— Вся моя жизнь прошла в поселке Горьковский (Грайворонский район Белгородской области. — Прим. ред.), которого больше нет. И, конечно, душа болит, потому что это — родина. Но я бы не хотела сейчас вернуться туда, — качает головой 60-летняя Лидия Веремьева. Опускает глаза. Молчит. Раскраснелась, как часто бывает с людьми, у которых от волнения повышается давление. Распахивает теплую кофту, накинутую на легкий трикотажный халат, — в этих вещах и в тапочках она и убегала из Горьковского. — Скажите, когда у нас закончится всё это? — с невероятной усталостью в голосе поднимает на меня вопросительный взгляд заплаканная женщина, потерявшая всё из-за войны России с Украиной.

Я не знаю, что ей ответить, только пожимаю плечами:

— Я тоже очень хочу, чтобы война закончилась.

— А мы-то как хотим! Наверное, больше всех… За что я пострадала? За что? — вновь и вновь переспрашивает Лидия Алексеевна. — И таких, как я, вон нас здесь сколько… И куда нам возвращаться? Куда? Я бы хотела задать эти вопросы Путину.

Побег из приграничья

Тысячи жителей Белгородской области с начала войны вынуждены были покинуть места, где они жили десятилетиями. Два самых близких к российско-украинской границе, чаще всего обстреливаемых и наиболее опасных для жизни района Белгородской области — Шебекинский (населенные пункты Шебекино, Новая Таволжанка и другие) и Грайворонский (населенные пункты Грайворон, Гора-Подол, Головчино, Глотово, Горьковский, Чапаевский, Козинка и другие). Сегодня здесь нет сел, поселков и деревень, которые не затронули боевые действия. Чем ближе к границе — тем больше жертв и разрушений.

Шебекинский район подвергается массированным атакам ВСУ с декабря прошлого года, Грайворонский — с этого марта, самые жесткие обстрелы велись в период с 11 по 21 марта. К началу мая местные чиновники подсчитали: в Грайвороне повреждены либо разрушены более 500 домов и свыше 100 социальных учреждений, в Козинке и Глотово есть улицы, на которых не осталось ни одного целого здания, Горьковский и Чапаевский уничтожены полностью.

По данным местных властей, около двух тысяч жителей из Грайворонского района уже третий месяц живут в пунктах временного размещения (ПВР) в Старом Осколе, Ярославле и Карачаево-Черкесии. ПВР служат бывшие заводские общежития, базы отдыха, гостиницы, детские лагеря.

Лидия Веремьева вместе с односельчанами ютится в общежитии завода стройматериалов в Старом Осколе. Здесь поселили около 600 беженцев. По 6–20 человек в двадцатиметровых комнатах с двухъярусными железными кроватями и с одной тумбочкой на четверых. Больше из мебели ничего нет. Одежду и предметы первой необходимости нуждающимся привозят волонтеры.

В марте, когда бойцы украинских диверсионно-разведывательных групп зашли на территорию Грайворонского района Белгородской области и затем в течение нескольких дней враждующие стороны вели ожесточенные бои и взаимные обстрелы, люди бежали оттуда в никуда — лишь бы спастись.

Беженцы в ПВР — это те, кто до последнего момента оставался жить в двух-пяти километрах, а порой — и всего в нескольких метрах от границы Украины с Россией. Не из-за собственного безрассудства и бесстрашия: заранее, до прихода украинских войск в белгородские села, мирное население не эвакуировали — «приказа не было».

«Баба-яга» и танки

— Мы не хотели эвакуироваться? Не несите никому такую чушь! — бурно реагирует Лидия Веремьева на пересказ версии областных чиновников. — Вы представляете, что такое десять дронов над твоим домом висят? Вы знаете, что такое «Баба-яга» (тяжелые промышленные беспилотники, переделанные ВСУ под боевые задачи. — Прим. ред.)? Мы знаем. И видели, как школу бомбили. И пережили, когда с танка тебя расстреливают. На школу с «Бабы-яги» скидывали.

