Часть первая. Особенности «русского фашизма», или Радикальные в западной журналистике

Западная пресса — и периодика, и «интеллектуальные журналы» — традиционно самодостаточны. Они редко прибегают к ссылкам на зарубежных журналистов и в освещении России тоже полагаются почти исключительно на своих штатных авторов-специалистов по Восточной Европе. В The Atlantic это Энн Эпплбаум, в The Guardian — Люк Хардинг, в Time — Саймон Шустер, в New Yorker — Джошуа Яффа, а в WSJ такой фигурой до ареста был Эван Гершкович. Кроме того, на Западе есть и особая категория авторов, которые не прикреплены к определенному изданию, но посвящают свои тексты, книги и программы конкретной проблематике: Ян Гарнер, интересующийся молодежной политикой Кремля, исследующий российский авторитаризм Тимоти Снайдер и не так давно взявший на себя сомнительную роль международной трибуны российского реакционизма Такер Карлсон.

В совокупности перечисленные медиаперсоны во многом и формируют то, что допустимо назвать «интеллектуальным портретом» России для вовлеченной западной аудитории. Они не только публикуются в наиболее цитируемых европейских и американских изданиях, но и регулярно пишут нон-фикшн, попадающий в списки бестселлеров Amazon и The New York Times, а их тексты даже изучаются в школах: прямо в присутствии автора этого текста вашингтонские десятиклассники на уроке литературы изучали книгу Снайдера «О тирании. 20 уроков XX века».

Этот портрет формируется людьми различных политических взглядов, и эти люди руководствуются разными принципами редакционной политики. Однако выделить основные концепции, которые позволяют этой разноголосице оставаться цельной, можно. И начать здесь было бы уместно как раз со Снайдера.

Наиболее публичный и радикальный исследователь России из «либерального лагеря», Снайдер является главным среди западных интеллектуалов сторонником причисления путинской РФ к фашистским государствам. Об оправданности этого тезиса в 2022-м у него вышло сразу две статьи в The New York Times.

«Фашисты, называющие других людей фашистами, — это фашизм, доведенный до своей крайности как культ неразумия… Называть других фашистами, оставаясь при этом фашистами, — основная путинская практика. Джейсон Стэнли, американский философ, называет это “подрывной пропагандой”. Я называю это “шизофашизмом”. У украинцев — самая элегантная формулировка, они называют это “рашизмом”», — писал Снайдер в мае 2022 года.

Именно тогда в западной прогрессивной прессе (то есть без выраженной правоконсервативной позиции, о которой — ниже) возникает некий тренд на ярлык «фашистская Россия». Он станет важной наработкой первого года войны. The Economist провозглашает «особую разновидность российского фашизма», в плену которой находится Путин. Люк Хардинг отмечает важность определения происходящего в Украине как «русского фашизма». Ян Гарнер в Foreign Policy пишет о «пугающе фашистской российской молодежи». Politico пытается спорить с уместностью возвращения «ф-слова» в мейнстримный политический лексикон.

«Это, конечно, частное мнение, которое не вошло в stylebooks СМИ. Я бы это не назвал консенсусом или даже сверхважным элементом дискурса, который возник после вторжения. Для меня это скорее часть поиска объяснений и ориентиров в шоковом состоянии… Это рассчитано на определенных читателей, желающих разобраться, понять, какие могут быть исторические аналогии. И многим такие объединяющие термины помогают выстроить какую-то схему. Но, как и в случае с любыми большими политическими концепциями, термин “фашизм” может упускать из виду столько же, сколько описывает», — объясняет появление «фашистской России» в западной прессе в 2022 году в разговоре с «Новой газетой Европа» журналист The New Yorker Джошуа Яффа.

По его мнению, такие радикальные аналогии могут помочь читателю разобраться в повестке не только в качестве ориентиров, но и как триггеры дискуссии. «Даже если в итоге мы приходим к выводу, что истории отличаются по каким-то важным пунктам, всё равно попытка анализировать через сравнения — важное упражнение», — считает Яффа, приводя в пример недавний скандал вокруг статьи Маши Гессен, где Газа сравнивалась с еврейским гетто в Восточной Европе в период нацистской оккупации.

Преподнесение образа России через такую узнаваемую идеологию в авторитетных и цитируемых СМИ имеет позитивный эффект еще и в том отношении, что «четвертая власть» подобной риторикой заставляет условную «первую» проводить более решительную политику. В этом контексте одним из ярчайших «алармистов» можно назвать Энн Эпплбаум из The Atlantic, заголовки статей которой звучат буквально как требования к Конгрессу (которые, к слову, порой исполняются).

