«Fucking Truffaut». В сторону от виктимности

В берлинском Театре имени Максима Горького в этом сезоне сразу несколько программ, посвященных новой реальности. Одна из них, «While the history writes itself» («Пока история пишет сама себя»), — это читки новых украинских, белорусских, грузинских и немецких пьес. А еще есть фильмы, лекции и спектакли на ту же тему.

Трудно пропустить спектакль, если он называется «Fucking Truffaut» (одновременно и «чертов Трюффо», и «Трахая Трюффо». — Прим. ред.). А в графе «создатели» вместо фамилии режиссёра и автора значится: «Bliadski Circus Queelective» (queelective — игра слов: это и queen, и queer, и переиначенное советское «коллектив»). Однако никакой арены в скромном пространстве «Studio Я» (экспериментальная сцена театра) нет. Да и подмостков нет: прямо перед нами грустный солдат Майк (роскошная Александра Малацковская) уверяет, что печаль его — лишь следствие инъекций ботокса.

Рядом с ним — пузатая бабка с анекдотами и еще одна, напоминающая фрекен Бок (это польские драг-квинс, Babcia и Kiju Klejzik). Майк бренчит на старом пианино, прерывая «бородатые» бабкины анекдоты фразой «This topic not to be a joke» («Это не тема для шуток»). Анекдоты не перевариваются в прямом смысле: Майка попросту тошнит каждый раз, когда кто-то нарушает табу. Но это не мешает ему уже через минуту задиристо распевать: «Thanks to the war! Thanks to the war! Thanks to the war! / I move my way / To the Broadway!» («Спасибо войне, спасибо войне, спасибо, теперь я еду на Бродвей!»). Обстановка в маленьком зале резко накаляется.

Кульминацией шабаша, во время которого зрителям не забывают напомнить, что тут не нуждаются ни в их сострадании, ни в их донатах, становится появление на экране небинарной персоны Антонины Романовой. Она выходит на связь прямо из фронтового блиндажа. «Чому я пiшла на вiйну?» — невозмутимо повторяет Антонина по-украински (над экраном — англо-немецкие титры), находя бесконечное число абсурдно-смешных ответов от «А это Сорос оплатил мне поездку, вот я и пошла, спасибо ему» до «Потому что велосипед был в починке, иначе бы приехала. А так — пошла…». И если есть какая-то международная стендаперская премия, её потенциальная обладательница уже известна.

Этот монолог Майк слушает и смотрит «через задницу», то есть согнувшись пополам и стоя спиной к экрану. Когда градус смешного и абсурдного зашкаливает, пианино, отгороженное картонкой с надписью «Fucking Truffaut», вдруг начинает дымиться. Но до этого никому уже дела нет: «queelective» занят — таскает здоровые черные мешки. В такие обычно пакуют трупы, но, бог милостив, в них оказывается разноцветный хлам и игрушки — «подарки из Европы».

Ползающая по сцене операторка — в каске и жёлтом жилете с надписью «Press» (Магда Мосиевич) — снимает и проецирует на стену всю компашку, в экстазе примеряющую тряпки. Экстаз кончается также внезапно, как и начался: всё присланное засовывают в мусорный бак, приговаривая: «The West gives, The West takes. Bye-bye, fuck you…» («Запад дает, Запад забирает, пока-пока, идите нах…»).

Раньше режиссёрка Роза Саркисян жила в Харькове. Во всяком случае, в 2019-м я видела там её спектакль: это был постмодернистский скетч из жизни страны, получившей свободу, ищущей свое место в мире, но всё ещё отряхивающейся от прошлого.

Её «Fucking Truffaut», совместный проект берлинского Maxim Gorky Theatre и варшавского Teatr Dramatyczny, призывает украинцев «не чувствовать себя жертвами». А собратьев по ремеслу — «вырваться из круга воспроизводства художественно-милитаристского дискурса».

Заглянув в них, она увидела… карнавальные костюмы. «Люди думают, что война — это чёртов карнавал», — переводила эксцентричную речь Розы соавтор спектакля, драматург Крыся Беднярек (удивительно, но об этом же сейчас говорят многие, например украинский режиссёр Стас Жирков в своем спектакле «Озброюючись проти моря лих», сделанном в берлинском театре «Шаубюне»). «Каждый фильм о войне заканчивает тем, что становится провоенным», — напомнила она слова французского режиссёра Франсуа Трюффо, ставшие эпиграфом спектакля и давшие повод для его названия.

Уж в чём в чём, а в этом упрекнуть «Fucking Truffaut» нельзя. Грань соблюдена точно.

«Xáta — Zuhause» Камиле Гудмонайте (Kamilė Gudmonajtė). Хождение по канату в двух частях

Сделать документальный спектакль о пропасти, разделившей украинцев и россиян после начала войны, предложила молодая литовка, режиссёрка и вокалистка собственной маленькой группы. В театрах Литвы, Эстонии и в берлинском Deutsches Theater она часто объединяет актеров c непрофессионалами, а документальное — с художественным. Среди ее проектов — спектакль «Unspoken» (2022), где выросшие еще в СССР литовцы выясняют отношения с детьми, для которых советский тоталитаризм так же далек, как опричнина Ивана Грозного. Конфликт поколений воплощён в форме хора, так что герои не орут друг на друга, а поют. В другом спектакле Камиле объединяла монологи пожизненно заключённых с монологами родственников их жертв. В общем, заглядывание в бездны и монтаж документального с художественным — кредо этой режиссёрки.

