— Повлиял ли «иноагентский» статус на ваши уже изданные книги — на продажи, размещение в книжных магазинах, переиздания? Осталась ли у вас возможность публиковаться в России?

— Статус пока ни на что не повлиял. Конечно, в издательствах есть юристы, и они внимательно следят за требованиями того, что эта власть называет законом. Мои книги теперь маркируются и заворачиваются в бумажку, но продаются по-прежнему хорошо. И от того, что в книжных магазинах их убрали с приоритетной выкладки, тоже ничего не изменилось. Но всё это началось до моего «иноагентства» и даже до войны. Знаю, что мои новые романы не закупают в библиотеки. То, что они под плотным контролем, давно известно. Мы с мужем (писатель Владимир Сотников. — Прим. ред.) еще лет за пять до войны были на встрече с читателями в одной центральной московской библиотеке, и нам там со вздохом рассказали, что после встречи с Ириной Ясиной, где она говорила о своей книге про борьбу с тяжелой болезнью, к ним пришли из ФСБ и запретили давать материалы об этой встрече в прессу. Это когда еще было! Никому и в голову не приходило, что существует силовой контроль над библиотеками. А меня в них перестали приглашать примерно за год до пандемии. Я это сразу поняла, потому что мы с библиотекарями очень дружили. У меня буквально недели не проходило, чтобы я где-нибудь не выступала. Так что контраст был очень заметен.

— А издательства, когда всё это начиналось, не пытались вмешиваться? Может быть, рекомендовали какие-то фрагменты убрать или подправить?

Показательная история. В 2015 году у меня вышла книга «Вокзал Виктория», и там была сцена, когда героиня приходит со своим десятилетним сыном в кафе. Включен телевизор. На экране Путин рассказывает журналистам, что российские солдаты будут стоять в Крыму за спинами женщин и детей, и пусть кто-нибудь из украинских военных попробует отдать приказ стрелять. Я увидела то сногсшибательное выступление, как раз когда писала роман. Такие слова вообще-то ожидаешь услышать от главаря террористов, а не от главы государства. Они так меня потрясли, показались такими важными и выразительными, что я их использовала в романе.

Книгу уже отправляли в типографию, когда ее распечатку взяла для релиза бренд-менеджер издательства. Молодая девушка, совершенно без советского бэкграунда. Она, несмотря на возраст, пришла в ужас и потребовала, чтобы о содержании романа было доложено руководству. Меня попросил зайти совладелец издательства Андрей Гредасов. Мы к тому времени были знакомы 20 лет. Сейчас его уже нет на этом свете. Всю жизнь буду вспоминать его добрыми словами за многое, и за свободу в том числе. Я пришла с возмущенным возгласом — мол, Андрей, это что еще за вызов в партком? А он мне сказал: «Таня, я хочу сказать только одно — если мне завтра позвонят из администрации президента и потребуют, чтобы я никогда больше вас не издавал, я ничего не смогу сделать». Я уточнила: «Но эту книгу вы издадите?» «Конечно», — ответил он. Правда, всё же поинтересовался, нельзя ли как-нибудь убрать из текста эту сцену. Но когда я ответила, что никак нельзя, не стал ни спорить, ни настаивать. Это хорошая иллюстрация к тезису «было — стало».

— Хочу спросить про ваш новый роман «Рейнское золотое». Предыдущие части трилогии «Совпадения» вышли в «АСТ», а эта книга вдруг в канадском русскоязычном издательстве Litsvet и одновременно в израильском «Книга Сефер». Собирались ли вы публиковать «Рейнское золотое» в России? Была ли такая возможность, может быть, предложения от издательств?

— Я была бы рада издать эту книгу в России. Но российским издательствам ее даже не предлагала из-за содержания. Они не смогли бы ее опубликовать, как бы ни хотели. Зачем мне спрашивать, когда ответ заранее известен?

— Были ли у вас какие-то сложности в связи с тем, что в уже задуманную трилогию вторгаются из жизни катастрофические события такого масштаба?

