Во-первых, Харальд Йенер взялся за невероятно трудную задачу — воссоздать панораму Германии 1945–1955 годов. Его книга — обо всем сразу. Тут и судьбы бывших узников концлагерей, и поведение столь разных освободителей (советских, американских, французских), и романтические отношения вкупе с семейными проблемами, и судьбы вернувшихся эмигрантов, и методы перевоспитания «виновного» народа, а еще поэзия, танцы, искусство, дизайн.

Во-вторых, Йенер отлично справился с этой задачей. Получилась невероятно захватывающая книга. Быстро забываешь, что имеешь дело с исследованием, которое вообще-то подразумевает мыслительную работу, и скользишь по страницам за фонариком автора, выхватывающим то одну, то другую подробность темного постгитлеровского мира.

Секрет этой литературной магии в постоянной смене оптики и удачно пойманном ритме приближений и отдалений камеры. От общего плана автор перескакивает к отдельной судьбе, событию, впечатлению, а затем снова отстраняется. Вспышки драматичных и западающих в память сюжетов расцвечивают не бесстрастный, но вполне беспристрастный анализ. Йенер готов и осуждать, и оправдывать соотечественников, не впадая в крайности, но прежде всего он пытается их понять. Такой подход в итоге и приводит его к не самым очевидным выводам.

«Волчье время» — название лукавое. Оно подразумевает, что человек человеку известно кто, указывает на принцип «каждый сам за себя» и борьбу всех против всех. Всё это действительно было присуще послевоенному десятилетию в Германии. Но было и другое, заявляет Йенер:

В начале книги Йенер пишет о поэтике руин. В Германии хватало творцов, которые пытались концептуализировать разбомбленные города и отыскать в них особое очарование, метафору радикального обновления и желания начать жизнь с чистого листа. Отсюда будто и вырастает главный вопрос книги: Йенер хочет понять, почему немцы, которые после войны старательно избегали разговоров о Холокосте и считали себя лишь жертвами фюрера, всё же сумели построить общество без «ментальности, которая сделала нацистский режим возможным».

Описав капитуляцию Третьего рейха и последовавший за ней хаос из самоубийств чиновников, растерянности полицейских и мародерства еще недавно благонадежных граждан, Йенер переходит к сюжету об освобожденных иностранных узниках концлагерей. Некоторые из них группами нападали на деревни и хутора, грабили и убивали местных. А когда их арестовывали, «выражали убежденность в том, что не нарушали никаких законов, что немцы теперь вне закона и такие же бесправные существа, какими под их властью были они сами».

Не готовые к вспыльчивости и агрессивности травмированных экс-заключенных, союзники нередко начинали вести себя с ними почти как нацистские надзиратели — из социальных работников превращались в надсмотрщиков.

Они по-прежнему содержатся в концентрационных лагерях, только охраняют их теперь не эсэсовцы, а наши солдаты». Рассмотрев немало примеров, Йенер находит очень точную формулировку: «Логика “расчеловечивания”, царившая в нацистских концентрационных лагерях, продолжала действовать и после войны — в поведении как жертв нацизма, так и не готовых к такой ситуации растерянных победителей».

Йенер рассказывает и о тех бывших заключенных, которые всеми возможными (вплоть до суицида) способами противились возвращению на родину, — в основном речь о советских военнопленных, понимавших, что дома их могут ждать новые преследования. Не менее остро выглядит сюжет о Йосселе, который не смог закрепиться в Палестине и вернулся в немецкий лагерь, «сформировавший его психику» и «сделавший непригодным для жизни на свободе».

«Час ноль» давно прошел, Гитлер покончил с собой, Третьего рейха больше нет, но травмы и модели поведения, сложившиеся под влиянием нацистов, длиннорукими тенями удерживают людей, продолжая определять их судьбы.

Расизм тоже никуда не делся — просто трансформировался в попытки защитить региональную идентичность от многочисленных переселенцев. Терминология использовалась соответствующая. Журналист рассказывает о докторе Фишбахере, который объяснял, что «женитьба баварского крестьянского юноши на северонемецкой блондинке — это позор, который можно приравнять к кровосмешению», и призывал «отправить понаехавших в Баварию пруссаков обратно на восток, а еще лучше — прямо в Сибирь». Попадались граждане, считавшие корректным противостоять современному искусству при помощи концлагерей. Имела место и активная борьба консервативных граждан с «сексуальной распущенностью» и «культурной интервенцией», выражающейся в «негритянской музыке» (джаз) и «опиуме для детей» (комиксы), разносимом по Германии в «авоськах оккупантских подружек». Здесь Йенер снова находит удачную формулировку.