«Передайте замороженные российские активы Украине сейчас же», «Запад должен одолеть Россию», «Украина должна победить», «Америке нужен лучший план по низвержению автократии» — это названия нескольких статей Эпплбаум, в которых путинская Россия описывается как серьезнейшая угроза глобальной безопасности. Не пытаясь оценить эти тексты профессионально, можно выделить их важную особенность: в них, грубо говоря, отсутствует человек, точнее, собирательный россиянин. Причем относится это к большинству публикаций почти всех упомянутых выше авторов. Они работают на западную аудиторию, и Россия интересует ее преимущественно как актор международных отношений. Внутренняя ситуация — деталь третьестепенная. И если про общество в Украине тот же Хардинг пишет очень много, что объяснимо ввиду несопоставимо бóльших страданий украинцев и прямой зависимости их положения от политики западных стран, российское общество экс-главу московского бюро The Guardian ныне почти не интересует.

«Интерес к России проявляется через геополитические кризисы, которые непосредственно касаются Америки: влияния, роли Америки в геополитике. Столкновение интересов и ценностей идет давно, поэтому нет ничего удивительного для меня в том, что американские издания и читатели интересуются Россией в первую очередь через эту призму, а дальше — уже самой Россией… Ровно так же и с любой страной мира призма “что это значит для Америки” — на первом месте почти всегда», — говорит Яффа, отмечая, что наибольшая заинтересованность во внутренней социополитической архитектуре РФ в США наблюдалась в первые месяцы войны.

Если обозреватель в американском издании всё же берется за самостоятельный анализ социальной ситуации в России, результат выходит часто (но далеко не всегда) весьма спорным. Как в случае со статьей про «фашистскую молодежь» и книгой на ту же тему («Поколение Z: в сердце фашистской молодежи России») Яна Гарнера, где молодые люди из РФ описываются как зомбированный очарованный антиукраинской массовой культурой гитлерюгенд.

Такой подход может иметь положительный эффект для предупреждения Запада о реальной опасности, исходящей от путинской России. Но когда его применяют для описания не режима, а социального устройства страны, то оказывается, что он по меньшей мере является очень сильным упрощением (если грубее — попросту обманкой).

И крайне важную задачу для «балансировки» повестки выполняют российские журналисты и активисты, публикующиеся в зарубежных изданиях. В частности, Михаил Зыгарь, чьи тексты регулярно выходят в The New York Times и Der Spiegel, Анна Немцова из The Atlantic и The Daily Beast и даже Надежда Толоконникова, периодически пишущая для NYT. Колумнисты с российским бэкграундом склонны рассуждать о России в менее геополитической и более общечеловеческой социальной перспективе, напоминая западной аудитории о том, что Путин и россияне — понятия не синонимичные.

Более того, такие тексты порою провоцируют медийную дискуссию и влияют на подачу материала уже западными журналистами. У той же Энн Эпплбаум есть текст «Российская империя должна умереть» со ссылкой на почти одноименную книгу Зыгаря — и это одна из немногих ее статей с «внутренним» анализом РФ как страны с крайне сложно устроенным гражданским обществом.

Сильный ущерб этой «балансировке» наносят старания западных медийных персон консервативного толка, вырабатывающих «альтернативный подход» к анализу российской политики и склонных относиться к путинизму с сочувствием (иногда плохо скрываемым) за счет противопоставления себя мейнстримной американской журналистике. Симптоматичный пример такой «альтернативы» — Такер Карлсон.

В 2024-м правый журналист и трампист Карлсон особенно заинтересовался Россией. Действительно, он довольно умело упаковывает пропутинскую повестку в привлекательную для правоконсервативной западной аудитории форму.

— И вот у этой части общества, вот этого «второго Запада» существует очень большой запрос на некую альтернативную (формулируемой в мейнстримных масс-медиа. — Прим. авт.) повестку. В пространстве вот этих разных альтернативных повесток российская пропаганда, в общем, пытается работать небезуспешно, конкурируя с другими версиями этих альтернативных повесток. Если говорить о Дугине, например, о том интервью, которое он дал недавно Такеру Карлсону, нужно понимать, что и интервью, и Карлсон в целом со своим довольно успешным информационным проектом в Америке работают именно на вот эту недовольную часть общества, которая в американском контексте поддерживает Дональда Трампа, — рассказывает «Новой газете Европа» политический теоретик, приглашенный исследователь Калифорнийского университета Беркли Илья Будрайтскис, противопоставляющий недовольный консервативный «второй Запад» его же элитам, рассматривающим Россию как угрозу безопасности.