Лидия Алексеевна рассказывает, что до ее дома снаряд не долетел метров десять и что теперь там осталась воронка, добавляя: «Это только Господь Бог уберег…»

— Мы выехали сюда (в Старый Оскол. — Прим. ред.) 14 марта, а кошмарили нас с 11-го. У других еще связь была. У нас ни связи, ни света, ни воды, ни газа — ничего не было. И к нам никто не приходил. Никто! — женщина пытается передать чувство брошенности. — Когда, наконец, человек прибежал из теробороны, увидел эту воронку, дрон висящий, то рот разинул, а я уже его крыла матом: вы что? Вы собираетесь нас вывозить? А он руками разводит: у нас нет приказа. Я говорю: как нет приказа? А как нам выходить?

Лидия Алексеевна начинает рыдать и прерывает рассказ.

— Нас с Лидой знакомый вывозил на своей машине, — выручает ее подруга и соседка по улице 55-летняя Валентина Таран, инвалид.

Уже три дня по нам били, а 14 марта — вообще… В доме всё разбито. Окна выбиты. Двери выбиты. Везде всё повыбило. Мы все, соседи, в одной комнатке собрались. Так вместе и сидели три дня. У нас же нет подвалов, ничего. Нам даже спрятаться негде. Мы под кроватью сидели. Пришли ребята из теробороны, мы стали ругаться, а они говорят: «Мы не планировали вас эвакуировать». А на следующий день после того, как мы уехали, в наш дом снаряд попал, и всё сгорело дотла.

— Мы все с одной улицы — Железнодорожной, — продолжает та соседка, которую знакомый прихватил вместе с Лидой и Валентиной, — 83-летняя жительница Горьковского Антонина Мосина. — Вся наша улица обстреляна, разбита, сожжена… Я спаслась, потому что трое суток на печке сидела. Кругом окна, некуда спрятаться в хате. А печка (мы дровами топились) в углу стоит. Я забралась на печку и сидела, пока били, лупили. Ох, как били!.. Не дай бог… Так, что на одно ухо я оглохла.

На Железнодорожной улице в Горьковском, по рассказам женщин, с 1926 года стояло несколько шестиквартирных деревянных домов. Сегодня не осталось ни одного. Сколько всего уцелело зданий в поселке, где проживало около 400 человек, местные жители не знают. Точно уничтожены школа, детский сад, клуб, животноводческая ферма. Въезд в поселок Горьковский до сих пор закрыт. На блокпостах дежурят бойцы спецподразделения «Ахмат».

«Вокруг нас горело всё»

Беженцы из Горьковского в Старом Осколе живут вместе, в комнатах рядом — такие же беглецы из Козинки и Глотово. В эти два соседних поселка, где расстояние до границы с Украиной — от 2 км до нескольких метров и где не прекращаются ежедневные обстрелы, сегодня тоже запрещается въезжать.

Кристина Курганская вывозила из Козинки двоих детей.

— Мы оставались в поселке, пока это было возможно — до 14 марта, — рассказывает она. — Но в тот четверг обстрелы не прекращались. Это было страшно. Эти ощущения. Эта истерика, когда сообщают: всё, украинцы зашли… Шумно, стреляли, содрогалась земля, дрожали стены. Били по домам. Настоятель нашего сельского храма отец Геннадий позвонил мне и сказал: «Кристина, увози детей немедленно». Мы с мужем взяли сына (14 лет) и дочку (10 лет) и помчались. Сначала в Грайворон. Оттуда — в ПВР. У нас заранее были заготовлены документы, вещи первой необходимости, тревожные чемоданчики, но мы не смогли их забрать. Они лежали в другой комнате, а там окна выбило. И в панике, которой мы поддались, оттого, как было страшно и громко, мы убегали быстро и ничего не взяли. Сын мой сказал: «Мам, у меня такое ощущение, что мы больше никогда сюда не вернемся»…

— Я вывезла из-под обстрелов собаку, — рассказ обо всех ужасах, которые пришлось пережить, Татьяна Лазарева из Глотово начинает с этого факта, — но не сразу. Я уехала, а она еще три недели там жила. Потом, когда в ПВР разрешили взять животных, я за ней вернулась. На свой страх и риск поехала обратно и Дину забрала. Она лежала за газовой плитой, я ее вытащила. Она не откликалась на кличку, была напугана, истощена…

Татьяне — 51 год, 25 из них она прожила в Глотово. Здесь у нее свой дом, сад, огород. Незадолго до войны она похоронила маму. Осталась вдвоем с таксой Диной. Работала продавцом в магазине в Козинке (сейчас это село разбомблено): из Глотово в Козинку можно ходить пешком.