Послевоенное немецкое общество состоит сплошь из расколов. Понятное напряжение между экс-нацистами и участниками Сопротивления. Региональные конфликты между коренными жителями и вынужденными переселенцами. Противостояние горожан и крестьян, в голодные годы пользовавшихся тем, что провизия была в дефиците, и обогащавшихся за счет соотечественников. Растущее экономическое расслоение. Не обошлось и без конфликта «уехавших» и «оставшихся».

Литератор Вальтер фон Моло обратился к маститому коллеге Томасу Манну с весьма уважительным открытым письмом, приглашая его вернуться в Германию. Однако Манн ответил статьей, в которой отказался ехать на родину, раскритиковал «внутренних эмигрантов» и заявил, в частности, что все книги, вышедшие в стране после 1933 года, «следует уничтожить», потому что они «пахнут кровью и подлостью». «Томас Манн сунул их всех в один мешок — и честных, и лицемеров, и кликуш-провокаторов, и меланхоликов — и безжалостно бросил в мусорный бак». Текст глубоко задел «оставшихся» авторов, и вскоре Франк Тисс уже заявлял, что уйти во внутреннюю эмиграцию честнее, чем смотреть «на немецкую трагедию из ложи или партера эмиграции». Культовый писатель Альфред Дёблин вернулся в Германию с «перевоспитательной миссией», но был фактически отвергнут немцами. Их оттолкнула его французская военная форма, в которой он выступал в Берлине.

Столь же показательны трудности, с которыми столкнулись семьи. Мужчины, привыкшие к патриархальной модели отношений, по возвращении с фронта или из плена были не в лучшей форме, чтобы вновь руководить домочадцами. Но в то же время они не рассчитывали делиться властью. Их жены, в свою очередь, за годы одиночества привыкли к свободе и самостоятельности и не хотели их терять. Долгожданные встречи сильных женщин с разбитыми «главами семей» оборачивались конфликтами. Мужчины воспринимались (и женские журналы охотно эксплуатировали этот образ) как главные виновники войны, толкнувшие семьи и страну на грань выживания. Мужья же принижали заслуги женщин, критиковали их за «упущенных» детей, а порой даже упрекали жен за то, что те были изнасилованы иностранными солдатами. Последнее на долгие годы стало окутанной молчанием раной для немецкого общества.

Это общество оказалось совокупностью людей, перенесших травматичные, но очень разные опыты. Как передать и разъяснить свой, чтобы он был воспринят и ты почувствовал хотя бы намек на понимание? Как сопереживать чужой, незнакомой боли, когда едва справляешься с собственной?

Сильнее всего Йенера заботит проблема соотношения денацификации и демократизации. По его мысли, абсолютное большинство немцев всеми силами старались сбежать от коллективной вины, признания которой от них ожидали и союзники, и радикальные противники гитлеровского режима. Чтобы сбросить ее груз, они охотно признавали себя жертвами не то самого диктатора, не то некоего природного зла, принявшего облик фюрера и одурманившего страну. Такую трактовку подкрепляла и официальная позиция СССР, согласно которой немецкий рабочий класс оказался в заложниках у «террористической диктатуры» Гитлера и виновен был лишь в том, что слабо ей сопротивлялся. Таким образом, Советы «в первые же дни дали немцам возможность вступить на путь примирения».

Пока Европа скорбела, Германия быстро отринула прошлое и предалась «лихорадочной, почти маниакальной деловитости», выстраивая всё с нуля. Самооборона «вытеснения», по мысли Йенера, была «кощунственна», но, как ни парадоксально, именно она оказалась важным фактором движения Германии к демократии. «С убеждением в том, что его обманули и использовали, в каждом нацисте, казалось, сразу же погасла последняя идеологическая искра, и он мог перейти на службу демократии с внутренней непредвзятостью».

Гитлеровские режим и идеология оказались безоговорочно осуждены, очевидные преступники наказаны, но все остальные получили возможность войти в новую жизнь независимо от прошлого. «Для духа времени было неважно, откуда кто пришел; важно было, куда он хотел идти» — символически этот подход утвердил яростный противник национал-социализма, ставший федеральным канцлером Конрад Аденауэр, который назначил на пост главы своей администрации бывшего нациста Ганса Глобке (Глобке не был членом НСДАП, но считается одним из организаторов и оформителей Холокоста. — Прим. ред.). После войны союзники ожидали отмщения гитлеровцам со стороны противников режима.

Похоже, с готовности к примирению — самого намерения примириться когда-нибудь в будущем — начинать сегодня придется и нам. Для того есть веская причина: понимание, что здоровая страна может вырасти только на твердой почве без разломов, с заживленными ранами. Отсюда, с положения «в одной лодке», начинается изменение риторики. Переход от военного языка, с «соратниками», «противниками», пропагандистскими штампами и жаждой (справедливого) отмщения, к конструктивному разговору «на мирном». Тогда появляется надежда на сопереживание, взаимопонимание и солидарность, наконец, на общество без ресентимента, которым рискует обернуться унижение «виновных».