Литовский гость

В Клайпеде Крымова любят. Чуть больше года назад он поставил здесь спектакль «Фрагмент» — вольную фантазию на тему чеховских «Трех сестер», точнее, один третий акт, где за сценой бушует пожар. После отъезда Крымова из России в феврале 2022 года это был первый спектакль, осуществленный по инициативе и при деятельной поддержке директора Клайпедского драматического театра Томаса Йочиса. Это был жест друга и человека театра, протянувшего руку своему товарищу поверх всех искусственно воздвигаемых барьеров. Спектакль получился у Крымова пророческий. Кажется, во «Фрагменте» он бесстрашно сжег свое прошлое, ощутив себя погорельцем на пепелище. На сцене полыхал настоящий пожар. Рушились стены, горела родительская мебель, с грохотом падала люстра… Это было зрелище катастрофы, после которой предстояло начать жить заново. Но что это будет за жизнь? Сплошная «Набережная туманов». Именно этот фильм Марселя Карне смотрят в финале герои «Фрагмента».

За прошедший сезон спектакль побывал на гастролях в Праге, предполагается поездка в Вильнюс. Сложный метафорический язык крымовского театра был усвоен литовскими актерами неожиданно легко. И даже, как мне показалось, с удовольствием. Сказалась мощная актерская традиция литовского театра, отзывчивая к смелому эксперименту, гротеску, яркой форме. Зрители со стажем помнят спектакли Эймунтаса Някрошюса, которые перевернули когда-то наши представления о возможностях театра, став очень важным переживанием для нескольких поколений российских режиссеров и актеров. И сегодня Дмитрий Крымов возвращает старые долги.

Неслучайно свой «Реквием» он посвятил памяти выдающегося режиссера Римаса Туминаса (1952–2024), ушедшего в феврале этого года.

— Скорее мы с Римасом симпатизировали друг другу, — рассказывает Дмитрий Крымов. — Он звал меня поставить что-нибудь в театре имени Вахтангова. И мы даже условились, что именно: «Любовь к трем апельсинам» Карло Гоцци. Но тогда у меня было много других дел и обязательств. Пришлось признаться: раньше чем через два года не смогу заняться этим проектом. Помню, что Римас грустно вздохнул: «Только через два?» Похоже, сам он уже не мыслил такими временными категориями. «Ну, пусть через два!» Много позднее, когда уже стало понятно, что никаких двух лет у нас нет и моих «Трех апельсинов» тоже не будет, мы встретились с ним в Вильнюсе. Я знал, что он тяжело болен, что для него больше нет работы в Москве, все мосты с театром имени Вахтангова сожжены, но нет ее и в Литве. Фактически у него остался только израильский театр Гешер, который его приютил и дал ему работу. Придавленный этим своим неутешительным знанием, я шел на встречу с человеком, который только что пережил полное фиаско. Но когда я увидел Туминаса в кафе, то не поверил своим глазам. Элегантный синьор в шляпе, в белом костюме, будто пришедший из какого-нибудь фильма Лукино Висконти. Какое фиаско? Какие болезни? За весь вечер Римас о них не заикнулся ни разу. У него было полно планов. Он был невероятно красив. Таким я его запомнил. Таинственный господин в белом. Когда мы начали репетировать здесь, в Клайпеде, пришло печальное известие из Италии о его кончине, и я решил, что этот наш спектакль мы посвятим ему.

На фоне горы «Рисовая чашка»

Почти все спектакли Крымова про смерть. Про ее ожидание, про ее внезапный приход и тихий, незаметный уход. Точнее, она всегда маячит где-то поблизости, при этом совсем не навязывая свое общество. Просто бродит где-то на третьем плане между главными героями. Иногда появляется в виде бравых, деловитых рабочих сцены, облаченных в черную прозодежду, или в образе какой-нибудь маленькой горбуньи, драящей пол без всякой тряпки, а прямо голыми руками и водой, как принято было раньше в деревенских домах.

Формально драматургической первоосновой «Реквиема» послужили две главы из романа Харуки Мураками «Кафка на пляже». Крымов выбрал таинственную историю про детей, которые в ноябре 1944 года отправились в лес вместе с учительницей провести урок природоведения и там таинственным образом все почти одномоментно полегли, потеряв сознание.

Учительница-японка (Саманта Пинайтуте) дает показания американскому следователю-дознавателю (Дариус Мешкаускас) о том, как это было. Она вспоминает. Он аккуратно записывает, задает вопросы.

За окном голубеет гора Рисовая Чашка в снегу.

Некий отвлекающий маневр, рано или поздно окольными путями приводящий нас к самой сути. История, которую рассказывают Крымов и актеры клайпедского театра, не столько про смерть, которая всех поджидает, сколько про стыд, живущий в каждом из нас. Это чувство безумно трудно сформулировать, еще труднее в нем признаться, подобрав правильные слова. Отчаянный стыд за то, что оказалось сильнее нас и что продолжает терзать нас и мучить, не давая дышать.