— Всё шло в нарастающем темпе с 12 марта, — вспоминает атаку ВСУ Татьяна Лазарева. — С утра 14 марта велся интенсивный массированный обстрел. Я очень просила, чтобы меня вывезли. Но в Телеграме давалась информация только о том, что нужно сидеть в укрытиях. И еще прилетали эсэмэски:

Я ждала, когда меня вывезут. До тех пор, пока не поступила информация о том, что украинские военные уже в Козинке. Тогда, рискуя своей жизнью, приехал глава нашего сельского поселения, забрал меня, еще одну женщину и одного мужчину. Мы уезжали. Вокруг нас горело всё. На наших глазах, как костры, пылали дома. Горел сарай вместе с коровами. Всё это мы наблюдали. Такой стресс пережили…

Май, но не мир

20 марта, после спешной, никак не организованной эвакуации, по решению оперативного штаба Белгородской области въезд на территорию Грайворонского района запретили для посторонних, женщин, детей и пенсионеров (документ, имеющий гриф «для служебного пользования», официально не публиковался).

Как рассказали мне местные жители, ограничения на посещения Грайворона (но еще не всех населенных пунктов района) сняли только 6 мая. Это произошло после того, как 5 мая губернатор Белгородской области Вячеслав Гладков съездил с контрольным осмотром в Грайворонский район и решил, что в Грайвороне, Гора-Подоле, Головчино можно начинать восстановительные работы, а в Горьковском, Глотово, Козинке, Чапаевском — пока рано. Во-первых, опасно. Во-вторых, невозможно из-за того, что уничтожены все коммуникации — нет электричества, воды, газа, связи.

Я поехал в Грайворон 8 мая. Мне повезло еще и в том, что именно в эти дни — с 7 по 9 мая — в Белгородской области случилось неожиданное затишье. Ракетная опасность объявлялась от силы два-три раза в сутки. Не было обстрелов, жертв и разрушений.

— Cегодня на дорогах проверяют по-рыхлому, — не без удивления отметил Вадим, водитель, взявшийся отвезти меня в приграничную зону, когда мы без остановки миновали последний блокпост на трассе из Белгорода в Грайворон (расстояние — около 80 км). Военные тормозили, может, одну машину из десяти, а может, и того меньше, а так стояли и грелись на солнце.

С начала мая жизнь возвращается в Грайворон, но крохотными шажками.

Гуляющих людей на улицах — ноль. Если вдруг встречается человек, то он спешит — в больницу, в аптеку или в магазин. Центральный рынок — не только главная торговая точка городка (с населением 6 тысяч человек), но и место встреч соседей, знакомых, друзей — пугающе пуст и тих. На всех магазинчиках — замки, чаще всего бесполезные — почти везде выбиты витрины, повреждены двери, кое-где крыши. Сразу за рынком двухэтажное здание МФЦ, точнее — то, что от него осталось. Восстановлению не подлежит.

— Это — бутик, это — колбасная точка, это — аптека разбитая. Везде все окна побиты, — Владимир, местный торговец (привозит продукты из Гора-Подола), проводит нам экскурсию по рынку, вспоминая события с 13 на 14 марта. — Это всё в одну ночь случилось. Тут было много прилетов, сколько, точно не знаю. Благо, не днем. Народу не было. Охранник сразу в укрытие сбежал. А это — МФЦ, ему еще больше досталось. Второй этаж весь расхераченный. Херачили тут хорошо. Ракетами. И горело всё. Что не сгорело, то оплавилось. Это температура какая была?..