— Сложность, если это можно так назвать, была связана с очень сильным эмоциональным ударом, который наносила и сама война, и сбор материалов о ней. Я с первого дня начала записывать происходящее. В роман вошла, может быть, сотая часть этих записей. Что касается трилогии, у меня в предыдущей книге, «Песчаной розе», есть история, которую я отдала главному герою, врачу, но которая произошла со мной. В романе у него скоро родится ребенок. Сестра советует ему взять ипотеку и купить квартиру. А он отказывается и на ее недоуменное «почему?» как раз и рассказывает эту историю.

В 1994 году я была на стажировке в Кельнском университете, и как-то мне пришлось пойти к стоматологу. Он был пожилой, очень доброжелательный, как выяснилось, жил в России. В плену после войны. И я с присущей тогдашним постсоветским людям бесцеремонностью спросила его, почему он пошел воевать. На что он мне ответил, что его никто не спрашивал, хочет он идти или не хочет, — была мобилизация. В Советском Союзе он сначала увидел, что пропаганда не обманывала, крестьяне действительно живут в страшной нищете, в церквях — овощные склады, а иконы выброшены в овраг. «Когда же я понял, — сказал он, — что мы сюда пришли не для того, чтобы спасти крестьян от коммунистов, было уже поздно: я в танке — танк идет по Умани». Эта история, рассказанная героем романа своей сестре, вызывает у нее изумление: «Но ты-то не обнаружишь себя в танке, который идет по Умани, такого просто быть не может!» Он отвечает, что такое вполне возможно. Не в танке, но в полевом госпитале. Потому что слова «нельзя» для этих властей не существует, а он не позволит сделать себя заложником их затей. Я помню, как меня трясло, когда я это написала. А через две недели российские войска пошли на Киев.

— Думается, значительная часть вашей аудитории «не интересуется политикой» и вряд ли разделяет демократические ценности. И тем не менее вы вновь и вновь говорите с ними на эти темы…

— Я говорю потому, что меня это волнует. А как иначе писать? И, главное, зачем? Правда,

Даже если среди читающих по-русски людей только 10% склонны думать, а их на самом деле больше, то это миллионы людей. Миллионы!

— Есть мнение, что события 2022–2023 годов будут всерьез отражены в литературе позже, потому что «большое видится на расстоянии». Вы же написали «Рейнское золотое» как бы изнутри процесса. Скажите, пожалуйста, а что сейчас видится лучше, чем «на расстоянии»?

— Думаю, забывается, на чем было сфокусировано внимание того или иного дня войны. Мне хотелось этот фокус зафиксировать. Точнее, это просто необходимо в книгах, действие которых происходит в современности. Вот в «Рейнском золотом» брат рассказывает герою, что не всё так однозначно, а перед глазами у него стоит кадр из утреннего репортажа европейского медиа — игрушечный заяц в луже крови на перроне в Краматорске, по которому только что ударила российская ракета. Потом в фокусе общего внимания окажется кухня разрушенного ракетой дома в Днепре и три девочки, которые незадолго до этого задували там свечки на именинном торте. С каждой такой трагедией связано понимание новой грани войны в Украине. Мне было важно, чтобы это чувствовалось. Герои книги не принимают в войне непосредственного участия. Но она последовательно влияет на их жизнь — и зайцем в луже крови тоже.

— А как вы выбирали дистанцию и ракурс взгляда на войну? Это взгляд из Москвы, из Германии, откуда?

— Ракурс — важный вопрос любого романа. Чьими глазами видятся события? Понятно, что от этого всё зависит. Мне категорически не хотелось делать главной героиней москвичку.

— Почему?

— У меня вызывает отторжение попытка подстроиться под происходящее. Если ты решил, что остаешься в такой стране, в какую превратилась Россия, причем еще до 24 февраля, когда омоновцы избивали на бульварах детей и школьных учительниц, вышедших сказать, что выборы должны быть честными… Если ты решил в этом жить, то поневоле будешь искать оправдание себе, да и происходящему тоже. Глупо сейчас кого-то в Москве упрекать, что, когда идет война, он пошел в театр или в кафе. Но дело же не в этом.

