«Праведники мира»

Волонтером Инга стала неожиданно для себя. И так же неожиданно обнаружила, сколько людей вокруг нее объединяет то, что они ненавидят войну. Они помогают украинцам бежать от войны, вывозят из-под бомбежек их собак и кошек. Как-то Инга вывозила из затопленных Олешек трех коз. Эти люди находят частные клиники, где врачи, которые тоже ненавидят войну, бесплатно лечат беженцев. Они находят в Европе тех, кто поможет беженцам переправиться туда и устроиться в новой стране. В другой войне и в другой стране таких назвали бы праведниками мира. В России о них почти не знают. Они сами стараются сидеть тише воды, чтобы знали о них как можно меньше. Когда узнают — им шьют уголовные дела и блокируют банковские счета.

— Когда мы всё это начинали, один знакомый сказал мне с усмешкой: вы так стараетесь, бьетесь, а ведь никто спасибо не скажет, скорей всего, о вас просто забудут, — говорит Надя (имя изменено), питерская коллега Инги. — Так и слава богу! Если беженцы забудут о нас, это будет означать, что им удалось хоть немного забыть пережитый кошмар. А предел моих мечтаний — чтобы о нас забыли вообще все. Если нас не посадят в России и не внесут в базу «Миротворец» в Украине, я буду счастлива.

Этот рейс у Инги необычный: она везет людей не из оккупированной Украины, а обратно. Марина Ивановна, парализованная после инсульта пенсионерка, и ее 50-летний сын Юра (имена изменены по их просьбе), прожив два года в Москве, решили вернуться домой — в Мариуполь. Мы расскажем вам историю одного рейса Москва — Мариуполь — Москва. Российские волонтеры каждый месяц проделывают десятки таких рейсов.

Освободили нас

Жара за 30 градусов, частный сектор на окраине Москвы, в Люберцах. Через распахнутую калитку виднелся перекошенный домик. За воротами были горой свалены мешки, тюки, сумки со старыми ботами, старые одеяла и подушки, коробки, штабелями — упаковки памперсов. К тюку с резиновыми тапочками прислонили белую раскладушку.

Среди всего этого в инвалидном кресле сидела, держа спину очень прямо, седая женщина. Два с половиной года назад Марина Ивановна и ее сын Юра сумели выбраться из Мариуполя. Бежали с тем, что мог унести Юра в одной руке. Другой рукой он катил мамино инвалидное кресло. И вот сейчас вокруг Марины Ивановны было сложено всё их богатство, нажитое в Москве за два года. Чьи-то вещи, много лет ношенные в прошлой жизни, Юра бережно рассовал по затертым пакетам и сумкам. Они с мамой очень боятся остаться без вещей.

У Марины Ивановны аккуратно уложены волосы, на ней белая блузка и нарядный легкий жакет. Утром Юра помыл маму, причесал и одел. Два с половиной года назад Марина Ивановна перенесла инсульт, с тех пор половина тела у нее парализована. Передвигаться она может или в коляске, или опираясь здоровой рукой на палку, больной — на Юру. С утра сын поменял маме памперс, как всегда, только теперь еще положил в ее сумочку запас свежих. И обул маму в удобные тапочки. Им предстоит неблизкий путь: они возвращаются в Мариуполь.

— Я в шоке, если честно, — тихо жаловался мне Юра. — Там сейчас такая жара. Как вы думаете, кондиционеры везде разворовали?

«Разворовали» в их мариупольском доме не только кондиционеры. Одним из ударов по панельной девятиэтажке выбило двери, их квартира долго оставалась открытой. Хотя кого там могли остановить двери.

— Сосед к нам заходил, говорит, в квартире ничего не осталось, всё покрали, даже бойлер сняли и унитаз, — почти плакал Юра. — Дом был полуразрушен, сейчас, говорят, контуры восстановили, батареи в подъезде поставили. Но внутри всё разрушено, обломки валяются, как это убирать — не знаю.

