Точно подсчитать количество вынесенных и приведенных в исполнение смертных приговоров дезертирам на сегодняшний день затруднительно, говорит Трайбер. Сложность заключается в том, что огромная часть документов нацистской юстиции уничтожена, а под конец войны дезертиров казнили полевыми судами, не ведя счет расстрелам.

— Мы можем установить число дезертиров только непрямым путем, исходя из числа приговоров по делам о дезертирстве, — объясняет сотрудник бухенвальдского мемориала Роберт Парцер.

— С 1944 года, с прорыва Красной армии, фронт полностью развалился, и многие дезертировали. Но их число сложно оценить, так как толком даже не было составлено документов. О последних месяцах войны стоит говорить с большой осторожностью. Однако, по моей оценке, дезертирство всё же не затронуло вермахт масштабно, — говорит Штефан Трайбер.

По более ранним оценкам историков (например, исследование Ральфа Бухтенкирхена 2011 года), за весь период Второй мировой суды Третьего рейха вынесли около 30 тысяч смертных приговоров дезертирам. Примерно 23 тысячи человек были в действительности казнены.

Штефан Трайбер, сотрудник мемориального комплекса Дахау, с 2018 года смог изучить более 4000 уголовных дел бойцов пехотных дивизий вермахта, воевавших на Восточном фронте до 1944 года. В своем новом исследовании «Герои или трусы?» (2021, Helden oder Feiglinge?) он пришел к выводу, что всего за время войны военнослужащим вермахта вынесли 26 тысяч обвинительных приговоров за дезертирство. Из них 60% — смертные приговоры. Из вынесенных смертных приговоров 60% приведены в исполнение. То есть всего в вермахте до 1944 года казнили около 10 тысяч дезертиров.

— Это очень много, если сравнивать с другими армиями. В армии США за всю Вторую мировую привели в исполнение лишь один-единственный смертный приговор дезертиру, — говорит Трайбер.

— Британцы, наученные горьким опытом Первой мировой, отменили казнь за дезертирство еще в 1930-х. Под вопросом остается юстиция в Красной армии: у вас [в СССР] такие приговоры выносились полевым судом и приводились в исполнение в ускоренном режиме. Можно предполагать, что казнили очень и очень много красноармейцев, но для историков эти данные остаются закрытыми. Примерные данные вермахта — более десяти тысяч казней — даже на этом фоне остаются очень и очень брутальным напоминанием, — продолжает Трайбер.

Так, например, за всю Первую мировую в немецкой армии казнили 48 дезертиров, что рассматривалось нацистами почти как преступная халатность и привело к ужесточению наказаний.

При этом общее число бежавших с линии фронта солдат регулярной немецкой армии во Вторую мировую принято оценивать в 400 тысяч человек. Таким образом, из 18-миллионной армии добровольно сложили оружие лишь 2% военнослужащих. Правда, здесь стоит учесть, что 5 миллионов военнослужащих вермахта погибли или пропали без вести.

«Пропаганда вселила животный страх плена»

Небольшая доля дезертиров в вермахте может объясняться несколькими факторами. И Парцер, и Трайбер сходятся во мнении, что огромную роль в этом сыграли дисциплина и сплоченность подразделений.

— Конечно, 2% — очень малая доля. Но дезертирство, побег с фронта были лишь одной из возможных форм сопротивления. В уголовном кодексе содержались и другие статьи, по которым судили людей, отказавшихся выполнять приказы. И далеко не все дезертиры были идентифицированы: многие приговоры в конце войны выносились так называемыми летучими полевыми судами.

Процесс занимал 10–20 минут, после чего приговор приводился в исполнение сразу же. Но в общем и целом дезертирство не было массовым явлением. Сплоченность подразделений вермахта была, действительно, очень высокой, и число дезертиров или отказников было относительно небольшим, — говорит Парцер.

Эта сплоченность, по словам Трайбера, дополнялась и социальными гарантиями в армии.

— В Германии даже нацистская система оказывала колоссальную финансовую поддержку солдатам и их семьям. Если страна мобилизовала молодого отца, то семья получала 80% его последнего жалования. Семьи оставались материально обеспеченными. И для немецкого солдата это было определяющим фактором в вопросе побега с фронта: если он дезертирует, его семья лишится средств к существованию, — поясняет историк.

