…Только что прилетевший в Таллинн из Варшавы культовый драматург и режиссер Иван Вырыпаев сидит в недрах Русского театра перед подносом с бутербродами. У него задержали самолет, и с расписанием интервью случился небольшой оползень, который накрыл так и не состоявшийся обед. Но Вырыпаев не ест, а очень быстро разговаривает. В столице Эстонии у него намечен проект, который он делает в разных городах. То ли перформанс с реальными людьми, то ли спектакль с актерами. Значит ли это, что Таллинн заполучил Вырыпаева как постановщика? Говорят, что не только Таллинн: проект будет идти на всю русскоговорящую Балтию. Сейчас такое не очень выпячивают, время не самое подходящее. Но Вырыпаев не согласен.

— Какие проекты привели вас в Таллинн?

— У нас (с женой — актрисой Каролиной Грушкой. — Прим. ред.) в Польше есть фонд Teal House. Мы занимаемся поддержкой беженцев-артистов, помогаем их интеграции в европейский процесс. Один из наших проектов — это спектакль по моей пьесе Mahamaya Electronic Devices. Он состоит из вопросов и ответов, которые задаются в очень быстром темпе. Сначала мы сделали его для русскоязычной публики в Варшаве. В Лондоне сделали на английском языке, потому что поняли, что перевести это нельзя. Если писать субтитры, то сменяться они будут с такой скоростью, что люди только читать будут, и то не успеют.

Родилась идея: а что, если мы будем не переводить, а приезжать в новый город и делать там свою адаптацию? Это и развивает наш фонд: это интересно, это интеграция. Мы уже сделали в Молдове по заказу министерства культуры: на румынском, на русском. Будем делать осенью в Паневежисе. Сейчас с Грецией ведем переговоры. В этом замечательном театре в Таллинне будем делать на русском, после чего, возможно, и на эстонском.

— Но это спектакль всё-таки? Или что?

— Это не просто спектакль, скорее вокруг. Да и мы не театр, мы же фонд, в котором есть театр и не только: лекции, мастер-классы, дискуссии, parties электронной музыки.… Вокруг всего этого планируется целая серия мероприятий, мы так уже в Молдове делали. И вот я сюда приехал, чтобы с сегодняшнего дня начать этот проект, который мы, по-моему, аж в феврале будем тут выпускать.

— А что за вопросы, на которых строится этот… перформанс, можно сказать?

— Это всё-таки театральный спектакль, на час времени. Я не считал, сколько именно, но там очень много вопросов, касающихся всех сторон жизни. Мы пытаемся продемонстрировать зрителю, что никогда нельзя получить окончательный ответ ни на один вопрос. Если ты говоришь, что тебе нужен аспирин, то следующим вопросом будет: «Зачем?» — «Ну, чтобы не болеть». — «А что такое болезнь?» — «Это отклонение от нормы». — «А что такое норма?» И так далее: на каждый ответ — еще вопрос. Очень трудно точно определить все явления. В конечном счете всё сводится к вопросу: «В чём смысл жизни?» Но что такое жизнь? А смысл?

Тут как бы появляется метафизическое измерение. Спектакль должен оказывать определенный эффект. Он состоит в признании того, что всё зависит от контекста, от оптики смотрящего. И что окончательный ответ лежит не в поле интеллектуального осмысления.

— Вы живете в Польше уже довольно долго. Каким драматургом вы себя сейчас ощущаете? Русскоязычным, живущим в Польше? Польским автором, который пишет по-русски и на других языках?

— Я, честно говоря, сам запутался. Естественно, я полностью принадлежу польскому мейнстриму. У нас свой фонд был продюсерский много лет. Я ставлю очень много. По-моему, я ставил во всех известных театрах Польши, работаю с главными польскими актерами. Я говорю по-польски и работаю на польском языке. В каком-то смысле я — часть польской культуры. Но я пишу по-русски в любом случае, даже если потом это ставится на польском или на французском. Я не могу писать на другом языке. Поэтому я русскоязычный писатель.

И чем больше лютует эта сумасшедшая банда в России, тем больше я понимаю, что я ментально хочу быть частью русской культуры. Именно потому, что эти люди хотят всё себе присвоить. Но бог бы с ними, если бы не два фактора. Первый — они хотят всех убить. Они напали на Украину, но мечтают напасть на остальной мир. Второй состоит в том, что они именно это и выдают за русскую культуру. И меня это страшно бесит. Я считаю, что я учился у очень больших педагогов, таких как Александр Михайлович Поламишев в Щукинском училище, который вообще-то десять лет в ГУЛАГе сидел. Мой мастер сидел десять лет и был достойным продолжением Кнебель, Станиславского, Чехова. Я горжусь тем, что я носитель такого русского кода. Не имперского, не коммунистического, не хамского. Не кода Дугина и Мединского!