Юра покосился на маму. Она сидела в своем кресле, как на троне, и молча глядела в одну точку. Слов сына она как будто не слышала.

— Но иначе заберут жилье — и всё, — вздохнул Юра. — Мама говорит, два года за квартиру не плачено ведь. Соседи сказали, у таких, кто не появится, квартиры забирают. Я-то мозгами понимаю, что нельзя туда ехать. Но мама каждый день говорила: домой, домой, твой отец на квартиру и дачу всю жизнь зарабатывал. Она очень хочет вернуться. Чем еще я могу ее порадовать?

Накануне Инга написала Юре в телеграме: пришлите, пожалуйста, фото ваших вещей, чтобы я могла прикинуть, как их грузить. Юра прислал: чемодан и коробка с инвалидной коляской. Сначала они хотели ехать автобусом, а тут обрадовались, что будет машина. И на месте мы поняли: везти предстоит всё, что свалено вокруг Марины Ивановны, плюс две коробки с новыми инвалидными колясками, плюс третья, старая, в которой Марина Ивановна сидит.

— Вам точно нужны все три коляски? — растерянно спросила Инга, посматривая на свой багажник. — И старая тоже?

— Ну как же, конечно! — с мольбой в голосе затараторил Юра. — Вон те — зимняя и летняя, а к этой мама привыкла.

— Оставляем раскладушку, — предложила я.

— А на чем же мама будет спать? — испугался Юра и схватился за свое сокровище. — Там же ж мебели нет! Там ничего нет!

Инга посмотрела на меня с укором. «Люди всё потеряли из-за войны, — тихо сказала она мне на ухо. — Я не могу предложить им еще раз бросить хоть что-то».

Инсульт у Марины Ивановны случился 19 февраля 2022 года. Она лежала в мариупольской больнице, когда город начали обстреливать. Потом в Мариуполь пришли «освободители», больницу велели очистить для раненых. Марину Ивановну и других больных отправили по домам. Тогда в их доме еще работал лифт, поэтому подняться в квартиру она смогла. И всё.

— В доме крыша была разрушена и лестничный марш между вторым и третьим этажами, — рассказал Юра. — И двери повылетали, и окна. Все соседи прятались по подвалам, а мы на своем шестом этаже так и лежали. В рулетку играли: выживем — не выживем. И так три месяца.

В Москве у Марины Ивановны живет дочь. Она стала хлопотать, чтобы парализованной матери и брату помогли выехать к ней. Через три месяца «освободители» спустили с шестого этажа кресло с больной женщиной. Ее сын, тоже, в общем-то, человек немолодой, выбирался сам по разрушенной лестнице. Их отвезли в пункт временного размещения (ПВР) в Ростовской области, оттуда они добирались до Москвы.

Первый год они жили в крохотной квартирке Юриной сестры. За это время получили российские паспорта, оформили инвалидность и пенсию Марине Ивановне.

— Я как маму оставлял дома — включал ей русское телевидение, канал НТВ, — сообщил Юра. — Там всё время рассказывают, как Россия спасает Донбасс.

Инвалиду полагаются две коляски, зимняя и летняя, и памперсы. Пенсию Марине Ивановне насчитали 7 тысяч плюс московская надбавка, итого — 15 тысяч в месяц. Они с Юрой стали искать жилье в Москве за эти деньги. Нашли комнату в частном секторе в Люберцах: девять квадратных метров — стол, диван и раскладушка.

— Я и эту комнату чудом нашел, — поделился Юра. — Как скажу, что инвалид-колясочник, сразу отказывают. Я говорю: инвалид, но спокойная, вменяемая. Всё равно и слышать не хотел никто. Вот эта хозяйка только нас и пустила, но и она в марте плату подняла до 18 тысяч. Я маме даже говорить не стал, чтобы не расстраивать. Сначала мы нормально жили, соседи были — один чеченец и один татарин. Потом у татарина случился инфаркт, чеченец тоже съехал. И сейчас там алкоголики живут — ужас. А кухня одна.

