— Опросы предрекали «Альтернативе для Германии» (AfD) победу в Бранденбурге, а сторонники партии были как никогда мобилизованы и вдохновлены исторический победой в Тюрингии, где AfD набрала более 30%. Тем не менее, им не удалось вытеснить Социал-демократическую партию (СДПГ). Почему?

— Да, социал-демократы спасли ситуацию, и федеральное правительство во главе с Олафом Шольцем теперь будет чувствовать себя устойчивее. Но в большей степени эта заслуга не самого канцлера, а главы местного правительства, Дитмара Войдке (СДПГ), которого считают очень популярным и харизматичным. В каком-то смысле он даже находится в оппозиции и критикует своего федерального начальника Олафа Шольца. Однако эту победу сложно назвать уверенной. Разница между «Альтернативой» и социал-демократами в районе статистической погрешности (1,7%), так что СДПГ гордиться особенно нечем. Сейчас они, наконец, могут выдохнуть. Призрак отступил на время, но тенденция сохраняется, так что радоваться здесь нечему.

— Как электоральные успехи AfD в Тюрингии (32%), Саксонии (30%) и Бранденбурге (29%) повлияет на общую ситуацию в Германии, особенно на федеральном уровне?

— Для этой оценки нужно смотреть на земельные правительства, как они будут формироваться. Вероятно, другие партии продолжат бойкотировать AfD и попытаются создать коалиционные земельные правительства без участия «Альтернативы». Их результат в 30% действительно можно нивелировать, создав трехцветную коалицию, что делалось уже много раз. Просто раньше такая коалиция выстраивалась, например, с «Зелеными», а теперь — с депутатами Сары Вагенкнехт.

В то же время на федеральном уровне [победа AfD] указывает на кризис, в котором находятся христианские демократы (ХДС), но прежде всего сформировавшая текущее правительство светофорная коалиция (социал-демократы, «зеленые» и либералы. — Прим. ред.). Вероятно, основной удар придется именно по СДПГ, которая возглавляет «светофор», но достанется и христианским демократам. ХДС и СДПГ — главные бенефициары современной партийно-политической системы ФРГ, а это значит, что основные риски в этой системе будут распределяться между этими двумя партиями.

— AfD много лет не допускают к власти. Это дает им неплохой аргумент: если нас, законно избранных представителей народа, игнорируют, значит, демократия не работает. Похоже на правду?

— Партии, которые сегодня находятся у власти, зачастую говорят своим избирателям почти одно и то же, они становятся неразличимы. В политологии есть такой термин «catch-all party», или «картельные партии», то есть партии, которые стремятся собрать урожай со всего политического спектра. Они склонны договариваться с другими политическими силами и вместе с ними создавать монопольное «картельное» управление. Затем эти партии «тасуются» в политической колоде бесконечное количество лет. Германия — это как раз классический случай.

Они это делают по-честному, но с каждым десятилетием это становится всё сложнее. Чтобы удержать постоянно растущий запрос на изменения, им нужно придумывать всё более сложносочиненные коалиции. Например, в ландтаге Бранденбурга ситуация характерная: в правительстве совместно заседают социал-демократы, христианские демократы и зеленые, так называемая «кенийская коалиция» (название отсылает к цветам флага Кении, который повторяют основные партийные цвета коалиции черного (ХДС), красного (СДПГ) и зеленого. — Прим. ред.) Или светофорная коалиция, которая сейчас сидит в Берлине на федеральном уровне.

И эта идея — так себе. Для того чтобы сохраняться в качестве устойчивой коалиции, мейнстримным

Поэтому такой естественный страх подпустить несистемных конкурентов к власти — это политическая прижимистость: мы [мейнстримные партии] хотим любой ценой удержать новых людей подальше от власти. Так, мейнстримные партии партии готовы блокироваться со своими давно известными партнерами/соперниками, а не решать наболевшие проблемы, что опять же раздражает избирателя. Но я не вижу перспектив этой стратегии. Она страусиная.

— Кажется, в Германии устали не только от «Светофора», но и от традиционных партий вообще. Это так?