Система взаимоотношений внутри вермахта сильно отличалась от других армий мира, уверяет Трайбер. Вместо управления коллективом за счет страха насилия командование вермахта делало ставку на поддержку военнослужащих:

— В этом отношении немецкая армия была… социальной армией? Нет, это, конечно, не то слово. [Если говорить конкретно], в обязанности унтер-офицеров входило не только непосредственное командование, но и поддержание нормального психического состояния солдат. В каждой роте был (и остается в современной армии) фельдфебель, которого среди немецких солдат называли и называют «ротной мамой». Его основной задачей было разрешать личные проблемы солдат и проблемы коллектива, проявлять человечность к однополчанам. Эта традиция сохранялась и во времена, когда я сам служил в бундесвере. Если у солдата возникла проблема личного характера, всегда можно прийти поговорить с фельдфебелем и рассчитывать на его помощь.

При этом, признает историк, у солдат вермахта присутствовал страх перед советским пленом, которым часто пугала немецкая пропаганда.

— Основной массив документов, которые мне удалось проанализировать, касается войны против Советского союза. С самого начала это была очень жестокая, человеконенавистническая кампания, война на уничтожение. И попадание в плен для солдат вермахта едва ли было приемлемой альтернативой. У них, безусловно, был страх мести солдат Красной армии, и свою роль в этом сыграла пропаганда: она вселила животный страх плена. Другой аспект — человеческие отношения. В своем отряде солдат чувствует себя защищенным. В любой армии хоть какую-то определенность на фронте тебе дает твое подразделение: ты вместе с товарищами, у тебя есть хоть и минимальный, но шанс на защиту. Дезертировав, ты окажешься один, — заключает Штефан Трайбер.

На основе документов и характеристик военнослужащих Трайбер пришел к выводу, что среднестатистический немецкий солдат тех лет, по большому счету, был аполитичным, но внушаемым.

— Конечно, его мысли во многом формировала пропаганда, его пугала идея большевизма, он был напичкан стереотипами, — говорит историк. — В итоге получается сложное сплетение мотивов. И это в том числе страх наказания за дезертирство, то есть фактически страх расстрела. Каждый немецкий солдат в целом представлял себе, что за оставление линии фронта ему грозит смертная казнь. Страх немецкого «правосудия» тоже сыграл свою роль.

Портрет беглеца

В своей работе с архивами Восточного фронта Трайбер впервые смог в деталях установить мотивы дезертиров вермахта, обстоятельства их побега и по крупицам собрать портрет человека, отказавшегося участвовать в боевых действиях на стороне агрессора.

Лишь в 1% судебных актов историку удалось найти истории дезертиров, сбежавших с фронта по явно политическим, антивоенным мотивам или желавших оказать сопротивление национал-социалистическому режиму. В большинстве случаев дезертиры пытались избежать наказания за другой дисциплинарный проступок. Кроме того, каждый пятый дезертир ранее уже был осужден за проступки в армии или на гражданке.

— Типичный дезертир был скорее юн (согласно исследованию Трайбера, более 50% дезертиров родились после 1920 года и, соответственно, были индоктринированы в идеологию НСДАП еще в школе. — Прим. ред.), и в подразделение он прибыл относительно недавно. Исходя из данных, которые я проанализировал, дезертиры вермахта, как правило, совершали побег из подразделения в течение первых трех месяцев. Я пришел к выводу, что ключевую роль здесь вновь играет сплоченность коллектива. После того как военнослужащий породнился со своими однополчанами, решение бежать давалось ему всё тяжелее. В первые три месяца сбежать от товарищей психологически проще.

Исходя из всего массива документов дезертиров можно заключить, что у меньшинства прослеживались четкие политические мотивы. В остальных случаях солдата толкал на дезертирство в основном страх наказания: перед побегом он совершил кражу, прозевал врага, стоя в карауле. Дезертирство в этом случае было рефлекторной реакцией: человек бежит из страха. Другие авторы годами считали дезертирство формой политического сопротивления, но я, к сожалению, не могу согласиться, — поясняет исследователь.

Историк Роберт Парцер не совсем согласен с выводами коллеги.

— Да, действительно, многие дезертиры совершали преступления. Но это часто происходило в ходе самого побега. Например, угнали автомобиль, пока выбирались из зоны боевых действий. Украли где-то яблоко — это по тем временам тоже считалось уголовно наказуемым деянием. Многие преступления дезертиров, как мы видим, — это часть самого процесса дезертирства. Что считать сопротивлением, а что нет — еще один очень спорный вопрос. Всегда есть определенные маркеры, по которым мы можем точно сказать: да, этот человек бежал с фронта, потому что хотел спасти людей, хотел завершить войну поскорее.