В Мариуполе Юра работал диспетчером в автопарке. Найти работу в Москве он не смог, потому что маму нельзя было оставлять на целый день. Они быстро поняли, что помощи от государства не будет, какую-то одежду и продукты привозили только волонтеры. Юра зарабатывал тем, что брал у москвичей заказы на выгул собак. Добирался к заказчикам с маминой социальной картой. Но повышение платы за комнату и соседи-алкоголики стали последней каплей. Юра уступил маме, и они засобирались обратно в Мариуполь.

Мешки, тюки, одеяла, подушки, сумки полностью заняли весь багажник и всё заднее сиденье Ингиного джипа. Осталось немного места для худосочного Юры. На переднее сиденье мы 15 минут пересаживали из коляски маму. Юра вдруг забеспокоился: а как он поведет маму в квартиру на шестом этаже, лифт-то не работает? Я вопросительно посмотрела на него.

— Ну, как-нибудь, — заулыбался он. — Проведу марш по лестнице — посажу на коляску, дальше проведу — опять посажу. Сосед говорит, лестницу восстановили. Вроде.

А я представляла себе, как они, если всё-таки поднимутся, будут жить там без мебели, без унитаза и вообще без воды, потому что, как рассказал сосед, трубы у них тоже срезали.

Примерно треть вещей в Ингину машину не поместилось. Юра с надеждой посмотрел на мой «Гольф». Я помотала головой. Вчера в Питере волонтеры загрузили его гуманитаркой для людей и животных так, что остался только небольшой просвет над пассажирским сиденьем, чтобы я видела правое зеркало. Инга взялась за тяжеленную коробку с коляской, чтобы крепить ее к рейлингам на крыше машины.

— Спина! — крикнула я ей.

Она засмеялась и махнула рукой.

Одну коробку с коляской, запас памперсов и сумку с зимней обувью согласился подержать у себя сосед, Инга отвезет эти вещи в Мариуполь следующим рейсом недели через две. Вторую коробку, старую коляску без коробки и раскладушку мы ухитрились затащить на крышу машины и закрепить там. Спустя часа два, около полудня, двинулись в путь: впереди Инга, я следом.

Навигатор говорил, что ехать нам 15 часов. Решили часов через десять остановиться на ночлег. Но, еще не выехав из Московской области, поняли, что путешествие сильно затягивается: раскладушка и коляска на крыше никак не хотели ехать вместе, каждые десять минут мы съезжали с трассы, чтобы заново их закрепить. Инга изо всех сил не показывала вида, как болит у нее спина от этих упражнений.

— Раскладушку оставляем, — сказала я на десятой остановке.

— На чем же мама… — начал было Юра.

— Даю в Таганроге за одну эту — две новые, — отрезала я.

К двум часам ночи стало ясно, что пора остановиться. Мы уже въехали в Ростовскую область, но сил продолжать путь не оставалось. Волонтеры в Москве и в Питере нагуглили нам гостиницу: чтобы номера на первом этаже и здание без высокого крыльца. Через пять ступенек нам всё-таки пришлось вести Марину Ивановну. Втроем мы управились минут за десять. Засыпая, я думала о разрушенной девятиэтажке без лифта в Мариуполе.

На следующий день мы добрались до Таганрога. Там разделились: Инга ехала дальше со своими пассажирами и их скарбом, а я должна была развезти гуманитарку по беженцам в Ростовской области: одежду, собачий и кошачий корм, консервы, лекарства, одеяла с подушками, пылесос в большой сумке, туго перевязанные коробки с какими-то еще вещами.

«Ураган»

На стойке администратора в таганрогской гостинице лежит наготове электрический фонарик.

— Так у нас же ж постоянно свет гаснет, — равнодушно пожимает плечами девушка, протягивая мне ключ. — И воду еще отключают, а вы шо, не знаете?

