Когда нам удается созвониться, Анна выгуливает своего добермана. На заднем фоне слышен грохот.

— Гектор, Гек, иди ко мне, — обращается Гин к питомцу. — Стреляют, взрывается, и он убегает, — объясняет она мне. — Только что пять штук подряд (взрывов).

— Да, я вижу новости о том, что прямо сейчас взрывы.

— Да, да. Вот мы ходим, а оно взрывается.

— Как вы ходите тогда? Не нужно прятаться в этот момент?

— Прятаться нам здесь некуда. Если в квартире находишься и взрывается, то как минимум желательно отойти от стекол, просто чтобы не полетело от взрывной волны. Если это прямое попадание, то без вариантов.

— А на улице как?

— А если на улице, то некуда, если честно. Да и времени нет. От начала сирены до взрыва несколько секунд. Даже если бы было где-то убежище, нам надо было бы вокруг него гулять. Я скажу так: как бы чудовищно это ни звучало, есть привычка и усталость.

Я помню, что летом 2022-го мы как минимум вздрагивали, переглядывались, смотрели в небо, даже несколько раз ложились на землю с собакой. Но прошло два года.

У меня когда-то друг жил возле аэропорта, прямо рядом со взлетно-посадочной полосой. Мы тогда к нему в гости приходили компанией и разговаривать было невозможно, когда самолет взлетал и садился. Закрывали уши. Гудело, дрожал хрусталь в серванте. А он ни уши не закрывал, ни в небо не смотрел, ничего не делал. Я почему-то часто вспоминаю, как я ему говорю: «Ну как так, ты что, не слышишь ничего?» И он отвечает: «Я привык». А гул стоял такой дичайший, что казалось невозможным к этому привыкнуть. Вот я вспоминаю его сейчас и думаю: действительно, мы привыкли. Тело не реагирует, не вздрагивает, не сжимается, не скукоживается низ живота от страха и ужаса.

Всё это уже прошло. К сожалению, наверное. Или к счастью, иначе бы мы сошли с ума. Поэтому да, мы гуляем, а вокруг всё взрывается. Но это не прямо в 300 метрах. Где-то в городе… Я не знаю, где, потому что связи-то у нас нет и паблики практически не обновляются. Если подцепишь 4G где-нибудь на улице, то можно почитать новости.

— Как вообще Харьков живет без электричества?

— 22 марта была очень сильно повреждена инфраструктура. Что-то ремонтируют, что-то пытаются перевести на альтернативные источники. Вот у меня, например, иногда дают ночью свет. Понятно, что ночью он сильно не нужен, но как минимум можно подзарядить ноутбук и телефон. То есть я не скажу, что электричества нет совсем. Его дают, но кому-то на пару часов, кому-то на три-четыре. Вот у меня сегодня всю ночь был, а с 7 утра нет. Но бизнес перешел на генераторы, многие магазины работают, зоомагазины, аптеки, заправки. Сегодня даже парикмахерская работала — тоже, видимо, генераторы купили. Пекарни маленькие крафтовые возле домов работают, можно хлеб купить. У нас нет гуманитарной катастрофы. Это всё максимально неприятно, безусловно.

Вот это по-настоящему тяжело физически, у меня ноги очень болят, крепатура не сходит.

Без связи очень плохо. Вот сейчас где-то взорвалось, за сегодня я слышала уже штук семь взрывов, наверное. Дозвониться друг до друга из разных районов в городе, спросить, как и что, очень сложно. Обновить новости, посмотреть, [были ли] жертвы и вообще понять, что произошло, куда прилетело, тоже сложно. Если у нас прилетает, то моя дочка в Израиле листает ленты и мне пишет в мессенджер, где у нас прилетело и есть ли жертвы. Связь очень плохая, света нет, вода льется очень тоненькой струйкой.

Но я хочу повториться: да, это максимально неприятно, это некомфортно. Мы расстроены и немножко подавлены, но мы не отчаявшиеся, и никто не бежит из города. Нет никаких скоплений людей на заправках. Я сегодня выезжала по волонтерке за город — нет ни на выезд, ни на въезд в город никаких пробок. У нас здесь нет паники. Мы расстроены, мы уставшие. Но нас уже настолько истязали за эти два года всем: и бомбежками, и пожарами, и светом, и водой, и сиренами, которые не выключаются просто ни на минуту… Отбой… тревога, отбой… тревога… Между этими двумя событиями иногда проходит минута.

Но паники, истерики и криков «всё пропало» или «нас сдают» или какие там есть еще вбросы бесконечные — «Харьков завтра возьмут» — этого в Харькове, как мне кажется, я нигде не слышу. Ругаются, клянут всю эту хрень кремлевскую. Но в целом привыкли, свыклись и как-то пытаемся жить и выживать. Верю в ЗСУ, верю в партнерскую помощь. Верю в нашу победу. Вот хоть ты тресни — верю и всё.

— В одном из постов в фейсбуке вы писали, что люди уезжали на машинах. Всё же кто-то решается покинуть дом?