— Но русская культура на продолжительном этапе с трудом отделима от империи…

— Да, но империя, а не сама культура хочет всех атаковать, подавить, что-то навязать. Я говорю о некоторых ментально-психологических конструкциях, которые есть у каждого носителя языка. Это и есть культура. Искусство — красивая формулировка этого кода. Литератор пытается выразить его красиво. Художник, кинорежиссер и так далее. У всех нас есть внутренняя пружина, и я не стесняюсь ее. Как я могу стесняться того, чем являюсь? Я также абсолютно убежден, что этот код не агрессивен сам по себе. Империя подавляла другие культуры, это несомненно.

— Для вас как для драматурга язык — не просто инструмент, которым вы пользуетесь. Вы сказали, что не можете писать на другом языке…

— Да, я хорошо говорю по-польски, но не могу писать, я не слышу фразу.

— Что для вас русский язык, на котором вы пишете?

— Есть такой замечательный лингвист Дэниел Эверетт, который написал книжку «Не спи — кругом змеи», она о языке и культуре Амазонии. У меня тоже есть опыт такой жизни. Я какое-то время провел в Перу: жил с индейцами, бывал в разных деревнях. Я согласен с тем, что язык — это выражение сознания. Я не против Хомского, который говорит, что возможен универсальный язык. Но некоторые виды сознания настолько уникальны, что они не повторяются нигде. Есть языки, которые вообще ни на что не похожи. Это как узор, потому что мы все имеем свою вибрацию. Она звучит в словах, они складываются в определенные смыслы. Поэтому так важно понимать и ценить вибрацию другого человека и его язык — неповторимый рисунок его народа.

— Но язык вполне может работать как инструмент подавления и насилия. В странах Балтии это определяет отношение к русскому языку.

— Подавляют носители этого языка, практически его используя. Но если мы, как бы в ответ на это насилие, запрещаем весь язык, то мы запрещаем и всё сознание целиком. Давайте запретим березы, потому что они могут быть для кого-то связаны с Россией. Они так по-русски шумят… Кактусы запретим из-за мексиканских наркокартелей! Да они и сами прочно ассоциируются с наркотическими веществами, как растение кока, например. Его тоже надо запретить! Проблема узурпаторов России не в том, что они носители русского языка. Проблема в том, как они им пользуются. Вот они возят по Красной площади ракеты, пугая своими праздниками. Стоит ли из-за этого запретить металл, трактора и конусную геометрию, лежащую в основе ракеты? Вряд ли.

— То есть язык и страна — не одно и то же. Тем не менее, люди, рассуждая о русской культуре, часто безотчетно думают именно о России. Насколько, на ваш взгляд, язык привязан к стране?

— Конечно, можно понять украинцев, которых веками подавляли, а теперь еще и убивают. Они слышат этот язык, который сейчас говорит ужасные вещи. Он во рту у Путина! И в Литве, Латвии и Эстонии времена оккупации были связаны с этим языком. Эта реакция совершенно объяснима и понятна.

Очень хороший пример — поляки. Они меня очень многому научили. Вот например, Достоевский не любил поляков, но поляки очень любят Достоевского, он один из самых читаемых и популярных в театре авторов. Я говорю: слушайте, ну, он же вас так не любил, зачем вы его всё время ставите? Мне перед 24 февраля опять предлагали «Братьев Карамазовых» ставить. Я просто ненавижу Достоевского, всю эту его слизь. А они говорят: ну как же, ведь это гениально! И как только поляки мне это сказали, они тут же бесконечно выросли в моих глазах. Они в этот момент победили всю мою имперскую культуру, положили ее на лопатки.

Если бы они запрещали Достоевского, может быть, во мне бы и возник протест, и я бы даже полюбил его из чувства протеста. А так я безоружен и просто вижу большой рост человека в моих глазах. Потребовать этого невозможно. На это способен тот, кто способен. Но нам, носителям русской культуры, тоже нужно высылать четкие сигналы, которые бы конкурировали с сигналами господ мединских. Но мы, может быть, слабо высылаем, да еще и часто с какой-то претензией, типа: вы что, даже Достоевского не читали? Это делают интеллигентные культурные люди, они тоже забываются. Все эти фразочки совершенно имперского свойства ставят нас перед необходимостью чуть сильнее последить за собой. Сейчас на носителей русского языка выпало время большой ответственности. Это кармическая ответственность, мы должны ее понести.

— Вы продолжаете исполнять свои тексты? Вы произносите их или только пишете?

— Очень редко исполняю. На польском я говорю свободно, но у меня акцент, и это будет очень смешно. В смысле, это я боюсь, что поляки будут смеяться не над тем, что смешно в тексте, а над тем, как я это говорю. Польский язык сложный, чтобы говорить без акцента. Поэтому я могу исполнять только на русском, и я это делаю, когда езжу, чтобы подзаработать для фонда денег. Объеду Калифорнию, выступлю перед богатыми русскоязычными людьми из IT-сферы, соберу для фонда. Сейчас я в Израиле выступаю в июне. Я мог бы это делать чаще, потому что сейчас как раз есть такая возможность из-за наплыва эмиграции, но у меня нет на это времени. Я вообще люблю это делать, но в последнее время — один-два раза в год.

— Вы стояли у истоков русскоязычной новой драмы. Она потому так и называется, что ее нужно отделять от привычного театра, где амплуа и роли, а новая драма — она про самого человека. Вы сознаете, что когда-то совершили прорыв?