Зато Ростовская область, как ни одна другая, разукрашена «патриотической» символикой. Что ни дом — то буква Z на фасаде. И на аптеке Z. И на машинах Z. Едете вы по улице среди этой красоты, а навстречу — колонна бронетехники. Тоже помеченная. Прохожие и глазом не ведут, привыкли. Водители смирно ползут следом. На одном дереве табличка висит: «Штраф 1000 рублей». За что? Да какая разница, просто штраф. На автосалоне с белыми «Ладами» крупными буквами реклама: «Автокредит для жителей ДНР, ЛНР и Новороссии». Как так? Они же, кажется, российские граждане теперь, почему им особый кредит?

В Ефремовке под Таганрогом меня ждет семья — пенсионеры Татьяна и Виктор. Два месяца назад они купили здесь маленький полуразрушенный домик с остатками мебели, деньги на него копили год, плюс дети помогли. Но на элементарные вещи для дома денег не хватает. Пылесос и одежда — это волонтеры им передали.

— Мы из Артемовска, — сообщает мне Татьяна, подхватывая мешки из машины.

— Из Артемовска? — переспрашиваю.

— Это Бáхмут, — объясняет Татьяна, делая ударение на первый слог, как говорят в России. — Теперь от города нашего ничего не осталось. Совсем ничего. Когда уходили, полгорода уже было разрушено. А после того… Нам присылали фотографии, но вы и сами в интернете найдете.

У Татьяны есть хобби: много лет она в компьютере подбирает картинки, подкладывает под них музыку и рассылает друзьям маленькие фильмы к праздникам. В Ефремовке они первым делом купили ей компьютер, и она сразу собрала такой фильм с видами довоенного Бахмута. К нему нашла песню про «город, которого нет». Слушаешь этот заезженный мотив — и смотришь на город, который совсем недавно был, а теперь его действительно нет. И уже не будет.

— Вот садик, в котором наши дети выросли, — сквозь слезы комментирует Татьяна. — Его взорвали, когда мы еще там были. А это центральная улица. А вот наш Дом культуры. В последние годы город до такой степени привели в порядок, такая была красота!..

— Нас же притесняли, — подхватывает Татьяна. — Нам не давали говорить по-русски. Сейчас говорят, Россия начала военные действия в 2014-м в Славянске. Но все же ж здравые люди понимают: где Россия — и где Славянск! Как Россия могла там быть, правда же? По телевизору-то у нас были только украинские новости, так мы их не смотрели, мы российские искали в интернете, чтобы правду узнавать.

О том, что Россия пришла освободить их от гнета «бендер», Виктор и Татьяна еще успели узнать из интернета. Он пропал только в августе 2022-го. До этого, в мае, в Бахмуте пропал газ. Свет был до сентября, потом его тоже не стало.

— Всю зиму мы жили в подвале, — рассказывает Виктор. — Зимой дом еще целый был. Ближе к весне 2023-го половины крыши уже не было, стена одна развалена, потолки попадали. В огород прилетел «Ураган», это ракета такая. Вырвало весь огород. Это нам повезло. Метров шесть от воронки — наш дом.

Когда Бахмут еще не был полностью «освобожден», линия фронта пролегала по их улице: с одной стороны — «бендеры», с другой — «освободители». Посередине — дом, где Татьяна и Виктор прожили почти всю жизнь, их огородик и сад, их старая собака Тора и кошка Муся. Снаряды летели в дом с обеих сторон, пока совсем не разрушили.

— Вот тут наш дом был, — Татьяна показывает в своем компьютере фото «освобожденного» города. — Вот тут — вход. А вот всё, что от нашего дома осталось. Когда прилетело в огород, еще можно было на Украину уехать. Но я сказала, что туда не поеду.

Как-то весной 2023-го к ним прибежала соседка. У нее дома теперь не было, сама выжила чудом. Нашли место в подвале и ей. Собака Тора была с ними. Кошку Мусю не видели с тех пор, как «прилетело в огород». Утром 21 апреля они услышали, что по двору кто-то ходит. Выглянули из подвала, а там — «бендер». Думали, прямо сейчас и расстреляет. А он им: бегите, говорит, пока не поздно, куда сможете.