Продолжительные обстрелы артиллерии, жизнь в окопе — у человека сдают нервы, он бежит или переходит на сторону «врага». Многие поневоле стали дезертирами просто потому, что слишком поздно приехали из отпуска или вернулись в расположение подразделения позже назначенного срока. Они боялись приговора по суду за «самовольное оставление подразделения» и поэтому решали прятаться, — говорит он.

Парцер выделяет две социальные черты, которые встречаются чаще в биографиях дезертиров, чем в биографиях других военнослужащих. Первая: дезертир чаще холост. В условиях диктатуры, говорит исследователь, это означает, что он меньше привязан к социальным структурам и не боится, что за его побег репрессируют его жену и детей. Вторая: дезертир чаще изначально находится в подразделении за линией фронта и в момент побега не сражается непосредственно на передовой.

— Положение непосредственно на поле сражения зачастую крайне непонятное, и солдат вообще не знает, в какой стороне сейчас противник и как советские, скажем, солдаты отнесутся к дезертиру. Вероятно, просто расстреляют на месте. Бежав в сторону своей территории, дезертир всегда будет ориентироваться лучше, чем на оккупированных землях или вблизи линии фронта. Эти два фактора и определяют вероятность побега, — заключает историк.

Антифашисты в вермахте

Говоря об «идеологических дезертирах», историки приводят в пример так называемые 999-е батальоны. Под этой кодировкой в вермахте подразумевались штрафные подразделения, собранные из людей, которых относили к категории «недостойных воинской службы» — уголовников, а также узников лагерей и тюрем, часто осужденных по политическим статьям: это коммунисты, социал-демократы, члены антифашистского подполья.

К середине войны командование вермахта перестало «брезговать» идеологически ненадежными бойцами и начало мобилизацию всех боеспособных мужчин. Официально батальоны под номером 999 создавались, чтобы дать коммунистам и другим заключенным шанс «смыть позор со своей чести образцовыми храбрыми солдатскими подвигами и тем самым снова стать полноправными солдатами и гражданами». При этом их в любой момент могли вернуть в места заключения без зачета времени, проведенного на фронте. Треть из почти 30 тысяч солдат 999-х подразделений были политзеками. Точное число дезертиров среди них неизвестно, исследователи исходят из нескольких сотен.

— Они регулярно, систематически пытались организованно перейти на сторону противника. У кого-то такой побег закончился удачей, у кого-то — нет. Это сильно зависит от конкретных обстоятельств на фронте. Были и солдаты, ушедшие с линии Восточного фронта к партизанам и продолжавшие воевать в [советских] партизанских отрядах, — рассказывает Парцер.

Наиболее яркий пример сопротивления в рядах штрафников 999-х дивизий — история режиссера Фалька Харнака, экранизировавшего знаменитый роман Ханса Фаллады о подпольщиках времен нацистской диктатуры «Каждый умирает в одиночку». Харнак со студенческих времен был активным членом антифашистских групп и позже примкнул к «Белой розе» — наиболее заметной группе антифашистов в гитлеровской Германии. После казни лидеров группы Ганса и Софи Шолль Харнака отправили воевать в штрафное подразделение в Грецию, где он в августе 1943 года совместно с таким же антифашистом-штрафником Герхардом Райнхардтом организовал массовый переход солдат вермахта на сторону ELAS — Народно-освободительной армии Греции.

По словам Парцера, известны случаи идеологически мотивированного дезертирства и среди аполитичных бойцов. Солдаты вермахта разочаровывались в навязанной идеологии, когда наблюдали расправы айнзацкоманд СС.

— Некоторые видели массовые расстрелы в гетто и говорили себе: «За что я воюю? Здесь не идет речи о защите родины, мы просто убиваем гражданских. Я не хочу иметь с этим ничего общего».

«Малые народы» — мясо для войны

Другая крупная группа дезертиров вермахта, которую выделяет Трайбер, — мобилизованные в немецкую армию молодые люди, не являвшиеся этническими немцами, но причисленные к таковым режимом. Это этнические поляки (их в составе вермахта насчитывалось около 10 тысяч), люксембуржцы, эльзасцы, бельгийцы, словенцы, французы и другие так называемые «фольксдойче», то есть люди, получившие в обмен на расширенные гражданские права документ под названием «фолькслист», подтверждающий их «чистоту» как этнических германцев.

