Уход из жизни «народных» (и в кавычках, и без них) деятелей культуры, часто обретших этот статус еще в СССР, в 2020-е остается одним из немногих факторов консолидации общества — хоть и чрезмерно зыбкой и ситуативной. Если сегодня у условного читателя газеты «Завтра» и потомственного западника-демократа и может найтись точка эмоционального соприкосновения, то искать ее следует в культурном бэкграунде. Вероятно, они оба смотрели знаковые «Живет такой парень», «Начало» или «Мимино», из-за чего новости о смерти Леонида Куравлёва, Инны Чуриковой и Вахтанга Кикабидзе «по разные стороны баррикад» воспринимались как общая утрата.

Это проявляется и в манере подачи некрологов СМИ с полярной редакционной политикой и аудиторией, от «Комсомольской правды» до «Медузы». Когда умер Кикабидзе, «любимая газета Путина», сделав ремарку, что «доброму Бубе» народная любовь готова простить все «спорные политические высказывания» (Кикабидзе с 2014-го года публично поддерживал Украину и называл Путина сатаной), взялась описывать его как уникального артиста «из нашего прекрасного советского прошлого». А, например, в некрологе «Медузы» общественная позиция Куравлёва, ярого симпатизанта российского президента и аннексии Крыма, не упоминается в принципе — в заметке BBC же о ней присутствует крохотный последний абзац.

Стилистически схожим выдалось информационное сопровождение смерти Юрия Соломина, худрука Малого театра, министра культуры РСФСР (1990–1991) и титулованного актера, широкой публике известного в первую очередь по ролям Павла Кольцова в «Адъютанте его превосходительства» и Владимира Арсеньева в оскароносном «Дерсу Узала» Акиры Куросавы. И сервильные «Известия», и «нежелательная» «Медуза» воспели харизму и талант 11 января ушедшего из жизни артиста. Антон Долин, правда, снабдил свой текст тремя заключительными предложениями: «В переломном 2012-м стал доверенным лицом Путина на президентских выборах. В 2014-м публично поддержал аннексию Крыма. А в 2022-м — уже полномасштабную войну России и Украины».

В сюрреалистическом созвучии «Комсомолки», BBC, «Известий» и «Медузы» можно разглядеть прекрасное свойство искусства, о котором в своем знаменитом эссе писал еще Лев Толстой, — способность объединять людей.

«Если характеризовать его (Соломина. — Прим. ред.) как театрального политика и худрука, то он был не просто лоялистом, но строгим, убежденным, последовательным консерватором… Сегодня — самый неудачный день для того, чтобы возражать его взглядам и критически анализировать сомнительное творческое состояние Малого», — отметит Эсфирь Штейнбок из «Коммерсанта», опять же в самом конце некролога.

И эту точку зрения можно понять. Не только в «самый неудачный день», но и в любой другой редкий театральный или кинематографический критик захочет портить материал о талантливом артисте ложкой дегтя в виде анализа его сомнительной общественной позиции. Для публики это тоже процесс не из приятных: каково, например, человеку, чье мировоззрение когда-то определил блистательный фильм «Курьер», обнаружить, что его режиссер ныне призывает отправлять «противников буквы Z» в концлагеря на стерилизацию? Быть может, из-за социокультурной специфики путинской России, выражающейся в принуждении артистов к кооптации через репрессии, отмены спектаклей или запреты на издание книг, стоит вовсе понимающе абстрагироваться от всех политических жестов и заявлений деятелей культуры — и просто ценить их за их творчество?

«Поэт в России больше, чем поэт»

Крылатая фраза Евгения Евтушенко при специфической интерпретации приобретает неожиданную актуальность для современной России. Поэту в ней действительно дозволяется больше, чем кому-либо еще, — но не в области творческой свободы, а в праве на определенного рода безумие.

Когда Юрий Дудь спросил режиссера Рому Либерова о его отношении к пропутинской позиции актера Виктора Сухорукова, Либеров прокомментировал его цитату о «жизненной необходимости» войны так: «Очень горько слышать об этом. Делаем скидку на то, что это говорит артист, человек увлекающийся». Вспомним иной пример такой «скидки за креатив» — заявление Михаила Ходорковского о Владиславе Суркове в 2013-м году: «Сурков — исключительно одаренный пиарщик, а я за талант могу простить всё — ну, почти всё».