Как умирала Офелия

Почему вдруг Офелия? Откуда взялся Гамлет? Пора отвыкать задавать эти вопросы, когда идешь в театр Крымова. В его системе координат они бессмысленны. На сцену выезжает стеклянный параллелепипед, похожий на огромный стакан, к которому с разных концов подведены трубы. В нем находится Офелия — красивая девушка в цветном платье (Дигна Кулионюте). Она тут и жертва, и пленница, и, может быть, еще и родная внучка старушки Винни из пьесы Беккета «Счастливые дни». Но там, помнится, был песок, в который героиня оказывалась зарыта по шею. А тут вода, которая прибывает и прибывает с какой-то фатальной неотвратимостью. Офелия щебечет о счастливой семейной жизни с Гамлетом, о том, какие у них будут расчудесные дети, как они назовут их Ромео и Джульетта. И весь этот девичий лепет происходит под неумолчный звук льющейся воды.

Но самое страшное, что Гамлет ничего не хочет (не может!) предпринять, чтобы спасти свою возлюбленную. Он плачет, он хнычет, он целует ее… сквозь стекло. Он только и может заученно твердить, что Дания — тюрьма, что во всем виноват король, что все обречены, что сейчас не время рожать детей.

У него на глазах погибает любимое существо. Офелия молит о спасении, а он дает ей свои дурацкие советы («Офелия, иди в монастырь»). Максимум, на что его хватает, — это побросать ей в воду мягкие игрушки. А потом Офелия, захлебнувшись, тонет — невероятно красиво, как на видеоисталляциях Билла Виолы.

Не скрою, смотреть страшно. Жива ли? Но и эта самая красивая сцена в «Реквиеме» — тоже про чувство стыда. За бездействующего Гамлета, за рабочих сцены, которые вначале деловито спустили из аквариума воду, а потом сделали селфи на фоне знаменитой утопленницы.

Следствие закочено. Забудьте!

Крымов вдохновенно импровизирует. На сцене он не знает, что такое «сопротивление материала». Полиэтилен заменяет ему море, куклы — живых детей, роли прекрасных купальщиц он дарит глубоким пенсионеркам в смешных разноцветных резиновых шапочках. В таких, кажется, до сих пор плавают дамы в московском бассейне «Чайка». Изысканные театральные видения у него вдруг сменяются грубой прозой и отборным матом. Разговор безымянного мародера с женой по мобильной связи возвращает нас к ежедневной реальности военных стримов и телеграм-каналов. Мы обо всём этом уже много раз читали. Но почему же так невыносимо стыдно, когда этот мат слышишь с литовских подмостков? И то, что это единственный эпизод во всём спектакле, целиком идущий на русском языке, лишь усиливает это чувство.

Под конец мы снова возвращаемся в кабинет следователя. Все постарели на двадцать пять лет. «Следствие закончено. Забудьте». Так назывался старый фильм про итальянскую мафию. Но забыть никак не получается. И снова всё та же японка, уже совсем седая, полубезумная, в сером халате на голое тело. Она снова рассказывает сильно постаревшему американскому следователю историю своего похода с детьми на природу в далеком 1944 году. Непостижимым образом она отваживается на откровенные признания и про свой эротический сон, и про случившиеся вдруг до срока месячные. И эта ее кровь, которая остается на салфетках и тампонах как улика преступления. И она сама, тишайшая, скромнейшая, никогда за свою жизнь не согрешившая, тоже, как оказалась, замарана. Окровавленные куски ваты и марли как знак преступления. А липкая кровь, как и липкий стыд, который она так не смогла смыть за прошедшие двадцать пять лет, по-прежнему преследуют ее.

Кладбище мягких игрушек

В финале все восемь детей, о которых рассказывала учительница, разложены на поляне в шахматном порядке. Братское кладбище невинных. Куклы-трупы на весенней траве. Вечный укор миру взрослых, не сумевшему их спасти.

На сцену под музыку Баха выйдут герои детских сказок — мышонок Микки Маус, утенок Дональд Дак, пес Плутто, все главные обитатели Диснейленда, похожие в своем нелепом синтетическом обличии на рекламных зазывал, дежурящих у центрального входа в торговый молл. Они пришли попрощаться с теми, кто их любил, кто с ними играл, кто считал их своими лучшими друзьями. Кажется, еще никогда герои Диснея не выглядели такими растерянными, брошенными и печальными. Почти как те мягкие плюшевые игрушки, которые время от времени мокнут на асфальте перед зданиями посольств РФ в столицах Европы, когда приходит известие, что в очередной раз погибли украинские дети.

Крымов поставил «Реквием» по убитым детям. Боль и стыд — две ключевые эмоции, определяющие всё, что предстоит зрителям на его спектакле. Так что даже под конец не очень и понятно, уместно ли аплодировать. Но могу подтвердить, что на премьере все дружно хлопали и дарили актерам цветы. Театр победить нельзя.

Об этом всегда помнил и тот, кому посвящен «Реквием». Как будто сам Римас Туминас насмешливо помахал нам на прощание своей итальянской шляпой, оставив одних безутешно горевать в Москве, других — страдать в Вильнюсе, третьих — плакать в Яффе. И только в этом прощальном жесте, который так точно поймал и зафиксировал Дмитрий Крымов в финале «Реквиема», и остается надежда на спасение.