— «Подпишите фолькслист, и тогда мы будем считать вас немцами, вы получите свои привилегии. Ваша часть сделки — записаться в вермахт», — примерно так это происходило. Уже в вермахте эти люди встречались с дискриминацией и подколками из-за родного языка или акцента, — рассказывает Роберт Парцер.

На основе судебных актов Штефан Трайбер установил, что среди дезертиров доля представителей фактически насильно германизированных народов составляет около 40%.

— После оккупации новых территорий местное население насильно мобилизовали. Частично вермахт пополняли и солдатами с польскими корнями — это были мужчины из Померании и других земель. Когда Германия и вовсе оккупировала Польшу, некоторые поляки по происхождению попали в так называемый «фолькслист» третьей категории и имели право зарабатывать на жизнь службой в армии. Другой большой группой были словенцы. Они подвергались расистским притеснениям и на территории Германии, в Каринтии (юг Австрии. — Прим. ред.), и после того, как Югославию оккупировали немецкие войска. Каринтских словенцев тоже призывали в вермахт. Но они долгое время подвергались дискриминации от немцев и никогда не хотели идти воевать за Германию, — дополняет Трайбер.

По его словам, многие из насильно мобилизованных жителей оккупированных территорий «буквально растворялись в воздухе», как только им давали первый отпуск.

— На стороне словенцев играло географическое положение. Это очень гористая местность, в которую можно было уйти, чтоб примкнуть там к партизанам Иосипа Броза Тито (глава Народно-освободительной армии Югославии, а затем и лидер страны. — Прим. ред.).

У солдат-немцев тоже был шанс укрыться на своей территории в горах: дезертировавший в 1941 году Франц Кронауэр прожил в пещерах среди скал Баварии четыре года до самого конца войны, получая помощь от немногих сочувствовавших ему селян и постоянно убегая от полицейских рейдов.

Кроме того, уход в Альпы давал многим дезертирам шанс на спасение в Швейцарии. Еще в Первую мировую войну парламент нейтральной конфедерации постановил выдавать таким беженцам разрешение на пребывание, и к 1919 году в стране проживали почти 26 тысяч дезертировавших российских, итальянских, немецких, австро-венгерских и французских солдат.

Правда, последних после окончания войны Швейцария выслала в СССР.

Несмотря на бытовую ксенофобию по отношению к «германизированным» группам, командиры не проводили различий между ними и другими солдатами вермахта, когда писали характеристики к судебному процессу о дезертирстве, говорит Трайбер.

— Там [в следственных и судебных документах] не прослеживается предвзятого отношения к солдатам, только потому что они из Польши или Словении. Не могу сказать, что в войсках они не подвергались дискриминации, но в материалах дел я не встречал ни одной расистской оценки, ни одного стереотипа. Все характеристики написаны, что называются, по делу, — объясняет он.

Хорошие немцы

Если в послевоенной Германии память о дезертирах никак не сохранялась, а их портреты теперь приходится восстанавливать по крупицам, то в других странах таких отказников порой возводят в ранг героев. В Италии их называют buon tedesco, что буквально переводится как «хорошие немцы». Когда в сентябре 1943 года Рим вышел из гитлеровской оси, тысячи немецких солдат, дислоцированных там для сдерживания наступления союзников, дезертировали и примкнули к партизанам. Сколько всего было таких беглецов среди солдат вермахта в Италии, до сих пор неизвестно, однако, как пишет в своем исследовании итальянский историк Карло Греппи, только из вновь воссозданной в 1943 году 10-й армии вермахта (сейчас ее часто вспоминают по маркировке в виде буквы V) бежали более 3500 бойцов. Половина из них перешли на сторону итальянских партизан, прихватив с собой оружие, автомобили и бронемашины. Возле границы с Австрией группы партизан порой находились под командованием дезертиров вермахта или преимущественно состояли из них, как, например, подразделение Germania libera («Свободная Германия») в приграничном регионе Эмилия-Романья.

Так, в Италии осталась задокументированной история берлинца Ханса Шмидта — радиста Люфтваффе, призванного на войну после концлагеря, куда он попал за социалистические убеждения. Вместе с четырьмя другими солдатами он взял в заложники двоих офицеров, которых считал виновными в военных преступлениях против мирного населения, похитил аппаратуру и решил перейти на сторону сопротивления. При попытке к бегству группу Шмидта расстреляли. Даже неудачная попытка дезертирства осталась зафиксирована в истории: в 1995 году Шмидт посмертно стал почетным гражданином Альбинеи, небольшого городка вблизи Лигурийского моря, где он был казнен.