В России действительно сумела сформироваться культура некой сакрализации творческих персоналий как людей не от мира сего, импульсивных и инфантильных, которым можно простить «почти всё». Достаточно написать странный постмодернистский роман «Околоноля» и многозначительно поставить в кабинете на Старой площади портреты Че Гевары и Тупака Шакура — и обобщенная либеральная интеллигенция станет снисходительно воспринимать то обстоятельство, что ты несешь непосредственную ответственность за утверждение в России диктатуры и начало войны в Украине.

Либеров был, несомненно, прав, когда говорил, что из-за особенностей профессии и колоссального тщеславия «артисты в своем большинстве сохраняют детскость… готовность во что-то поверить: в сказку, в легенду, в игру», что часто приводит их в стан увлеченных сторонников или идеологов самых людоедских политических режимов. Однако предоставление им безусловной бессрочной «скидки» на эту детскость может закончиться тем, что артисты начнут пользоваться своим статусом как оправданием «по умолчанию». Хрестоматийный пример — приближенная к Гитлеру режиссер Лени Рифеншталь, построившая карьеру как искусная пропагандистка Третьего рейха и использовавшая для своих картин его ресурсы (например, бесплатный труд цыган из концлагеря Максглан). Когда режим Гитлера пал, свой роман с национал-социализмом Рифеншталь объяснила «наивностью и легковерием», заинтересованностью исключительно в искусстве — и была оправдана.

Если в постпутинской России персоны вроде Владимира Машкова, ныне размещающие на своих театрах огромные буквы Z, открыто поддерживающие аннексию территорий Украины и выдвижение Путина на очередной срок, преуспеют в «рифенштальской» стратегии самозащиты — через художественную наивность и увлеченность — Россия еще больше дистанцируется от построения того, что принято называть институтом репутации.

Homo Conformis

В чём состоит принципиальное различие между актером-путинистом, скажем, вроде Сергея Безрукова — и немецким писателем и мыслителем Эрнстом Юнгером, сочувствовавшим национал-социализму и поддержавшим оккупацию Франции?

Взгляды Юнгера можно охарактеризовать как ответственную позицию, а взгляды Безрукова — как расчетливый конформизм. Имея статус уважаемой Гитлером фигуры, воинское звание в вермахте и авторитет в НСДАП, Юнгер считал своего поклонника Йозефа Геббельса «банальным», в целом презирал гитлеровское движение и даже был близок к заговорщикам, пытавшимся убить фюрера 20 июля 1944 года. Воззрения Юнгера можно критиковать, однако его отказ от встраивания в гитлеровскую систему, в которой он легко мог быть звездой и идеологом №1, но стал объектом расследования на причастность к операции «Валькирия», как минимум вызывает уважение за приверженность принципам.

В какой-то мере ответственной позицией можно назвать и карьеру дирижера Герберта фон Караяна — фигуры, по сей день провоцирующей широкие дискуссии из-за членства в НСДАП (куда он, вероятно, вступал даже дважды). При этом, в отличие от Рифеншталь и Юнгера, он не был замечен в симпатии или прославлении национал-социализма. «Караян, конечно, не был нацистом. Он был попутчиком», — охарактеризует его 5-й канцлер ФРГ Гельмут Шмидт. И способность построить головокружительную карьеру в гитлеровской Германии, не «запачкавшись» в нацизме и после завершения войны начав гастролировать по всему миру, тоже может вызывать уважение.

Однако подобным образом оценить политическую активность Сергея Безрукова и множества схожих деятелей не удастся даже с натяжкой. Их отношения с властями строятся на взаимовыгодной почве, не подразумевающей искренности или принципиальности. Еще в 2002-м Безруков вступил в «Единую Россию» и с того момента от «линии партии» не отступал: становился доверенным лицом Владимира Путина, агитировал за поправки в Конституцию, выступал на концертах в поддержку оккупации украинских территорий. Взамен Безрукову выдавали премии, ордена и звания.