— Мы выкарабкались и пешком пошли через мины, — продолжает Татьяна. — И соседка с нами. И собака. Доходим до перекрестка, смотрим — мина здоровенная. И еще одна. Расстояние между ними — вооот такое. Ну, прошли. Идем — и не знаем, дойдем ли. Везде всё летает, везде всё стреляет. Прошли четыре перекрестка, а там — вагнеровцы. Сначала сказали обратно идти. Тут обстрел начался, они нас пустили в дом. Мы в том доме пересидели. Потом нам сказали, что отвезут дальше, машину дали. Но, говорят, собаку надо оставить. Ну я и говорю: вот есть у вас автомат — ставьте нас к стенке вместе с собакой. Мы без нее не пойдем. Она с нами всю жизнь, щенком у Вити на руках выросла. Ну они разрешили. Только кулечек с документами у нас забрали и телефоны.

БТР привез их в Иловайск, там в холле на втором этаже Дома культуры поставили 60 коек для беженцев.

— Чистенько так, белье постельное, — хвалит Татьяна. — Еду привозили из больницы.

В Донецке у них живет сын. Он приехал в Иловайск за родителями и отвез к себе, а потом нашел им квартиру. В ней Татьяна и Виктор прожили год.

— Мы как перебрались — я сразу пошел в райисполком, — рассказывает Виктор. — Нам там говорят: ой-ой, мы вам сейчас гуманитарку, мы вам продукты, мы вам документы, всё вам сделаем, всё решим!.. Да хоть бы что-нибудь сделали. Вообще ничего. А мы же ж пришли в одних трусах, у нас ничего не было, нам бы хоть вещи какие.

— Мы поняли, что надо самим обустраиваться, — продолжает Татьяна. — Нам за шестьдесят, дождаться, чтобы в Артемовске что-то сделали, жизни нашей навряд ли хватит. Компенсацию за дом не дают, сначала надо, чтобы город полностью разминировали и ущерб наш оценили. Ну мы и решили, что под лежачий камень вода не течет. Не хотелось на старости лет оставаться бомжами. Оформили пенсии в Донецке, Витя работать пошел мастером в ЖЭКе. Когда потом уходил оттуда, его отпускать не хотели, похвальную грамоту дали.

Теперь у них есть этот домик в Ефремовке под Таганрогом. Виктор рукастый, Татьяна хозяйственная, за два месяца они обои новые поклеили, потолок подновили, сантехнику починили, в огороде помидоры с огурцами вырастили.

— Теперь мы нашу жизнь доживаем, — вздыхает Татьяна. — Там-то у нас много друзей было еще с молодости, походы, детвору маленькую вместе возили. Как лето — собрались, всей толпой поехали, палатки поставили. И весь год не было такого, чтобы раз в неделю не собрались с друзьями. Теперь одни друзья — в Белгородской области, другая подруга в Киев уехала, у нее там мама, дети и внучка. Еще друзья в Смоленской области. Одна семья за рубежом уже. Но главное, живы, здоровы и вместе. И собака с нами.

«Лежали все, как селедочки»

Второй мой адрес — хутор под Новошахтинском. Он известен в Ростовской области тем, что там оседают украинские беженцы-цыгане. Марина (имя изменено по ее просьбе) — одна из них. Она бежала из Одесской области вместе с мужем и двумя детьми. В старом доме ее тети на этом хуторе у них родился третий ребенок.

— У нас же если один куда-то приехал, то все за ним едут, — объясняет Марина. — А тут мужа моего родня живет и моей мамы сестра, моя тетя. Это ее дом, она нас позвала жить.

Московские волонтеры послали им одеяла, подушки и детские вещи. По телефону я спросила у Марины, что еще привезти. Она попросила что-нибудь к чаю для детей.