Инженер из Бремена Рудольф Якобс был призван на строительство укреплений во Франции в 1942 году, а позже переброшен в Италию для обороны Лигурии от союзников. На деле Якобс снабжал бойцов сопротивления разведданными, а позже примкнул к одной из групп и вызвался самостоятельно провести операцию по штурму штаба «Черных бригад» в Сарцане. В ходе штурма Рудольф Якобс погиб. В 1953 году ему установили мемориальную доску на месте гибели.

Социальный суицид

В послевоенной Германии дезертиры не подлежали реабилитации и по-прежнему сохраняли судимость и, более того, считались предателями.

Частично это объясняется тем, что в восстановительный период в правительство Конрада Аденауэра входили деятели нацистской Германии (командир коллаборационистских соединений Теодор Оберлендер, комментатор расовых законов Ганс Глобке и прочие). На более низких уровнях власти посты занимали и бывшие нацистские судьи, так как их действия в рамках закрепленного в период Третьего рейха законодательства не считались преступлением даже в новой Германии.

В этом контексте показательна история дезертира Вальтера Грёгера. В 1943 году его, 21-летнего матроса кригсмарине, направили на службу в норвежский Нарвик. По пути он сошел в Осло и планировал скрыться у подруги-норвежки, чтобы вместе с ней бежать в нейтральную Швецию.

Мотивы и детали биографии Грёгера абсолютно типичны для дезертиров того времени: молодой, аполитичный, недавно прибывший в подразделение и уже имеющий за спиной несколько дисциплинарных нарушений и мелких преступлений. Грёгера арестовали и назначили относительно мягкое по тем временам наказание: восемь лет исправительного дома (пенитенциарное учреждение с усиленным режимом. — Прим. ред.).

Однако командующий флотом Отто Шнивинд обжаловал этот приговор и настоял на смертной казни для молодого матроса. В марте 1945 года, менее чем за два месяца до окончания войны, Грёгера расстреляли в древней норвежской крепости Акерсхус. Обвинение в процессе против Грёгера представлял некто Ханс Филбингер, он запросил для матроса смертную казнь и контролировал приведение приговора в исполнение.

За свою карьеру Филбингер был судьей в 169 и обвинителем в 63 процессах. Как минимум четыре из них завершились смертной казнью. После войны он был денацифицирован и допущен до работы в госорганах. В ходе денацификации Филбингер оправдывал свое участие в нацистских судебных процессах тем, что юрист мог заработать на жизнь в Третьем рейхе, только если его признавали «политически надежным».

В 50-х бывший нацистский судья Филбингер вступил в правящую Христианско-демократическую партию, возглавил городской совет Фрайбурга, затем — региональное МВД, а в 1966 году стал премьер-министром Баден-Вюртемберга.

Об участии Филбингера в казнях никто не вспоминал более 30 лет. В 1978 году публицист Рольф Хоххут напечатал в газете Zeit доказательства участия премьер-министра Баден-Вюртемберга в процессах над дезертирами. За публикацией последовала отставка экс-судьи с поста регионального премьера. До конца жизни Филбингер настаивал, что приговор матросу Грёгеру был правомерным.

Филбингер, как и другие немецкие политики того времени, считал, что военная юстиция Третьего рейха не может быть признана преступной, так как в целом отвечала международным стандартам в рамках законов военного времени. Даже в 1997 году, когда Бундестаг принял первую резолюцию об осуждении приговоров отказникам во время войны, в ней содержались такие слова: «Если деяние, за которое был вынесен приговор, считалось бы незаконным и сегодня, применяются иные правила». То есть еще в 1990-е годы парламент Германии отказывался реабилитировать дезертиров вермахта, если их действия подпадали под статьи о дезертирстве законодательства ФРГ.

Для реабилитации или хотя бы признания дезертиров были не только политические, но и социальные преграды. Многие из демобилизованных молодых людей смогли продолжить карьеру после 1945 года. Представления о том, как новые поколения должны видеть прошедшие годы диктатуры, формировались и навязывались, в том числе, этими людьми.

— Даже в 50-х еще находились люди, которые выступали на публике и говорили, что [организатор покушения на Адольфа Гитлера 20 июля 1944 года] граф фон Штауффенберг — предатель, — замечает историк Роберт Парцер.