Ключевая особенность упомянутого интервью в том, что Такер в нем преподносит публике сугубо экспортную инкарнацию Дугина, неожиданно воздерживающегося от размышлений про милленаризм, оккультизм, апокалипсис и «солярное трансцендентное КГБ», но в духе американского палеоконсерватора вроде Патрика Бьюкенена рассуждающего об упадке западной цивилизации и правительственных заговорах для навязывания ей деструктивных ценностей.

— И это связано с тем, что

которые не читают на других языках, не знают авторов, которых очень хорошо знает Дугин, — считает Будрайтскис.

Собственно, такая осведомленность позволяет Александру Дугину быть наиболее известным на Западе русским правым интеллектуалом. В интервью Такер Карлсон представляет Дугина не как «политическую фигуру, а русского философа» и «писателя, который пишет о больших идеях», защищающего традиционные ценности и «не близкого к Путину», что создает в глазах не слишком погруженной в контекст публики иллюзию «народности» философа-евразийца. Эта иллюзия, в свою очередь, встраивается в широкий порочный круг восприятия России в западных медиа.

«Вестернизация» Дугина (а также прочих персон, «обслуживаемых» Карлсоном) подает его в таком качестве не только для потенциально сочувствующей ему альтернативной правой аудитории, но и для ее оппонентов — тех же читателей мейнстримных СМИ, для которых «русский философ, пишущий о больших идеях», становится дополнительной деталью к образу «фашистской России». Но этот образ и сам по себе изначально основан на спорной интерпретации идеологем российской консервативной мысли.

Если вчитаться в еще довоенные работы Тимоти Снайдера, в них можно обнаружить предположения, что политика России с 2014 года чуть ли не полностью детерминирована выбором «олигархом-аншефом Владимиром Путиным себе в учителя философа-фашиста Ивана Ильина». Влиянию Ильина на Путина посвящена значительная часть книги Снайдера «Дорога к несвободе», и, очевидно, работы идеолога белого движения кажутся автору ключевой теоретической базой и движущей силой путинизма.

Стараниями Карлсона Дугин оказывается в схожем с Ильиным ранге, а его значимость лишний раз подтверждает многократное участие в дебатах с известными политическими философами вроде Фрэнсиса Фукуямы или Бернара-Анри Леви, для которых, по мнению Будрайтскиса, Дугин выступает идеальным «спарринг-партнером».

— Дугин удивительным образом отвечает ожиданиям вот этого западного мейнстрима в том смысле, что он представляет как бы такого идеального врага. Он озвучивает все эти идеи, которые они ненавидят и считают угрозой либерально-демократическому порядку, который они защищают.

В противоборстве «экспортного путинизма», который олицетворяет Дугин, сращивающий его с прижившимися фашистскими аналогиями, и мейнстримным геополитическим рассмотрением РФ как глобальной угрозы, центристами выступают именно те самые журналисты с российским бэкграундом.

Они препятствуют взаимной поддержке этих двух нарративов за счет смещения повестки во внутреннее социальное русло. Безусловно, в условной паре «Карлсон — Снайдер» их союзником выступает именно вторая группа, периодически масштабирующая «серединные» голоса перед своей аудиторией.

Часть вторая. Кремль-шоу: вымышленный Сурков и Литвиненко на Бродвее

Помимо аналитической журналистики и родственного ей нон-фикшна интерпретацией и ретрансляцией российской политики занимается еще и западная поп-культура. За последние два года в европейской и американской культурной жизни успело произойти несколько событий, представляющихся в нашем контексте симптоматичными.

В художественной литературе таким событием стал крайне своевременный выход в апреле 2022 года романа на французском языке «Волшебник Кремля» автора-дебютанта Джулиано да Эмполи — бывшего журналиста и политика (экс-советника премьер-министра Италии), решившего написать беллетризованное политическое эссе от лица перепридуманного Владислава Суркова (Вадима Баранова). Во Франции книга стала бестселлером, Джулиано удостоился за нее престижнейшей Большой премии Французской академии и стал финалистом Гонкуровской премии.

После ознакомления с романом эти успехи кажутся несколько удивительными. «Волшебник Кремля» представляет собой довольно поверхностное переложение в художественную форму общеизвестных фактов и клише о путинской России. Текст изобилует пафосными конструкциями вроде «русская политика — это русская рулетка… готовы ли вы делать ставки?» или «империя Царя родилась из войны».

Собственно, сам автор никогда и не заявлял «Волшебника» как нечто более серьезное, чем просто компиляцию политических фактов и вымышленных диалогов. Однако же, как писал The New York Times, роман превратил Джулиано в «желанного кремленолога», который даже был удостоен приглашения на обед с премьер-министром Франции для обсуждения произведения.