Политическую позицию Безрукова (читай: Дюжева, Охлобыстина, Машкова) нельзя в полной мере назвать позицией, поскольку она не предусматривает какой-либо ощутимой ответственности. Это тактический инструмент, используемый публичными персонами по всем признакам из осознанного расчета. В феврале 2012-го года, в разгар «Болотных протестов», Безруков отказался сниматься в ролике в поддержку Путина, пояснив: «Здесь должен быть личный выбор каждого».

Конформизм, резкую смену риторики по принципу «куда ветер подует» и желание находиться на стороне власти среди артистов тоже можно объяснить «особенностями профессии». Но такой подход приводит к абсолютной нормализации конформности как естественного состояния творческого человека, делая сотрудничество с властью безобидным и выгодным предприятием, а самих артистов — легитимным пропагандистским инструментом. И довольно эффективным.

Репутационный капитал

Склонность администрации Путина к поиску доверенных лиц среди известных актеров и музыкантов (как и, например, использование «Почта Банком» в своих рекламных роликах Сергея Гармаша) — это следствие феномена, обозначенного в начале: колоссальной народной любви.

Ее можно назвать репутационным капиталом, причем того же типа, которым обладают харизматические лидеры. Если Юрий Соломин на широкую аудиторию заявляет, что украинское руководство творит «уродство и безобразие», федеральные СМИ тиражируют его точку зрения не из-за ее аргументированности или самобытности — и даже не из-за ее «идеологической выверенности» — а из-за того, что в 1969-м году спикер исполнил роль обаятельного чекиста Кольцова и обрел народное признание. Это, собственно, подвид маркетинга влияния — для политтехнологий явления более чем распространенного и используемого не только Кремлем. Такую ставку на харизму, к примеру, в 2011-м году оргкомитет протестных акций сделал на фигуру Бориса Акунина, предвыборный штаб Михаила Прохорова — на Аллу Пугачёву, а команда Джо Байдена в 2020-м — на Леди Гагу.

В России военного времени ключевая проблема, связанная с репутационным капиталом творческой элиты, заключается в том, что государство провозгласило монополию на его использование. По кейсам упомянутых Акунина и Пугачёвой можно проследить, что направление своего авторитета на контрпропаганду означает для артистов невозможность продолжения жизни в России, отказ от ее финансовой инфраструктуры и необходимость перестраивания своей карьеры.

С одной стороны, это многократно увеличивает ценность репутационного капитала знаменитостей, выступивших против войны, — поскольку эта позиция подразумевает существенные персональные жертвы, на которые, например, пошли Лия Ахеджакова, Александр Сокуров, Юрий Шевчук и другие артисты, поплатившиеся за свою риторику травлей, увольнениями и запретами концертов и показов фильмов. С другой стороны, увеличение издержек для всех «несогласных» сделало антивоенную позицию роскошью, за которую нужно заплатить очень высокую цену, — ведь по «иную сторону» расположилось государство, всех «согласных» готовое одарить грантами и местами в лайн-апе на высокобюджетных мероприятиях «в поддержку…» (если, конечно, «согласные» не были замечены в посещении «голых вечеринок»).

Имеет ли общество право осуждать деятелей культуры, не готовых идти на жертвы и предпочитающих опасной неопределенности комфорт? И как следует относиться к творческому наследию артистов, поддавшихся соблазну путинизма?

Русские Мефисто

В 2011-м году в журнале «Сноб» разразился скандал — 25 участников проекта в открытом письме выступили против «принципиально антироссийской» редакционной политики издания, в качестве одного из ее элементов упомянув «откровенное глумление редакции на смерть певицы Валентины Толкуновой».

Имелся в виду некролог «Женщина единой России» за авторством Анны Немзер, где она с долей иронии анализировала вступление покойной артистки в «Единую Россию» и ее переход от «комсомола к православию». До формулировки «глумление» степень иронии Немзер явно не дотягивала, однако причина, по которой составители коллективного письма так охарактеризовали эту колонку, ясна.

Ведь «поэт в России больше, чем поэт». Любые не ностальгически-почтенные комментарии в его или ее сторону, особенно в случае с титулованными советскими фигурами, особенно post mortem в «самые неудачные дни», воспринимаются как дурной тон, провокация или «этическая глухота».