— Современные мейнстримные партии находятся в глубоком кризисе, поскольку они не могут ответить на вызовы, которые волнуют их избирателей. В частности, это касается миграции. Либералы теряют голоса, не будучи способными убедить свой электорат в перспективности их ценностного проекта, допускающего внедрение антилиберального по сути исламского нарратива в европейские общества. Социал-демократы, оставаясь последовательными интернационалистами, упускают из вида, что мигранты представляют угрозу для социально-экономического положения их избирателя, не только потому, что они конкурируют за рабочие места с коренным жителями, но и являются претендентами на социальный пакет. Избиратель начинает искать другую партии.

И это не новая тенденция. Если вы посмотрите на земельные выборы 2019 года, то увидите похожие результаты. В Саксонии и Тюрингии AfD и раньше стабильно занимала второе место. Мы видим рост популярности ультраправых и в других европейских странах, особенно давно — во Франции. Так что правый популизм на подъеме вот уже 15 лет, если не больше.

— Как давно это началось в Германии?

— После Второй мировой войны, при создании ФРГ в 1947–1948 годах, правая часть политического спектра была сознательно урезана: он заканчивался на христианских демократах, то есть на право-центристах, а все остальные правые — консерваторы и реакционеры — были отсечены от политической деятельности специальными законами, направленными против возрождения нацизма.

Это привело к тому, что

Дать какой-то решительный ответ на эти вызовы могут только правые, и это предполагает некоторый изоляционизм, совмещенный с возрождением национальных приоритетов в ущерб общеевропейским. И тем более в ущерб мультикультурализму, который сегодня является частью мейнстримной повестки. Долгие десятилетия этого «правого ответа» просто не было, потому что немецкий правый радикализм находился под давлением соответствующего законодательства и пятипроцентного барьера, который мешал им реализоваться на выборах.

Но в 1990-х эта схема рухнула. После объединения Германии в обществе возник запрос на ренационализацию, восстановление суверенности. Надо понимать, что радость, связанная с крушением Берлинской стены, — радость националистическая. Она предполагает некую национальную лояльность, которая в Западной Германии была табуирована. В целом, так это табу и сохраняется, по крайней мере, мейнстрим пытается его сохранить. Кроме того, в 1990-е началась волна миграции, с которой уже не получалось справиться традиционными средствами.

— Но «правый ответ» выстрелил не сразу?

— Несмотря на то, что почва для правых популистов была готова еще 1990-е, по-настоящему они прорвались в большую политику только в 2010-х годах, как ответ исламской культурной экспансии. Темпы иммиграции из мусульманских стран, прежде всего из Турции, беспокоили немецкое население еще с 1990-х, но в последние годы напряжение нарастает.

На уровне общества в Германии такая экспансия происходит волнами: первое поколение прибывших в страну турков, исповедовавших ислам суннитского толка, было весьма сдержанным. А к 1990-м родилось уже третье поколение мигрантов, которые теперь хуже интегрируются, потому что более замкнуты внутри своей общины. После того как многие из них получили немецкие паспорта, они стали активнее манифестировать свою идентичность, частью которой является ислам. Чем дольше этот процесс идет, тем больше в Германии распространяются социокультурные практики, присущие исламу. И это вызывает неприятие, по крайней мере, у части немецкого электората, прежде всего, правых.

Уже в 2010 году Ангела Меркель признала провал концепции мультикультурализма, а в 2011 немецкая прокуратура расследовала серию убийств приезжих торговцев фастфудом, которую называли «кебабными убийствами». В 2014 году в Дрездене появилось правопопулистское движение PEGIDA, которое в 2021 году признали экстремистской организацией. А затем по ее стопам пошла «Альтернатива для Германии», хотя поначалу она была партией интеллектуалов-евроскептиков.

Очков правым популистам добавляло и то, что мейнстримные либералы, социалисты и правоцентристы типа христианских демократов не хотели или не смогли остановить начавшуюся в середине 2010-х новую волну миграционного бума.

— Как отреагировал избиратель?

— Избиратель, в отличие от политика, может быстро переключиться. Вчера он голосовал за «Левых» (Die Linke) или социал-демократов, а сегодня голосует за Сару Вагенкнехт. Похожая ситуация во Франции, где «Национальный фронт» (нынешнее «Национальное объединение») еще со времен Жан-Мари Ле Пена вдруг стал партией рабочего класса. Если политик сознательно не хочет решать наболевшую проблему, то люди воспринимают это так, что их мейнстримный социал-демократический или либеральный кандидат их кинул.