Жена Владимира Наталья переживает:

— Нельзя про это рассказывать и писать нельзя! Мы здесь, на рынке, работаем. Муж — предприниматель, я — помощник. Нас выгонят, если кто узнает. А с марта только сейчас торговля началась. Я сегодня две пачки дрожжей по 30 рублей продала и одну пасочку за 100 рублей.

Возле рынка слоняются пугливые, но не злые собаки в ошейниках.

— Купите им хачапурики, они их едят, — выглядывает из киоска с выпечкой пышная дама с калькулятором в руках, Жанна. — Их тут все подкармливают. Они не бездомные, они брошенные. Люди, когда убегали в марте, не могли взять с собой кошек и собак и выпускали их на улицу.

Жанна из «Чайной долины» получает 60 рублей за «хачапурики», а звери — еду. Все довольны. «Чайная долина», по словам ее хозяйки, открылась неделю назад. Еще не успели поставить новые витрины.

Ни Жанна, ни Наталья не скрывают: выходить и стоять за прилавками на пустом и разбомбленном рынке страшно. За два года тут все привыкли: прилететь может что угодно в любую минуту. Но после марта ожидание беды, которое раньше просыпалось по сигналу «ракетная опасность», теперь не покидает вообще. Тем не менее, сельские бизнесмены с 1 мая каждое утро на рабочем месте.

— Мы все на нервах. Но прилетит или не прилетит — рулетка, — рассуждает Жанна. — А жить как-то надо…

Обстрелы и ипотека

Доска объявлений в центре Грайворона заклеена рукописными листочками с предложениями жилья: «продам», «продам», «продам», «сдам», ни одного «куплю». Многие не надеются на доску и рекламируют недвижимость прямо на заборе.

Такой дом ждет покупателей на улице Мира, 72. Рядом с ним — пепелище. В куче обгоревших вещей — школьные учебники за 4-й класс. На стук из-за забора быстро откликается худенькая темноглазая женщина с собранными в пучок волосами, Светлана. Подносит палец к губам, просит не шуметь: в доме спит ее четырехлетняя внучка. Спит тревожно, как теперь все дети в Грайвороне. Бабушка с девочкой только вчера вернулись в город из пункта временного размещения в Старом Осколе. Выставленный на продажу дом не их, но хозяин пустил пожить на время, пока пытается расстаться с имуществом. Свой дом у семьи Светы тоже есть, но «его как бы нет», вздыхает женщина, он — в приграничье, жить там нельзя с февраля 2022 года.

— Сильные обстрелы в Грайвороне начались с 12 марта, — рассказывает Светлана. — Мы сопротивлялись до последнего. Ну как сопротивлялись? Жили при обстрелах.

В Грайвороне есть Дворец культуры, там укрытие. Мы туда добежали. А кругом снаряды, снаряды, снаряды… Сидели там. Потом приехал губернатор области, сказал вывезти всех. 15 марта нас отправили в ПВР в Старый Оскол. Когда это всё произошло, в городе была полная эвакуация. Здесь, может быть, и оставались люди, но человек сто, не больше…

Одна из тех, кто пережил март в Грайвороне, — дочь Светланы, мать четырехлетней Насти. Она не могла перебраться в Старый Оскол, несмотря на обстрелы и воздушные атаки.

— У нее дом (тот, в котором жить нельзя. — Прим. ред.) в ипотеке, в залоге у банка, — объясняет женщина. — Ей нельзя бросить работу на свиноферме в Цаповке (это в 45 км от Грайворона) и уехать. Нам здесь так говорят: у вас нет статуса чрезвычайной ситуации. Всё, что происходит, статуса ЧС не дает. А раз нет статуса ЧС, значит, все обязаны выходить на работу.

Трудно проверить, но жители Белгородской области уверяют, что так живет половина региона: жилье куплено в кредит. Его нельзя продать не только потому, что здесь сейчас оно не востребовано, но и потому, что своим оно станет только через несколько лет.

В местной администрации мне объяснили, почему в Грайворонском районе нет режима ЧС. Поселки настолько тесно примыкают друг к другу, зачастую один просто переходит в другой, что если вводить ЧС, то во всем районе сразу.