— С 22 марта, когда был очень массированный обстрел, вырубило всё и на сутки не было ни воды, ни света, я видела пару человек с чемоданами, и на заправках были очереди, но не километровые, не как в 2022-м году. После 22 марта я уже этого не вижу. Вот пустая заправка, я сейчас на ней стою. Никого. Из соседей моих соседей никто не шелохнулся.

— Самый ли это мощный обстрел с начала войны?

— Ой, слушайте, я не знаю.

Я сейчас уже не могу сказать: «Это самый сильный, а тот был чуть сильнее, а этот чуть слабее». Официальные источники это как-то маркируют. Но у людей, у харьковчан в голове нет такого.

— Разговоры про наступление и так далее как-то влияют на ощущения?

— Неприятно — это всё ощущение, которое у меня есть. Во-первых, мы достаточно критично относимся к такого рода информации. И есть аргументы, прописанные и официальными, и неофициальными источниками о том, что «взять Харьков» — это довольно сложная задача. И они пишут, сколько нужно людей, и что этих людей [у российской армии] нет. Нас, конечно, успокаивают какими-то фактологическими аргументами, поэтому, наверное, паники нет.

И мы с вами прекрасно понимаем, что за Авдеевку полгода была борьба, а это по сравнению с Харьковом просто миллиметр на миллиметр примерно территория (Авдеевка находится в 15 километрах от Донецка. Его площадь составляет 29 км², площадь Харькова — более 300 км². Бои за населенный пункт начались в 2022 году, однако в активное наступление на этом направлении российская армия перешла осенью 2023 года. 17 февраля 2024-го ВСУ объявили о выходе из Авдеевки. — Прим. ред.) Мы прекрасно понимаем, что всё это не так просто, как как об этом говорят. И у нас есть понимание, для чего делаются эти вбросы и нагнетание. Но с нами оно уже не работает: мы слишком много прошли, чтобы от любого вброса про завтрашнее наступление мы тут прыгали в машину и ехали или бились в истерике.

— Наверняка вас об этом не раз спрашивали. И я, в принципе, предполагаю, какой ответ. Но всё-таки хочется узнать: вы думали когда-нибудь уехать?

— Конечно, мы все думаем уехать. Время от времени есть такое желание, опускаются руки, наступает сильная подавленность, разочарование, усталость. Периодически накатывает на каждого харьковчанина. Но вы поймите, это же не такая простая история. У меня, например, животные: огромная собака доберман, большая птица с размахом крыльев метр. Мне особо с ними ехать некуда. С ними сложно снять жилье, сложно ехать и путешествовать. Это одна причина.

Во-вторых, в Харькове кто-то должен оставаться. Вот бахнуло где-то в соседнем районе, и люди сорвались и поехали, у кого есть машины. Я в том числе. Помогать разбирать завалы, убирать стекла, подвезти спасателям чай. Это кто-то должен делать. Я каждую неделю езжу в госпиталь, что-то вожу мальчишкам: лимоны, конфеты, одежду. Причин [оставаться] десятки, но еще одна довольно-таки весомая: находиться два года у кого-то, на съемной квартире или вообще в спортзале, или в общежитии, — это очень долго. Мы хотим домой, у нас есть дом, у каждого из нас.

Всё это очень сложный вопрос. Я понимаю людей, которые уехали, особенно с маленькими детьми. Но даже им очень тяжко, они все хотят домой. Наверное, единицы людей, которые говорят: «Ой, я здесь классно интегрировалась». Да, первый год они плакали, а сейчас уже не плачут, действительно как-то приспособились. Но всё равно они на чужбине, не особо там в правах, не особо с деньгами, не особо с работой.

У меня у всех друзей родители: «Отпусти меня, хоть под ракетой, но у себя в доме». Тяжело это всё. Разрушены не только дома — разрушены планы и мечты, судьбы, семьи. А представьте себе отцов, мужчины же не могут выехать из Украины. Сколько детей разлучены? Я свою дочь за последние два года видела один раз в течение пяти дней. Мне кажется, это очень сложный вопрос и очень сложный ответ.

— C дочерью тоже получается страшная ситуация, потому что она в Израиле, и там тоже война.

— Да, вот сегодня последний день Рамадана, мы умудрились созвониться, где-то проскочила связь и я говорю: «Доченька, будь в убежище, не выходи сегодня вообще. Потому что я тут переживаю, а еще и там за тебя переживаю». Cообщения про их ракеты, их тревоги мне здесь тяжело даются. Она за меня там переживает, я за нее — тут.

— Еще и связь непостоянная, не проверить сразу.

— Она, например, видит в пабликах, что Харьков обстреливают, и пишет мне. А я не отвечаю, потому что я не вижу ее сообщения. Связи нет, и она там с ума сходит. И у меня то же самое. Это тяжело вдвойне.

— Я всё время думаю про то, что самое страшное время суток в Харькове и в других украинских городах — это ночь.

— Очень часто ночью [обстрелы], это правда.

— Как ложиться спать в этой обстановке?