Поэтому, когда появляются ребята, которые строят свой дискурс на антимигрантском и антиевропейском пафосе, то простой избиратель мигрирует к ним, и делает это уже много лет. А мейнстрим пытается всеми силами это сдержать. Во Франции Макрон предпринимает самые разные ходы, иногда играя на грани фола, чтобы изолировать ультраправых. Все это укладывается в существующие национальные правовые нормы, но при этом надо понимать, что по факту почти 30% населения свой голос не реализовали. Они голосуют за ультраправых, но этот голос тратится впустую, поскольку их кандидатов не допускают к власти.

— При этом ничего особенного, кроме высылки мигрантов, в своей политической программе AfD не предлагает. Тогда откуда такой успех?

— Человек всегда ищет потерянные ключи под фонарем. Средний избиратель не будет вчитываться в детали программы, у него есть проблемы, и он хочет их решить. Перед ним лекарства на выбор: с одной стороны, многосоставная микстура, которую его и так заставляют глотать каждые четыре года, и это не помогает; а с другой — средство в красивой обертке с черепом и скрещенными костями, на которой написано: «Лечит от всех болезней». Почему не попробовать?

Так же избиратель и голосует, будто выбирает лекарство:

Конечно, на самом деле все будет не так, но когда мы говорим о политике — мы говорим об образах.

— Почему это стало особенно актуально на востоке Германии?

— Восточная Германия имеет в этом плане двойную специфику. Во первых, это регион, имеющий большой экономический разрыв с Западной Германией. В его экономику только за 1990-е годы было вложено 1,3 триллиона евро, однако существенный разрыв в благосостоянии Востока и Запада до сих пор сохраняется. В ходе объединения Германии на Востоке произошла некоторая перестройка промышленности: малорентабельная восточно-германская промышленность вымерла, и это усугубило ситуацию на рынке труда. Кроме того, сейчас в Германии, как и в Европе вообще, социально-экономическая ситуация не вполне благополучна. Посмотрите, как закрываются производства «Volkswagen» в Германии. И на востоке страны экономический упадок заметен еще сильнее.

Во-вторых,

в рамках которого ГДР — первое государство рабочих и крестьян на немецкой земле — после войны оказалась в числе стран-победительниц. Да, в конце 1940-х у них была вполне релевантная идея о немецкой вине, даже раньше, чем у западных немцев, но вскоре всё это забылось. В ГДР не было процессов [по политике исторической памяти], которыми наполнен западногерманский политикум. Поэтому часть нынешних восточных немцев выросли без этого. У них нет такого табу, и они более восприимчивы к правому популизму.

В этом смысле Восточная Германия похожа на Австрию. Так, «Австрийская партия свободы», созданная после Второй мировой офицерами SS, успешно проходила в 1999 году в австрийский парламент, пришла во власть, но не смогла удержаться, а на следующих внеочередных выборах получила около 10%. Мы видим, что ничего трагичного не случилось. Потому что как только радикальная партия входит во власть, она сразу делается более умеренной, меняет свою риторику и вынуждена идти на компромиссы со своими коллегами по коалиции. После этого электорат перестает ей доверять и воспринимает ее как «продавшуюся» [мейнстриму] политическую силу.

Если мы говорим о демократическом процессе, то есть только две альтернативы: либо ты передаешь власть тем, кто заявляет о готовности решить значимый для избирателя вопрос, либо решаешь вопрос сам.

Как правило, противник, за редким исключением, теряет на этом свою популярность и в следующем электоральном цикле проваливается. Это и в духе классической демократии, классического парламентаризма. И это политически практично. Нельзя всё время жить в положении Великого немого. Есть запрос общества, и этот запрос не уменьшается.

— Вам возразят: сто лет назад НСДАП тоже пришли к власти в результате честных выборов. Все может повториться?

— Было бы неправильно сравнивать сегодняшнюю ситуацию с тем, что происходило в 1930-х. Во-первых, Германия, хотя и не вся в равной мере, получила невероятно мощную прививку от тоталитаризма и ксенофобии. Второй раз на этот путь она уже не встанет.

Во-вторых, невозможно демонтировать политические институты, оставаясь частью ЕС. Страна так или иначе находится в рамках общеевропейских политических и правовых норм, под контролем европейских институтов. Тут уже сложно «вильнуть хвостом» какому-нибудь диктатору и выйти из ЕС. Пойти другим путем. Это не та эпоха. Посмотрите на Орбана, он активно пытается сделать это, но ничего не получается.