— Это значит, — говорят чиновники, — принудительно выселить всех, выплатив компенсации — 50 тысяч рублей за дом. Для людей — копейки, для бюджета — неподъемный груз.

Режим ЧС не введен даже в Горьковском и в Козинке.

Сто раз в одну воронку

От Грайворона до Козинки недалеко — 10 км, но добраться трудно. Из-за высокой вероятности прилета дрона или обстрела таксисты отказываются ехать в поселок. Но мне везет. Сосед Светланы знаком с пенсионером, подрабатывающим в такси, — 66-летним Сергеем Толкачёвым, который жил в Козинке и готов туда наведаться.

Уже через пять минут попутного разговора становится понятно, что движет Сергеем не желание заработать, не попытка напугать, а необходимость поделиться не высказанным и никому не важным горем. Почти каждую минуту Сергей высовывает руку из окна и говорит, что было на том месте, где мы проезжаем, до этого марта:

— Тут у меня товарищ жил, у него четыре снаряда в огороде лежат. Не знаю: убрали их саперы или нет? Сам он сейчас в Грайворон на квартиру перебрался. Наша церковь, вся разбита, в нее не одно попадание было.

— объясняет мужчина. — Правило о том, что снаряд два раза в одну воронку не падает, здесь не работает. Вот дом. Первый раз снаряд в него попал — он просто горел, второй раз — совсем ничего не осталось. Всё это ерунда. Всё падает. Еще как падает…

На старенькой «Ладе», которая дребезжит так, что сложно расслышать голос ее хозяина, мы медленно едем по поселку, ставшему в марте местом ожесточенной схватки. Иногда, например, возле здания таможни, Сергей предупреждает: «Здесь опасно, через поле — граница, остановок не будет».

Козинка не стерта с лица земли, как поспешили протрубить провоенные телеграм-каналы и блогеры. Это — преувеличение. Но она убита. Если у войны есть дыхание, то оно чувствуется здесь — в противоестественной тишине солнечного мая, согревшего пустой поселок.

Жуткое зрелище — мертвое, как после эпидемии чумы или холеры, село, где еще недавно копали огороды, сажали хлеб, пасли коров 1200 человек (по данным последней переписи населения). Не везде заперты ворота, часто не задернуты шторы, но все дома брошены. Какие-то разрушены или сожжены, какие-то — нет, но ни в одном ни на стук, ни на крик не выйдет человек. Здесь всего-то осталось 6–7 жителей.

Свое гнездо

Сергей останавливает свою «девятку» возле трех разрушенных и сожженных трехэтажек на Центральной улице. В одной из них была и его квартира. Толкачёв с семьей прожил в Козинке почти сорок лет. В 1986 году от совхоза, где работал мужчина, им с женой дали «двушку» в одном из новеньких, только возведенных тогда, многоквартирных домов. Позже рядом построили школу, детский сад, центр соцобеспечения. В Козинке у Сергея родились и выросли две дочки, вышли замуж, родили четверых внуков. Разлетелись по своим «гнездам». Сегодня у всех его родных снова общая крыша — ПВР в Старом Осколе.

— На Центральной улице вообще не осталось ничего целого, как и на Зеленой, и на Мира, — Сергей закуривает сигарету. — Мой дом разбомбили 15 марта. Я еле успел убежать. Вначале мы, все жильцы, человек десять, спустились в подвал, там сидели, а потом как рвануло… Думали, дом завалится, под завалами останемся. Насилу успели выскочить. Машины, которые во дворе стояли, разорвало. У меня в гараже машина стояла. Я выскочил, сел в нее и уехал. Страх смерти не ощутил. Не успел. Состояние было такое: надо, надо, надо… Шок и желание спастись любой ценой. Погибших вроде бы не было. Но точно не знаю. Да уже и людей-то здесь к 15 марта почти не осталось. Почти все отсюда поразбежались, по ПВР разъехались. Моя семья — тоже. Эвакуация как бы была. Вывозили. Но как это было, я не хочу говорить…

Из всей семьи Сергей один оставался в Козинке до конца. Он и сейчас не в силах покинуть поселок. По вечерам, после работы, приезжает, смотрит на сгоревший дом, поднимается на второй этаж, где в родной квартире его встречают только обгоревшие кирпичи. Зачем ему это нужно, объясняет так:

— Каждая курица свое гнездо хвалит. Каждый человек хочет жить там, где привык. В другое место меня не тянет.