Но для адекватной оценки социальной роли артистов, как и нашего социума в целом, от этой идеи придется отказаться, признав, возможно, не самый удобный факт: когда творческие персоны вовлекаются в политическую сферу, они оказываются на территории, где их слова и поступки (ввиду колоссального репутационного капитала) могут значить больше, нежели слова и поступки профессиональных публичных политиков. И ответственность за свои действия они должны нести если не большую, то сопоставимую.

Инфантилизм и художественная увлеченность не могут рассматриваться как валидный аргумент в оправдательной речи о причинах радикальной поддержки вторжения. Наиболее «ястребиным» симпатизантам войны, вроде спонсирующего уничтожение украинского вооружения Григория Лепса, в одном из вариантов будущего предстоит предстать перед судом. Другой вопрос, что в ходе подобных гипотетических судебных процессов «Рифеншталь 2.0», помимо апелляции к «легковерию», могут прозвучать небезосновательные суждения, что

Попробую зафиксировать, что (на данный момент) это не так.

Упомянутая в начале текста Инна Чурикова почти всю свою жизнь избегала прямого участия в политике, иногда даже допуская мягкую оппозиционность в виде поддержки Юрия Дмитриева из «Мемориала» и комментируя деятельность Владимира Путина и Дмитрия Медведева в 2008-м не иначе как «они оба очень привлекательные молодые мужчины». Даже в 2022–2024-м — при нежелании, хлопнув дверью, эмигрировать, — вполне возможно успешно продолжать «тихую» деятельность в РФ, не разрушая себе репутацию постами в инстаграме вроде «Россия войны не начинает, Россия их заканчивает» или обещаниями платить миллионы рублей за уничтожение украинских танков. В особенности когда речь идет о преклонного возраста мэтрах вроде Юрия Соломина, положение которых не претерпело бы ровным счетом никаких изменений, если бы они не разразились комментариями в духе «Я ужаснулся, что Киев бросает воевать беззащитных стариков».

Возвращаясь к радикальным аналогиям: такие пути были и в Третьем рейхе — прототипом главного героя романа «Мефисто. История одной карьеры» Клауса Манна послужил актер Густав Грюндгенс. Он снимался в пропагандистских фильмах и был близок к Герману Герингу, однако свое положение использовал для помощи антифашистам. Впоследствии это стало основанием для освобождения Грюндгенса из заключения НКВД.

Как бы ни хотелось обвинить в принуждении артистов к людоедской риторике исключительно государственное давление и систему как таковую, не стоит убирать из рассуждений на этот счет самих деятелей культуры как сознательных субъектов, способных просчитывать последствия своих поступков. От мимолетного тезиса про «8 лет» в интервью до открытого финансирования российской армии — дистанция длиннее, чем может показаться.

Перед российским социумом, который, вполне вероятно, вступит в гипотетическую постпутинскую эпоху бок о бок с Кареном Шахназаровым, Олегом Газмановым и Владимиром Машковым, стоит тяжелая задача — выработка отношения к культурному наследию путинизма в целом, осмысление его политической роли и вопроса о его сохранении. Эта дискуссия обещает быть не менее масштабной, чем в послевоенной немецкой публицистике относительно фильмов Рифеншталь или скульптур Йозефа Торака. От ее исхода может может зависеть судьба страны.

По состоянию на январь 2024-го года очевидны две вещи.

Во-первых, эту тему следует обсуждать уже сейчас, не пытаясь ее игнорировать или «выносить за скобки» как неудобную. И во-вторых, что

Агитпроп с ограниченным сроком годности вроде песен «Шамана» с ликвидацией путинизма, вне рамок которого он невообразим, останется в архивах как напоминание о причудливом периоде истории. В то же время Юрий Соломин приобрел известность не как пропутинский спикер, а как талантливый актер, фильмы с участием которого объединяют поколения россиян и даже «Медузу» с «Известиями». Их необходимо оберегать и ценить как уникальное наследие, которое не имеет никакого отношения к войне в Украине и сервильному характеру Соломина, — но если в некрологах вспоминать его исключительно как обаятельного чекиста Павла Кольцова, то ни в политике, ни в культуре персонажей иного свойства, кроме как обаятельных чекистов, в обозримом будущем не появится.