Как ни странно, реинтеграция Германии, в частности вступление в НАТО, тоже сделала невозможной дискуссию о судьбах дезертиров. Более того, в новой немецкой армии на заре ФРГ еще служили старые командиры из вермахта.

Конечно, по своей концепции бундесвер сильно отличается от вермахта, но, как и любая армия в мире, он основан на выполнении приказов, и истории дезертиров в этом контексте были несколько опасны, — считает Парцер.

Признаться в дезертирстве спустя многие годы после окончания войны всё еще было сродни социальному суициду.

— Каждый, кто оставляет свой отряд, делает хуже в первую очередь своим товарищам, — формулирует Штефан Трайбер отношение к отказникам в те годы. — Обычные солдаты в принципе не говорили о войне, а уж о дезертирстве тем более. Конечно, выжившие дезертиры стигматизировались. Представьте себе, закончилась война, через ряды армии прошли 18 миллионов мужчин, некоторые из них вернулись, а вы бежали с фронта. Вы идете на работу, где каждый второй ваш коллега — бывший солдат. Вы бы сами признались, что дезертировали?

— Подавляющее большинство дезертиров годами не рассказывали об этом открыто, иногда даже в своих собственных семьях, — говорит Роберт Парцер. — Австрийский дезертир Рихард Вадани (реабилитирован в 2009 году, умер в 2020 году. — Прим. ред.) рассказывал, что после краха национал-социализма он много раз пытался устроиться на работу и сталкивался с одним и тем же вопросом: «Где ты служил?» Каждый раз после признания в бегстве следовал отказ.

Многие дезертиры просто вычеркнули «позорные» строки из своей биографии.

— Когда я разбирал материалы дел дезертиров, мне удалось найти несколько довоенных адресов солдат в Мюнхене, и я пошел по этим адресам. В одном из домов всё еще жила дочь дезертира-перебежчика. Я позвонил в дверь, мы пообщались. Она, конечно же, знала, что отец воевал в вермахте, но никогда не слышала, что он дезертировал, — рассказывает Трайбер.

Исследователи замечают, что в ФРГ надолго укрепился миф о «чистом вермахте». Согласно ему, регулярная армия участвовала только в боевых столкновениях, а убийства евреев и военные преступления были делом рук СС и Гестапо.

Да и, честно сказать, никого тогда не интересовало, совершались ли какие-то военные преступления на Восточном фронте. Преступники не хотели об этом говорить, а тут еще и получили шанс никогда не вспоминать о том, что они делали в Советском Союзе, — продолжает Трайбер.

Возвращение имен

Отношение к дезертирам менялось в немецком обществе постепенно на протяжении 56 лет. Изначально помогли студенческие протесты «новых левых» в 1968 году, поставившие под сомнение германскую христианскую демократию, к участию в которой были допущены бывшие деятели нацистской Германии. Тогда дети ветеранов вермахта впервые на общенациональном уровне начали задавать своим отцам неудобные вопросы.

Настоящая публичная дискуссия на тему дезертирства началась только в 80-х на фоне движения за мир в Западной Германии, когда по всей стране шли протесты против размещения в ФРГ баллистических ракет НАТО средней дальности и милитаризации Европы в целом, а в тогдашней столице — Бонне — в 1983 году на демонстрацию вышли полмиллиона человек.

— Холодная война и гонка вооружений пришли в Германию, и молодое поколение искало способ выразить протест. Именно тогда дезертиров стали рассматривать как пример сопротивления. Молодые люди видели в себе ту силу, которая может противостоять наращиванию вооружений, и отстраивали свою идентичность от дезертиров вермахта. Я ни в коем случае не критикую их, но стоит сказать, что их представления о дезертирах были лишь удобной интерпретацией, — говорит Штефан Трайбер. — Германия после Второй мировой войны, скажем так, была небогата героями. Были, конечно, Штауффенберг и [пытавшийся убить Гитлера, Геббельса и Геринга в 1939 году Иоганн] Эльзер, но в остальном почти не оставалось позитивных исторических фигур.

На этот счет у исследователей могут быть противоположные мнения, но итог один: именно таким образом Германия начала дискуссию о дезертирах вермахта.

При этом христианско-демократическое правительство Гельмута Коля не принимало нового взгляда на проблему, и тема реабилитации дезертиров так и не вышла на законотворческий уровень. Более того, сам Коль в 1985 году вместе с президентом США Рональдом Рейганом возложил венки на кладбище Битбург, где похоронены солдаты Ваффен СС.