Прижиться в ПВР Сергей не смог:

— Что такое — двадцать человек в одной комнате? — хватается за голову он. — Дышать и то нечем. Да и в семье кому-то нужно работать. Пенсия есть, но с этой пенсии — 14 200 — коту смешно. 6500 в месяц отдаешь за «коммуналку», — считает мужчина, — сюда и газ, и свет — всё входит. На сигареты — 150 рублей каждый день, 1000 — на бензин. А эту 1000 еще заработаешь или нет? Зато недавно в ПВР объявления повесили: за март и апрель квартплату можно не платить…

Жители подземелья

Толкачёв привозит меня на Центральную улицу к обеду. На скамейке у подъезда разрушенного дома пожилой мужчина режет картошку. Бросает в котелок с водой. Лидия и Евгений Шматко — кумовья Сергея (он крестил их младшего сына) — тоже остаются в Козинке, еду готовят на костре, живут в подвале — прямо под своей сгоревшей квартирой на первом этаже.

— Полдесятого утра 15 марта на окраине поселка что-то гахнуло, и из моего окна вылетели все стекла, — вспоминает Лидия. — Я выглянула на улицу: вроде не стреляют. Стала заметать стекла. Слышу: опять рядом свистит, я — в коридор, спряталась за стенку, стою. Тишина. Я обратно в комнату, стекла сгребаю. Два ведра стекол нагребла. Слышу: сильнее стреляют. В четыре часа дня спустилась в подвал. Муж уже там сидел.

— А вечером, по темноте, сюда приехал Гладков (губернатор Белгородской области. — Прим. ред.). Он вывозил некоторых наших соседей. С ним были солдаты, помогали. Гладков просто транспорт пригнал: до того людей не на чем было вывозить.

— А я всё ждала: налетят наши, разбомбят украинцев и спасут нас. И мы отказывались уезжать. Шофер кричит: будете ехать? Я отвечаю: нет, езжайте без нас. И они уехали. А мы снова спустились в подвал. И с 15 марта до 21 марта, семь дней, мы не могли вообще из подвала высунуться.

Лидия Павловна соглашается показать свою разрушенную и сожженную квартиру. Здесь мало что еще пригодно для жизни: две узкие деревянные кровати, телевизор, холодильник, тумбочка, ковер, фотографии родителей и детей. Однако это всё — главная причина, по которой Шматко не покидают Козинку:

— Если бы вы видели, какие тут мародеры лазят! — объясняет Евгений.

— Мы ждем, когда приедет комиссия, скажет, куда вывозить мебель, у нас же всё целое, — добавляет Лидия. — Посмотрят всё, посчитают, что пропало, что нам положено взамен…

Комиссия в Козинку когда-нибудь, возможно, приедет. Но не скоро. На днях специалисты только начали работу в Грайвороне.

«Москва воюет — мы горюем»

2 миллиарда рублей федеральные власти выделили в конце апреля на «восстановление пострадавших от атак ВСУ приграничных населенных пунктов и поддержку жителей Белгородской области». Непосредственно люди, пострадавшие от обстрелов, из этой суммы получат 800 миллионов. Однако важнее не эти большие цифры, а маленькие. И федеральные, и областные законы предусмотрели, сколько конкретно причитается каждому жителю Белгородской области, задетому войной.

Всем проживающим в часто обстреливаемых населенных пунктах выплатят компенсации — по 10 тысяч рублей. Частично утратившим имущество (если у хозяина сгорело полдома, а не весь) — 50 тысяч рублей. Лишившимся всего и оставшимся на пепелище — 100 тысяч рублей.