Марининой тете под семьдесят. Дом у нее выглядит так, будто этот российский хутор тоже бомбили. Восстанавливать нет ни денег, ни сил. Теперь здесь живет большая семья: Марина с мужем и детьми, брат мужа и его беременная жена. Мужья зарабатывают сбором металлолома или грецких орехов. На другую работу, говорит Марина, их не берут. Жены сидят дома и ходят убирать в местной церкви, за это им дают крупы, подсолнечное масло и иногда одежду для детей. Вся помощь, которую они получили от приютившей их страны, — по 10 тысяч рублей на каждого члена семьи.

— Говорят, что цыгане не работают, но мы хотели найти работу, — говорит Марина. — Тут рядом есть работа на «Глория Джинс». Платят за день по две тысячи. Сидишь и собираешь вещи в ящики, клеишь наклеечки. Работа с восьми утра до восьми вечера каждый день. Если опоздал хоть на минуту, зарплату сняли. И самой нужно добираться. Я хотела пойти. Но ребенок у меня только грудь пьет. Как я его оставлю? Это ж не два и не три часа. Некоторые цыганочки, которые здесь живут, ходят туда на работу, но у них дети большие.

До войны Марина и ее родные жили в Беляевке под Одессой. У них был свой дом.

— Не то чтобы шикардос, такого не было, но обычный дом, — рассказывает Марина. — Газ, вода. Еще были свиньи. Два свина. А тут мы только приехали, а люди начали возмущаться, зачем цыгане. Мы им говорим: а что, мол, мы виноваты, что война случилась? Мы обычные люди, жили себе, а тут раз — война, что нам было делать? Сейчас уже лучше стали относиться.

Марина помнит, как началась война: в четыре утра их разбудил грохот. И потом уже не прекращался.

— На бензозаправках куча машин, все торопятся, был кошмар, — вспоминает она. — Нам позвонили родственники, сказали, что надо бежать. Но мы еще месяц оставались в Беляевке. Когда уезжали, наш дом еще целый был, а как сейчас — не знаю. Хотели поехать в Германию, но не смогли, у меня не было украинских документов. Я родилась в Украине, но у родителей были только русские паспорта. Украинский я не успела получить. Поехали все вместе в Россию. Никаких вещей не взяли, только детей и документы. У нас большая семья: мы, отец мужа, все братья, еще одна с нами беременная девушка была, и все в одном бусике. Спереди трое человек сели, сзади скамеек никаких не было, постелили ковер, положили подушки, и все там лежали, как селедочки.

Сначала поехали к родне в село под Нальчиком. Денег не было, постоянной работы найти не могли, ходили собирать фрукты и ягоды.

— Когда есть работа — выходили в поле, нет работы — дома были, — продолжает Марина. — Так выжили целый год. Нам очень было трудно. Очень. Ходили по администрациям, по паспортным столам, ничего нам не давали, никак не помогали. Один раз дали по 10 тысяч на человека. Жить где-то — тоже не давали. Жили у свекрухиной сестры.

Потом тетя позвала к себе в дом под Таганрогом, семья снова снялась с места и переехала в Ростовскую область.

— Государство не дало нам ничего, — крутит головой Марина. — Нам сказали: раз сами приехали, то сами и делайте, что хотите. Мы поняли, что дальше просить бессмысленно.

Однажды в дом к Марине пришла полиция. Стали спрашивать, как им жилось под Одессой, как их обижали и притесняли украинцы.

— А что я им скажу? — удивляется Марина. — Там жизнь у нас была гораздо лучше, чем здесь. Очень хорошая и простая была жизнь: никто тебя не трогает, документы не проверяли, как здесь. Там даже если документов нет, ты пошла себе в больницу. А здесь у меня голова стала болеть — меня только волонтеры устроили лечиться, мне капельницы ставили. Говорили мы там на русском. Все говорили на русском. Я училась в русской школе, в Одессе было много русских школ. Да там все по-русски говорят! Вот я здесь слышала, что, мол, типа, только украинский, так это всё неправда. Там вообще народ очень хороший и очень добрый. Лучше, чем здесь.