Только в 1995 году Гамбургский институт социальных исследований открыл выставку «Война на уничтожение. Преступления вермахта 1941–1944», на которой широкой публике впервые показали документальную хронику военных преступлений в Югославии и СССР, которые совершали обычные солдаты строевых частей, деды и отцы молодых немцев, а не абстрактные «звери из СС». Там на инсталляции в форме Железного креста разместили снимки массовых казней мирного населения, мародерства, пыток и зачисток, в основном сделанные тайком от командования самими солдатами, а также приказы тех лет. За четыре года в Германии и Австрии выставку посетили 900 тысяч человек.

— Выставка заставила многих задаться вопросом, был ли вермахт таким «чистым», каким мы воспринимали его все эти годы. Именно тогда немцы сошли с пути отрицания, но никак не могли найти себе героев, — говорит Трайбер.

Первым, кто действительно занялся защитой прав и увековечением памяти дезертиров, стал Людвиг Бауманн: в 1990 году он начал кампанию реабилитации жертв нацистской военной юстиции и в итоге добился принятия необходимых законов.

Бауманн, выходец из зажиточной гамбургской семьи, занимающейся оптовыми продажами табака, в молодости не вступил в гитлерюгенд и не стал членом партии, а на войну попал в 19 лет как охранник в порту Бордо. В июне 1942 года он решил дезертировать вместе со своим товарищем и добраться до неоккупированной части Франции. Вскоре их задержали немецкие таможенники. Бауманн был вооружен и мог оказать сопротивление, но не стал делать этого, по его словам, из пацифистских убеждений.

Людвига арестовали, пытали и приговорили к смертной казни.

Он провел десять месяцев в камере смертников одной из самых страшных для немцев тюрем тех лет, Торгау, прежде чем суд заменил ему расстрел на 12 лет заключения. Почему суд проявил к нему такое снисхождение, неизвестно. Сам дезертир до конца жизни был убежден, что избежал смертной казни только из-за вмешательства богатого отца. «Каждое утро во время смены караула я думал: «Сейчас заберут»», — вспоминал Бауманн.

Отбыть свой срок по приговору Бауманну не пришлось. В апреле 1943 года он выходит из тюрьмы и меняет камеру смертников на «отряд смертников» — 500-й штрафбат на Восточном фронте, солдат которого отправляли на разминирование и обнаружение огневых точек противника. Оттуда он попадет в советский плен и после войны вернется в родной Гамбург.

В Германии дезертир не смог начать спокойную жизнь: по рассказам Бауманна, на улице в Гамбурге он случайно встретил бывших однополчан, и те с криками «предатель» поставили дезертира на колени и принялись избивать его.

Людвиг пришел в полицейский участок, чтобы подать заявление, но и там встретился с насилием от таких же бывших солдат вермахта в полицейской форме.

За несколько лет он пропил всё наследство богатого отца. Людвиг, по собственному признанию, уже готовился закончить жизнь «в канаве», но в 1966 году при родах умирает его жена Вальтрауд, а у дезертира с разрушенной психикой на руках остаются шестеро детей. Только тогда, говорил Бауманн, он смог взять себя в руки, чтобы позаботиться о семье.

В 1980-х Бауманн присоединился к пацифистскому движению, а к 1990 году собрал вокруг себя 40 выживших дезертиров, чтобы основать первую организацию, защищающую отказников, — Союз жертв национал-социалистической военной юстиции. Людвиг и единомышленники поставили первоочередной целью добиться реабилитации живых и мертвых дезертиров.

И протестное движение, и выставка о преступлениях вермахта, конечно, способствовали пониманию проблемы в обществе, но в конце 90-х даже социал-демократическое правительство «друга Путина» Герхарда Шредера не хотело поднимать эту сложную и социально опасную, как им казалось, тему.

Шредер — сам сын погибшего солдата вермахта — боялся критики со стороны мощной христианско-демократической оппозиции, которая до прихода к власти относительно либеральной Ангелы Меркель не желала хранить память о «предателях».

Бауманн заручился поддержкой левой партии (тогда — Партия демократического социализма) и историков и только в 2002 году смог добиться принятия в Бундестаге полноценного Закона о неправосудных решениях национал-социалистической юстиции, отменявшего приговоры дезертиров, гомосексуалов и лиц, осужденных за «непристойные действия». Христианские демократы и либеральная партия «Свободных демократов» голосовали против. Из дезертиров реабилитации дождались только 40 человек, а с момента вынесения Людвигу Бауманну смертного приговора прошло ровно 60 лет.