— И все-таки, что будет, если допустить AfD к власти?

— Вероятно, то же, что в Австрии. И вообще, если так посмотреть, то у нас есть пример Баварии, где уже давно правит идейный союзник христианских демократов (ХДС) — Христанский социальной союз (ХСС). Они тоже считаются правыми центристами, но на деле это совсем не центристы, они гораздо правее.

Так, председатель ХСС и премьер-министр Баварии Маркус Зёдер критиковал политику Меркель во время миграционного кризиса 2015 года, а через несколько лет заявил, что «с туризмом в поисках убежища […] необходимо покончить», намекая на прибывающих по морю мигрантов из Африки и Ближнего Востока. Так что Зёдер и ХСС — это, в общем, умеренный вариант AfD. Получается, что все это в Баварии уже есть, и давно. Но никто не рвет на себе волосы. В целом и Бавария гораздо в большей степени адаптивна к мигрантам, чем, например, восточные земли.

— Накануне выборов в Потсдаме состоялась закрытая встреча сторонников AfD, во время которой они будто бы обсуждали «революцию справа». Что это было?

— В целом это укладывается в наше представление об ультраправых. В отличие от консерваторов, полностью встроенных в систему, правые радикалы все-таки более революционны, хотя ситуативно система может быть для них выгодна. Не случайно приход Гитлера к власти довольно быстро стал называться национальной революцией. Например, сейчас — когда AfD получают в рамках этой политической системы все больше голосов — зачем ее менять, если можно встроиться в мейнстрим? Потом, если они все-таки придут во власть, то могут попытаться эту систему изменить изнутри, но вряд ли у них это получится. Также нужно разделять интересы партии и интересы конкретных политиков. Отдельный человек попадает во власть, и теперь партийные интересы могут значить для него гораздо меньше, чем интересы личной политической карьеры. Он будет и дальше врастать в систему и чувствовать себя хорошо.

Кроме того, взаимодействие правых радикалов и умеренных — это дорога с двусторонним движением: первые влияют на вторых, и наоборот. Умеренные правые, как показывает практика 1970–80-х годов прошлого века, могут потерять свою идентичность и часть электората, заигрывая с крайне правыми.

— На фоне кризиса мейнстримных партий растут не только ультраправые, но крайне левые во главе с Сарой Вагенкнехт. Они уже завоевали неплохие результаты в трех федеральных землях: 15% в Тюрингии, 11% в Саксонии и 13% в Бранденбурге. Чем они похожи на AfD и что партию Вагенкнехт ждет дальше?

— Союз Сары Вагенкнехт (BSW) — это партия персоналистского типа, в отличие от AfD, которая никогда не была партией отдельных людей. А такие персоналистские партии более мобильны, чем институализированные партии, а потому путь их более загадочен.

Программа ее партии еще более странная и противоречивая, чем у AfD. Как и положено популистским программам, она сочетает малосочетаемое. Левые идеи там вполне уживаются с либеральными лозунгами меритократии и апологией среднего предпринимательства в духе христианско-демократических теоретиков германского социального государства.

солидарность, государственный суверенитет и базирующаяся на немецкой рабочей силе экономика.

При этом у BSW есть два серьезных отличия от AfD. Во-первых, Сара Вагенкнехт как политик более ярка, харизматична — и за ее партией не тянется шлейф подозрений в национализме, фатальный для почти любой немецкой политической силы вплоть до сегодняшнего дня.

Во-вторых, Вагенкнехт от мейнстрима находится гораздо дальше, чем AfD. Она — антисистемный фактор, революционер, создавшая себе имидж на отрицании существующих структур, в том числе и Левой партии, в которой она ранее состояла. В отдельных землях BSW все-таки могут пригласить в коалицию на правах младшего партнера. Но дальше будет развилка: если BSW берут в коалицию, Вагенкнехт рискует потерять популярность, поскольку ее программные установки в коалиционном правительстве будут учитываться по минимуму. В результате она получит имидж серьезной партии, но избиратель-то голосовал за ее несистемность, за протест. Если она ничего не сделает один раз, а потом и второй раз, то ее рейтинг рухнет. Ее партия просто сойдёт со сцены.

Автор: Павел Кузнецов, журналист, Германия