— Еще полтора года назад я пила снотворное, не могла уснуть. А сейчас я ложусь спать. Повторюсь, это уже просто привычка и дикая усталость тревожиться, бояться, думать об этом, читать новости. Хочется просто спать. А часто они в четыре ночи обстреливают, под утро уже. Это то время, когда крепкий сон, когда так тяжело проснуться, натянуть какие-то штаны, пойти в коридор. И ты бесконечно, как сомнамбула, хочешь спать потом целый день.

— Харьков территориально совсем близок к Белгороду, который сейчас под ответным обстрелом. И разница между городами практически незначительная, 80 километров. Как они взаимодействовали до февраля 2022 года?

— До 2014-го (до аннексии Крыма — Прим. ред.) очень много Белгород к нам ездил. Мы туда не ездили, если честно, я вообще никого не знаю, кто бы мотался туда. А Белгород ездил сюда в парк, в аквапарк, в дельфинарий, в гольф-клуб. На рынок Барабашово — очень много, прямо автобусы ездили. Много было белгородцев, даже в кинотеатрах. Я не знаю, наверное, этого в Белгороде нет, я там никогда не была. Отношения прекратились между нашими городами и странами после 2014-го, не после февраля 2022-го.

— Я видела ваш пост про последнее письмо в Россию. У вас не осталось никаких связей с той стороной?

— Нет, никаких. Во-первых, мне никто из родственников, знакомых и друзей ни разу не позвонил [с 24 февраля 2022-го]. А у меня их довольно много. Я вам честно скажу, в Харькове практически через одного у людей в России родственники. Мы действительно до 2014 года были очень связаны родственными связями и знакомыми. Никто со мной не связывался, не знаю, может, боятся, а может, «зетанулись» (так говорят о тех, кто активно поддерживает российское вторжение в Украину, так как власти РФ маркируют латинской буквой Z технику и провоенную пропаганду. — Прим. ред.), понятия не имею. Да уже неинтересно. Я пыталась что-то публично донести в начале, но мне кажется, что на третьем году [полномасштабной] войны, если мы не достучались своими объяснениями до людей, то уже никакого смысла в этом нет. Что можно объяснить? Уже всё есть в свободном доступе, всё можно прочесть. Если не веришь украинским новостям и знаешь английский — читай международные паблики.

Люди, которые в 2014-м году схавали историю про распятого мальчика, прости господи, без единого доказательства, без единого подтверждения, без единого свидетельского показания, без единой фотографии. Просто одна тетенька сказала другой тетеньке в эфире (летом 2014-го Первый канал показал сюжет о том, что якобы занявшие Славянск украинские военные казнили на площади ребенка на глазах у его матери и жителей города. Почти сразу же СМИ, включая «Новую газету», выяснили, что сюжет был выдумкой. — Прим. ред.) И если народ это схавал, то теперь, они, конечно, схавают, что в теракте в «Крокус Сити Холле» «украинский след». Им весь мир говорит: «Послушайте, это ИГИЛ (террористическая организация “Исламское государство”. — Прим. ред.), и уже миллион доказательств есть, вас предупреждали об этом, ИГИЛ взял на себя ответственность». Какой украинский след, о чём вы? Ни одного доказательства, ничего. Но к нам уже позавчера в Харьков прилетела ракета с надписью «За “Крокус Сити Холл”» (после теракта в Подмосковье с российской стороны публикуются фотографии надписей на снарядах вроде «за погибших в Крокусе». — Прим. ред.).

Это никак нельзя победить. Люди никому не верят, кроме своих телевизоров. А там им бесконечно врут. Ни слова правды. Я помню, в больницу к маме ездила в 2022-м. У меня родители оба умерли в 2022 году, не выдержали всего этого. Я приезжаю в больницу, которая работает и лечит людей, несмотря на взрывы. И в этот же день мне попадается то ли в тиктоке, то ли еще где, как какой-то российский деятель говорит: «Больницы в Харькове не работают, принимают только военных». И я стою посреди больницы, полной стариков, людей, больных, сердечников. Блин, ну что, смеяться или плакать? Что бы они ни произносили… Особенно меня триггерит, когда они вообще произносят слово Харьков своим поганым ртом. Ощущение, что педофил произносит имя твоего ребенка. Ни слова правды, ни одного слова. И эти бесконечные вбросы кремлевские, которые у нас гуляют, и то, что до сих пор на третьем году войны кто-то еще пытается какую-то причину искать: война за территории или война за русскоязычных? Послушайте, люди, ну это же очевидно уже! Гитлер ненавидел евреев и сжигал их в газовых камерах. Путин ненавидит украинцев и бомбит их. Всё, нет никакой другой причины, ее не существует. И это безумие в XXI веке, самая кровавая и бессмысленная война, которая только могла случиться вообще у человечества. Извините за мои эмоции, но я просто даже уже не знаю, надо ли это произносить, всем ли это очевидно или не всем. Это просто геноцид и уничтожение страны. Просто потому, что один тиран нас ненавидит. Ну и шайка его посiпак (укр. «приспешников»).