Больше всего на свете Марина хотела бы вернуться в Одессу. Там остались ее мама с папой, они уже выехать не смогли.

— Но куда мы поедем? — вздыхает Марина. — Там бьют, стреляют. Свет отключают, воду отключают.

Город, которого тоже нет

Инга тем временем носилась челноком между Таганрогом и Мариуполем. Ей надо было отвезти Марину Ивановну с Юрой и их вещи, вернуться, перегрузить из моей машины гуманитарку для собачьего приюта и ехать с ней в Мариуполь, а обратно взять с собой мальчика Никиту. Его мама благодаря волонтерам лечится в московской частной клинике от рака. Никита обещал привезти ей любимого йорка.

От Таганрога до Мариуполя — 115 километров. Ровно посередине — граница. Ну как граница: согласно последней версии Конституции Российской Федерации, нет там никакой границы, а есть сплошная Российская Федерация, и где у нее дальше граница — бог весть. Но погранпост и таможня — на полпути между Таганрогом и Мариуполем.

— Когда едешь туда, пограничники смотрят паспорт, если российский — могут просто рукой махнуть: проезжай, — рассказывает Инга. — На обратном пути, из Мариуполя, есть две очереди. Первая — для паспортов первого сорта: старых и с российской пропиской. Второй сорт — это паспорта свежие и с пропиской на «новых территориях». Раньше там стояли люди с украинскими паспортами, сейчас таких практически не осталось. Если человек едет впервые, у него забирают паспорт, делают о нем какие-то отметки и сообщают, видимо, в свой головной офис. Потом документы передают другому пограничнику, а самого человека просят пройти в здание. Там огромная очередь, можно много часов просидеть. Потом еще пару часов допрос: людей спрашивают, куда они едут, как относятся к Путину, чей Крым. После этого отпускают. У меня бывали случаи, когда я по 12–13 часов ждала людей. В это время я должна выгрузить всю тюки из машины, таможенники проверяют, не везу ли я оружие. Дальше я становлюсь на стоянку и жду пассажиров.

Чем ближе была граница, тем сильнее нервничал Юра. Он, наконец, всерьез задумался о том, как мама поднимется на шестой этаж. Пока стояли в очереди, Инга связалась с волонтерами, те бросили клич, нашли в Мариуполе людей, пообещавших помочь отнести на шестой этаж инвалидную коляску. Но ждать они готовы были только до шести вечера, а в пять Инга с пассажирами еще стояли на границе.

— У Марины Ивановны есть еще дача, и я решила, что поедем сразу туда, — продолжает Инга. — Неизвестно было, в каком состоянии эта дача, но там хотя бы нет лестницы.

Садоводство, где покойный муж Марины Ивановны когда-то построил им домик, находится в получасе езды от Мариуполя, между городом и огромным кладбищем. Дома здесь удивительным образом сохранились, где-то даже уцелели электропровода. На заборах надписи: «Есть хозяин», «Здесь живут люди», «Дети»… На калитке перед домом Марины Ивановны и Юры сосед написал: «Есть хазяин не занимать». Но калитку выбило во время обстрела, она валяется во дворе, и в доме явно кто-то «хазяйничал».

— Окна все выбиты, — описывает это жилье Инга. — Света нет совсем, потому что провода срезаны. Воды нет во всем поселке. Совсем никакой: ни колонок, ни колодцев, надо ездить в магазин за баклажками. Раньше был технический водопровод для полива, но он разрушен полностью. Внутри в доме, конечно, все порушено и запах ужасный, там кто-то жил, но вещи украли не все. Стоят кровати, старый холодильник и старый телевизор, радиоприемник какой-то огромный. В целом ерунда по сравнению с тем, что могло там быть. И главное, что это всё-таки не шестой этаж.

В своем доме Марина Ивановна словно ожила, ее будто бы даже не пугал весь этот кошмар.