Но и на этом борьба Бауманна не закончилась.

Когда Людвиг ожидал расстрела в Торгау, он познакомился с обер-ефрейтором из Вены Йоханном Лукашицем. Ефрейтор лежал в тюремном лазарете со стертыми в мясо от тяжелых кандалов суставами на руках и ногах. 24-летнего Йоханна обвиняли в «несообщении о подготовке акта госизмены»: его сослуживцы собрали в подразделении «солдатский совет» по образцу ранней советской России. Сам Лукашиц не хотел принимать в этом участия, но и стучать на однополчан не стал. За это в феврале 1944 года он лег на гильотину.

Подобные «преступники», прямо или косвенно подрывавшие боеспособность вермахта, не подлежали реабилитации даже по закону 2002 года, так как, по мнению властей, ставили своими действиями под угрозу жизни мирных немцев.

Историки Вольфрам Ветте и Детлеф Фогель, защищавшие вместе с Бауманном права жертв нацистских судов, называли эту группу политзеков «последним табу» для властей ФРГ. Только в 2009 году правозащитники смогли доказать парламенту, что «госизменники» тех лет действовали из соображений совести, а «военное предательство было делом мира». Бауманн сам принимал участие в парламентских дебатах, в результате которых к закону 2002 года приняли поправки об осужденных за госизмену.

Людвиг Бауманн противился всему военному и до отмены в 2011 году службы по призыву сам стоял возле рекрутерских пунктов

Он не хотел, чтобы в нем видели героя сопротивления, потому что такая риторика всё еще была милитаристской, а незадолго до смерти отказался принять крест «За особые заслуги перед ФРГ», так как немецкие госнаграды носили и бывшие нацисты.

Людвиг Бауманн, последний настоящий дезертир ФРГ, умер в 2018 году. Но и после смерти правозащитника германское государство не намеревалось считать его поступок подвигом: сына Бауманна попросили вернуть государству «избыток» дезертирской компенсации, так как последние дни Людвиг провел в доме престарелых, а незадолго до этого Минфин Германии решил сократить пенсии жертв нацистской юстиции, которые находятся в медучреждениях. Позже требования к семье Бауманна отозвали — молча, без объяснения причин.

Сегодня консерваторы, неонацисты и сторонники теорий заговора всё еще считают дезертиров предателями, но в целом отношение к явлению в общество стало скорее позитивным, говорит историк Штефан Трайбер.

— Отчасти из-за нарратива сопротивления, отчасти просто из-за того, что эти солдаты покинули поле боя и тем самым сделали свой маленький вклад в прекращение войны.

При этом мотивы дезертиров, в большинстве своем совсем не антивоенные, в обществе обсуждать еще не принято.

Новая война и новые дезертиры

С началом войны в Украине правительство Германии, наученное опытом дезертирства Второй мировой, предложило политическое убежище тем, кто отказался воевать на стороне российской армии. Однако никаких законов, регулирующих пребывание в стране такой категории российских беженцев, принято не было. Слова политиков остались словами. Спустя несколько месяцев российские уклонисты, купившиеся на эти обещания, стали сообщать, что их высылают из ФРГ.

— В Германию после мобилизации приехали и подали [заявления] на политубежище очень много людей. Большинство вообще без повесток, сильно меньше — с повестками, а дезертиров совсем мало, до десяти человек. И многие из тех, кто сейчас находится в лагерях для беженцев, могли бы не запрашивать убежище, а легализоваться другими способами <…>. Большая часть из подавших на политубежище до сих пор находятся в прострации и даже не связываются с правозащитными организациями, — рассказывали «Новой Европа» правозащитники, занимающиеся проблемами бежавших из России дезертиров и отказников в Германии.

— Нельзя забывать, что ФРГ — очень забюрократизированная страна, здесь для всего должно быть доказательство, — говорит исследователь Роберт Парцер. — Человек может сказать: да, я не принял повестку, идет мобилизация, я не в армии, поэтому я дезертир. Но достаточно ли этого для немецких бюрократов? Невозможно точно узнать, дезертировал россиянин или нет. В общем и целом политики боятся. В Германии очень много украинцев и украинок, бежавших от войны. Что может произойти, когда приедет много россиян-дезертиров? Существует общая проблема с распределением и управлением процессами, когда разом приезжает множество беженцев. Сейчас помощь украинцам, как и прежде, работает прекрасно. Но если приедет еще больше людей, то система, возможно, захлебнется.