— Успех книжки… мне кажется, связан с тем, что ее все читали в первый год войны и она в популярной спекулятивной манере объясняла, что такое Россия в принципе и как якобы выглядит ее политика. Сплошные интриги и сплошная коррупция, — в разговоре с нами предполагает кинокритик Зинаида Пронченко.

По ее мнению, предстоящую экранизацию «Волшебника», за которую взялся режиссер Оливье Ассайас, было бы ошибочно воспринимать как симптом повышенного интереса европейской публики к российской политике:

— Оливье Ассайас — абсолютно авторский режиссер, чьи фильмы не смотрит широкая публика Франции… Я не уверена, что даже международный каст при участии Пола Дано (он должен сыграть в предстоящем фильме Владислава Суркова. — Прим. авт.) эту ситуацию может хоть как-то изменить. Не говоря уже о том, что, скорее всего, к сожалению, это будет клюква. Оливье Ассайас — хороший режиссер, но я не верю в его способность более-менее верифицируемо передать российский контекст, тем более на основе такой дурацкой книжки.

В пользу тезиса, что западная аудитория не слишком заинтересована в потреблении прозы о ситуации в современной России, свидетельствует и общая примитивность сюжета и рассуждений героев «Волшебника». Представляется, что это был «разовый аттракцион», позволивший французскому читателю на волне шока удовлетворить минимальное информационное любопытство. Никакого всплеска любопытства к генезису современной России в художественной литературе Европы за «Волшебником» не последовало, а ряд общавшихся с автором статьи в конфиденциальном порядке американских литературных агентов отмечали, что проза о России широкую читающую публику в США не слишком заботит, в отличие от нон-фикшна о войне в Украине, который рассчитан на более узкую аудиторию.

Здесь имеется любопытное переплетение нарративов из медиа и культуры: одним из первых термин «мафиозное государство» в отношении современной России использовал Люк Хардинг из The Guardian, назвав так свою аналитическую книгу (за публикацию которой в 2011 году его перестали пускать в РФ). Впоследствии он также написал книгу «Очень дорогой яд» об отравлении Александра Литвиненко, а лондонский театр Old Vic в 2019-м переработал ее в любовно-криминальную драму и поставил по ней спектакль (позже, в 2021-м, будет и опера «Жизнь и смерть Александра Литвиненко»).

Такой подход проявился и в чрезвычайно успешной постановке пьесы «Патриоты» Питера Моргана, создателя сериала «Корона». Пьеса рассказывает об отношениях Бориса Березовского с Романом Абрамовичем и Владимиром Путиным (как, собственно, вокруг треугольника Путин — Березовский — Ходорковский концентрировался и «Кремлевский волшебник»).

«Есть элемент шекспировской традиции в этом: какие страсти ими играли, какие порывы были. И это спектакль об эмоциональной подоплеке развития трех главных образов: Березовского, Путина и Абрамовича. Литвиненко чуть-чуть сбоку, а треугольник — Березовский, Путин и Абрамович и развитие их отношений, их эмоций и их страстей — это центральная тема спектакля. Он сделан в лучших традициях британской драматургии», — рассказал изданию Радио Свобода присутствовавший на премьере «Патриотов» в Лондоне друг Литвиненко Александр Гольдфарб.

Олигархические эмоции и страсти зрители оценили, и сейчас спектакль вовсю идет на Бродвее: официальный сайт постановки изобилует кричащими надписями про «политические интриги» и выскакивающими отовсюду серпами и молотами. Не менее клюквенно выглядит и трейлер постановки, которая вскоре может получить экранизацию для Netflix.

Современная история России здесь уходит в развлекательную плоскость (пусть в трейлере Морган и говорит, что пришло время Западу «открыть глаза» и увидеть в РФ угрозу мировому порядку) и вновь ассоциирует РФ с СССР, спецслужбами, политическими убийствами и прочим советским символизмом, любимом американской поп-культурой. И это, вероятно, ключевой вывод, который можно сделать относительно восприятия на Западе политической сущности путинской России.

Как аналитических журналистов, так и бродвейских драматургов и авторов беллетристики связывает отсутствие желания выделять тонкости и полутона «позднего путинизма». Всех их объединил консенсус, что современная Россия — глубоко ненормальное проблемное государство, которое следует рассматривать или как требующую немедленной ликвидации опасную диктатуру (Снайдер, Эпплбаум, Хардинг), или как причудливое полубандитское образование с «царями» и мачистскими речами (да Эмполи), или как шекспировскую трагикомедию про разборки олигархов и особистов (Морган).

Вероятно, главной целью российских журналистов, публичных спикеров и культурных деятелей за рубежом на этом фоне становится доказательство того, что между всем вышеперечисленным и российским народом не следует ставить знак равенства.