Но есть условие: сначала нужно вернуться на пепелище и доказать комиссии, что у тебя сгорело всё. Впрочем, вернуться в любом случае нужно. На третий месяц проживания за казенный счет чиновники напомнили беженцам, что даже в убогих ПВР с двухъярусными железными кроватями нельзя оставаться вечно. И в те места (Грайворон, Гора-Подал, Головчино и другие), которые власти уже сочли безопасными, пора возвращаться.

Сообщить эти новости беженцам 10 мая в Старый Оскол отправился заместитель главы Грайворонского района 35-летний Александр Коноркин. По должности этому руководителю районного масштаба выпала незавидная миссия — объяснить людям, не по своей вине потерявшим всё или многое, что готово сделать для них государство. По факту — пришлось стать буфером между несчастными, внезапно оказавшимися на дне жизни, и небожителями, принимающими законы, от реальной жизни оторванные.

Не всякий чиновник взял бы с собой на такую встречу с беженцами журналиста. Но в ПВР Старого Оскола я приехал на «девятке» Александра Коноркина, ненамного новее, чем у Сергея Толкачёва.

— Прилеты будут сохраняться. На 100% никто не может гарантировать безопасность в регионе, — Коноркин не обнадеживал людей, собравшихся в столовой заводского общежития. — Но чтобы восстанавливать жилье, собственники должны находиться дома.

Беженцы атаковали представителя власти вопросами:

— Какой смысл восстанавливать Козинку или Глотово, если их все равно разобьют?

— Мы точно должны снова ехать туда, где нас будут добивать дронами?

— Государству настолько по… [все равно]?

— Мы люди второго сорта, да?

Коноркин отвечал, что готовых квартир или домов, куда можно переселить людей, в Белгородской области на сегодня нет. Единственный доступный вариант — восстановление разрушенного. Идеальный и, с точки зрения районного чиновника, правильный вариант — выдавать жилищные сертификаты тем, кто лишился жилья, — даже не рассматривается на федеральном уровне.

Любое упоминание государственных мужей вызывало в зале взрыв эмоций: «Москва воюет — мы горюем», «Москве было бы проще, если бы нас тут не было, а мы есть».

Люди сердились, что даже по 10 тысяч рублей никому из пострадавших с марта еще не упало на карточку (первые выплаты начались 20 мая), и иронизировали, что 50 и 100 тысяч не дождутся до смерти. Хотя никто из беженцев не считает, что эти деньги — шанс на новую жизнь.

— Что такое 100 тысяч на сегодняшний день? — рассуждает Лидия Веремьева.

Ведь это всё у меня было. А теперь — только то, что на себе. Я бежала — трусы остались на веревке…

— Если наш дом подлежит восстановлению, пусть, конечно, восстанавливают, — пожимает плечами Кристина Курганская. — Но возвращаться в Козинку или нет — я пока решить не могу. Я — коренная жительница этого села. Я там выросла, ходила в воскресную школу, пою на клиросе. Там похоронена моя сестра-двойняшка. Для меня Козинка — родное любимое село, — молодая женщина плачет. — Если оно как село существовать не будет — это дико для меня, это больно… Но, думая об интересах своих детей и их безопасности, пока не будет линия фронта отодвинута, я туда возвращаться не хочу. Мне страшно. Я больше никогда не хочу засыпать и думать: проснусь я или нет?..

— У меня всё еще сложнее, — вздыхает Татьяна Лазарева. — Мой дом в Глотово сохранился. Он целый. Но жить в нем я не могу. Если бы мой дом был разрушен, мне дали бы компенсацию или другое жилье. А так я должна вернуться на границу и ждать, пока мне прилетит по голове. Работу при этом я потеряла. Магазин в Козинке ВСУ уничтожили полностью. И не только его. Где и какую работу найти сегодня в Козинке или Глотово?

Вопросы беженцев непростые: где им дальше жить? Работать? Растить детей? Что можно восстановить на 50 или 100 тысяч рублей? Возможно, районным и даже областным чиновникам они не по зубам. За два года войны бюджет и без того небогатой Белгородской области истощен. Будет ли государство, развязавшее войну, жертвами которой стали и собственные граждане, решать эти вопросы?

Автор: Анатолий Ольшанский