Подготовка спектакля началась в ноябре 2022 года: вместе с драматургом спектакля Виолой Хасселберг (Viola Hasselberg) и другими помощниками Гудмонайте стала интервьюировать украинцев и россиян, оказавшихся на тот момент в Мюнхене. Тут, как рассказывает драматург, случилась первая волна «shit storm» — негодование со стороны родственников одной из интервьюерш. И она выбыла из команды. Потом началась вторая волна, когда участники проекта, уже прошедшие кастинг, выбывали один за другим: украинцы не хотели хейта от соотечественников, россияне боялись за оставшихся в стране родственников. В итоге часть фамилий в программке замазана чёрным.

Как бывало в старинных театрах, вполне трагический спектакль начинается с веселого «лацци» (термин комедии дель арте, вставные трюки, не играющие роли в развитии сюжета, но веселящие публику. — Прим. ред.): две монтировщицы, зависнув над сценой, пытаются поднять занавес. Им не везёт: открывается то одна сторона сцены, то другая. Театроведческие мозги подсказывают метафору: невозможно открыть всю правду, легче — одну её часть или другую, приняв чью-то сторону. Но, возможно, театр просто хотел дать зрителям расслабиться перед тем, как обрушить на них слишком серьёзную тему.

Часть первая: украинский хор водружает на сцене искусственное дерево и поет народные песни. В глубине сцены — экран. Украинский режиссёр Стас Жирков, оказываясь в роли респондента, произносит: «Может, пока выйдет этот спектакль, война кончится, и мы победим». Бывшая актриса из Крыма рассказывает, как насмерть перессорились ее подруги, одна пропутинская, другая против Путина, и в прямом смысле пожелали друг другу «сдохнуть». Как сын вывозил её с мужем в Германию: «Когда приехали к нему в Мюнхен, оказалось, что у меня был сын, а стала дочь». «Для вас это проблема?» — спрашивает голос за кадром. «Для меня — нет, но для его жены — да!» — улыбается женщина.

Больше всех запоминается рыжий парень в инвалидной коляске: он жил с подругой в Ницце, но в первые дни войны стал пробираться в Украину, чтобы пойти на фронт добровольцем.

На передовой Саша был сильно ранен, хотел покончить с собой, но однополчанин дотащил его до своих. Саша рассказывает о детях, прячущихся в подвалах от обстрелов. О ПТСР, от которого почти невозможно избавиться, о девушке, которая в итоге ушла. Всё это говорится с одинаковой интонацией. Зрителю ясно, что Саша — герой. Сам он, конечно, ничего такого не произносит. Улыбается только раз, когда интервьюер просит объяснить, что такое «хата»: «You know, это не Hause, это хата. Это что-то такое small, dirty and cheap».

Антракта нет. После паузы на занавесе, который всё же удается «приручить» машинисткам сцены, высвечивается «Teil 2» («Часть вторая»). Она состоит из интервью людей, уехавших из России. Кто-то радуется, что уехал и навсегда «закрыл тему». Кто-то обливается слезами. Женщина, родившаяся в Чечне, женщина, родившаяся в Тбилиси, — обе уже однажды стали беженками, переехав в Москву. Но история повторилась, и они бежали снова.

За почти два года войны это первый европейский спектакль, внятно артикулирующий то, что очевидно для нас, но не всегда понятно в Европе: «россияне», даже те, кто уехал, спасаясь от преследования, — люди с абсолютно разными взглядами и идентичностями.

А пока мы смотрим их интервью, появляются девушки в балетных трико, выполняют разминку. Потом они постепенно переоблачаются в блузки и сарафаны и под безмолвным, но явно строгим руководством педагога (Дмитрий Катунин) превращаются в участниц народного ансамбля.

Люди на экране рассказывают, как были вынуждены покинуть дом; транс-персона Алекс, совершивший переход еще в России, говорит о волне хейта от знакомых, обрушившейся на него еще до войны. А семь балерин исполняют народный танец — в полной тишине, фактически под аккомпанемент плача на экране.

Собственно, этот строго выверенный безмолвный танец — в противовес широкому и свободному пению в первом акте — действует сильнее и страшнее, чем нарастающий потом из глубины грохот, такой громкий, как будто сейчас пробьют заднюю стену.

Точкой в спектакле становится голос за кадром, предлагающий Алексу потанцевать: он исчезает с экрана и сразу появляется на сцене. Глядя на его спонтанный, «неправильный» и непрофессиональный танец, балерины меняют плавные движения, пускаясь в неистовый и непокорный пляс.

Никаких поклонов в финале нет: участников первого и второго акта по-прежнему разделяет пропасть. Ну или «ненависть», как сказано в программке. Что будет после ненависти?