— Она была просто счастлива, что приехала, — говорит Инга. — Мне кажется, она не очень понимала, что дальше будет.

Юра поначалу впал в истерику, стал кричать и плакать, зачем они сюда вернулись, Инге пришлось приводить его в чувство. Она помчалась обратно в Таганрог, чтобы вернуться на эту дачу с водой, продуктами и фонариками. Но на «освобожденных» Россией территориях действует комендантский час, до 23.00 Инге надо было не только вернуться с водой и фонариками, но и покинуть эти счастливые края. Пришлось ночевать в Таганроге, а в Мариуполь снова ехать утром. По пути она купила Юре велосипед. Чтобы сам ездил в город за водой и продуктами.

«Освободители» сейчас пытаются превратить Мариуполь в красивую картинку. 19-летний Никита, коренной мариуполец, рассказывает, что на въезде в город «освободители» построили три дома, у которых есть только стены. Внутри там ни квартир, ни лестниц, ни даже стен. Настоящая потемкинская деревня.

— Дома у нас как восстанавливают: ставят такой специальный кран, как лебедка, и делают стены снаружи, — говорит Никита. — Внутри ремонтируют перекрытия и лестницы. Через месяц это всё уже идет трещинами и обваливается. А что у вас в квартире — это вообще никого не волнует, сами разгребайте и чините. Так-то по городу, если посчитать, в общей сложности уцелевших квартир, наверное, наберется штук пятьдесят. Если дом нельзя восстановить, его сносят, на его месте новый строят. Если у вас там была квартира и вы хотите жить на этом же месте, покупайте квартиру в ипотеку. Не хотите ипотеку — могут дать другую квартиру, но где-то на окраине, в полуразрушенном доме, примерно за миллион рублей. А цены у нас теперь — как в вашей Москве, наверное. Москвичи и питерцы приезжают и недвижимость скупают, двушка стоит под семь миллионов.

Уцелевшие хотя бы наполовину частные дома в Мариуполе исписаны всё тем же «есть хозяин», «у дома есть собственник», «здесь живут дети». Их никто не восстанавливает.

— Бесплатно дают только шифер, чтобы крышу покрыть, — продолжает Никита. — И только на жилую площадь. Если у вас, скажем, в доме две комнаты, а между ними коридорчик, то шифера дадут только на комнаты.

По улицам Мариуполя, говорит Никита, гуляют вооруженные «освободители» — берут местных, как это называется, на гоп-стоп. То есть грабят. Те самые «наши мальчики», которым родина платит по двести тысяч в месяц за то, чтоб убивали украинцев, в свободное время отнимают у людей последнее.

— Как-то мы с ребятами шли вечером, подошли вояки и велели документы показать, — рассказывает Никита. — Я вижу, что это явно не те, кто обычно проверяет, но у них же автоматы. Ну, мы им паспорта дали. Они говорят: бумажники все тоже давайте, проверим, что у вас там. Отдали бумажники. Они отошли в сторону, отвернулись, а когда обратно нам всё отдали, денег в бумажниках уже ни у кого не было. Всё выгребли.

Кто посмелее, вроде Никиты, научились, что надо делать в таком случае: жаловаться таким же воякам, но чеченцам.

— Чеченцы там есть совсем отмороженные, таких вообще встретить опасно, — объясняет он. — А есть нормальные, так вот они могут и защитить. Мы таким пожаловались, на следующий день нам деньги принесли по домам.

«Освободителей», уверен Никита, в Мариуполе ненавидят. Просто боятся показать. Как-то, рассказывает парень, молодая пара включила на центральной площади в телефонах гимн Украины. Военные забили их прикладами.

Есть такие, кто подыскивает рабочих на стройки или еще куда, вот они как посредники особенно хорошо зашибают. Хотя и они, наверное, втайне русских ненавидят. Наша учительница истории всегда была такая украинская патриотка, вечно в вышиванках ходила. Сейчас стала первой фанаткой России. А что ей делать, работать-то надо.