— Я, кстати, один из немногих, кто не принял это название. По-моему, еще Женя Гришковец не любит термин «новая драма». Ведь уже была раньше «Новая драма» — Ибсен, Стриндберг, Чехов. Получилось, что наша «новая» сразу чуть претенциозно зазвучала. Для меня «новая» означает буквально такая, которой не было, и вот она появилась. В прямом смысле. Но это действительно был прорыв.

Я делал Театр.doc, мы создавали фестивали новой драмы, «Любимовку»… Там действительно возник новый театр. Сегодня многие очень известные люди вышли из того движения. И как же можно было это так похоронить? Оказалось, можно всё, если ряженым хорошо платить. Явление было коротким, но оно посеяло семена и несет свои плоды молодежи. В этом смысле она действительно новая.

Когда я рос в 1990-е, я только лучшее видел. Было плохо, но лучше. Еще не Сан-Франциско, но лучше, чем Иркутск в 1991-м. То есть движение вперед. Но примерно с 1991 года по 1999-й театр бухал. Драматурги все были старые, ничего нового не создавалось.

Откуда-то сбоку — не в плане даже шедевров, а в социальном смысле. Это очень важно было. Например, и в Чехии, и в Польше тоже случилось нечто подобное: театр очень помог польскому обществу спорить, ругаться, переосмыслять. И до сих пор этот процесс продолжается: у нас скандал на скандале. Когда я вижу эти польские скандалы, то я думаю: это хорошо, это живое общество, которое продолжает себя чистить и осмыслять. Только в Польше не сажают в тюрьму за пьесы и за мнение.

— Вы часто работаете с материалом массового сознания, которое обычно не попадает на сцену. Возникает такой вау-эффект, потому что этого раньше не было. Почему вам интересны такие люди, что они помогают выразить?

— А это вообще русская традиция. Я всё время этих бесов вспоминаю, прости господи, типа Дугина и иже с ним. Они не имеют понятия о том, что русский код — он в создании метафизического парадокса. Стравинский, Малевич, Кандинский, обэриуты — я специально перечисляю таких непредсказуемых авторов. В современном мире — это группа «АукцЫон» и панк позднесоветский. Везде в этих примерах слова или ноты поставлены так, что между ними создается щель. То есть сознание приоткрывается, и ты как будто бы чуть-чуть сбиваешься с толку. Ум останавливается. Ты смотришь, слушаешь — и вдруг стоп…

— Еще Мамонов сюда же…

— Да, или Мамонов, классический пример. Спасибо, что вы его вспомнили. К счастью своему, я его спектакли видел все. Я был его фанатом, я был студентом, я ходил на всё по 20 раз. Я помню Шоколадного Пушкина, всё помню. Он же паяц такой, гениальный юродивый.

— Который может удариться о порог и стать другим.

— Да, и у него там есть щель, пролом — вот такой (показывает, как щель расширяется. — Прим. ред.). Но никогда никакого пафоса. На самом деле нет всего этого: «Господи, помилуй, спаси Великую Русь». Без этого говнища. Всё неприятное, но ведущее тебя в невероятные высоты. Это надо смотреть, поскольку это буквально явление. Если уж и беречь русскую культуру и соответственно организовать культурную политику когда-либо, то вот это и надо беречь. Если этот метафизический парадокс и атакует, то только мозг человека, причем максимально полезно, выбивая из-под тебя табуретку. Чтобы ты почувствовал, что воздух действительно существует…

— Последний вопрос. Вы живете давно в Европе… Некоторые называют ее Восточной, некоторые — Центральной. Как вы видите будущее этого региона Европы?

— Ой, хороший вопрос. Не знаю, имею ли я право сказать «мы», но, наверное, имею. Я всё-таки тоже плачу налоги в Польше много лет, являюсь гражданином и тоже как-то работаю на это государство. Так вот: мы совершаем прорыв. Экономически Польша сейчас одна из лучших стран бывшего восточноевропейского блока. Я чувствую со всех сторон какой-то подъем… Сейчас и политическая ситуация поменялась. В противостоянии консерваторам выковался новый прагматический либерализм. Не так давно я читал, что зарубежные инвестиции выросли в разы. А если война, если бомба, спрашивается? Но инвесторы — люди аккуратные.

— Польша на подъеме на фоне других стран бывшего социалистического блока?

— Ну, понимаете, как посмотреть. У меня сейчас много работы в Нью-Йорке. Когда я иду по Нью-Йорку, то я понимаю, что это столица мира. Но зайдешь в магазинчик что-то прикупить — не в супердорогой какой-нибудь Halfords, а самый обыкновенный. И я вспоминаю нашу Польшу, и всегда говорю: боже, у нас это такого качества и за совсем другие деньги, да еще и люди такие милые. Я, может быть, просто стал патриотом Польши! Как обыватель я вижу рост агросектора и медицины, меня это радует. А мои друзья, которые прилетают из других стран, из Англии, например, где я спектакль сейчас делал. И эти английские актеры приезжают репетировать в Варшаву и только повторяют: вау, вау, вау! Боже, как же это круто!