Очень хорошо помню, как в 2014 году, сразу после аннексии Крыма, я стояла на нашей даче среди прекрасных цветов и плакала в голос от того, на что обрекла себя и своих детей. И понимала, что ни цветов этих мне не нужно, ни вообще всего, что мы создали для себя своим личным огромным усилием. Ничего! А кто-то стоит среди этих цветов и думает: да, вокруг всё ужасно, но я могу просто закрыть калитку. А жить без этих цветов не смогу. Выбор на самом деле не отвлеченный, не головной, но именно такой.

Единственное, что лично я могу сказать: делая его, приходится отдавать себе отчет о последствиях. И о том, какое отношение это с неизбежностью вызывает. Мое восприятие того, что я не могу изменить, остановилось на стадии гнева. До стадии торга и тем более принятия я дело не довела. Если бы не увенчались успехом усилия, которые мы приложили, чтобы уехать в Германию, то ушла бы через границу куда угодно. Пешком и босиком, как говорит героиня «Рейнского золотого». Она человек сложного происхождения и европейского воспитания, много лет жила в Москве, знает ее изнутри, но вместе с тем видит честным взглядом. Мне хотелось показать происходящее честным взглядом, потому я ее и придумала.

— Сейчас опять стал заметным «тамиздат». Это и Freedom Letters, и издательство книжного магазина «Бабель», и проект «Вольное книгопечатание». Что вы думаете об этом процессе?

— Еще хочу упомянуть замечательное издательство Любови Мачиной Fresh Verlag в Германии. У нее выходят прекрасные книги, в том числе детские. Чем больше будет издательств, тем лучше. Думаю, отличаться от российских они будут главным образом отсутствием цензуры. Но вообще я не придаю большого значения этому «водоразделу» в контексте культуры. Иногда слышу неумные вещи. Например, что нечто значительное может быть создано только на родине. Ну какая ерунда! Неужели Федин значительнее, чем Газданов? Написан текст внутри или вне России — это совершенно не то, о чем следует думать.

или на то, чтобы не замечать в комнате слона. Можно, конечно, писать о происходящем оттуда и публиковать за рубежом. Но только под псевдонимом. Если бы я написала «Рейнское золотое», находясь в России, то могла бы издать ее хоть в Канаде, хоть где угодно — всё равно бы пришли и посадили. Понятно, что я сейчас говорю только про литературу, укорененную в современную жизнь. В России есть очень хорошие издательства. Они выпускают замечательные книги. И такие разные книги, безусловно, нужны. Но всё-таки остается граница, которую невозможно перейти.

— Хочу спросить вас, как опытного преподавателя, который много лет работал в Литературном институте им. Горького. Сейчас власти активно взялись за «исправление» молодежи. За время вашей практики вы наблюдали какие-то изменения в сознании студентов?

— Вы знаете, Литинститут всё-таки творческий вуз. Там довольно безбашенный, раздолбайский народ. И это, как ни странно, является хорошим противоядием. Туда не идут люди, которые думают о карьере, и поэтому они не подстраивают свою жизнь под официоз. И то я в какой-то момент стала замечать странные вещи на подготовительных курсах. Например, девочка читает рассказ о том, как ребята, мальчишки, поссорились, а потом помирились. Ничего особенного. И вдруг во время обсуждения другая говорит: «А что это такое? Это же пропаганда нетрадиционных отношений. У них явно гомосексуальные склонности». И бедная автор начинает лепетать в ответ, что они просто дружат. Еще случай. Девочка написала рассказ про поездку в Барселону. И там была мысль, что они, все эти иностранцы, фальшивые. Я спрашиваю: «Почему?» А она говорит: «Ну, понимаете, они идут по улице и тебе улыбаются. Это же фальшиво! У нас же люди не улыбаются друг другу». И ей не приходило в голову, что, может быть, это мы не правы, что друг другу не улыбаемся.

Сейчас я преподаю в Свободном университете, читаю курс современной прозы, и еще мы вместе с мужем набрали творческую мастерскую. Отбирать заявки было очень сложно — невероятное количество талантливых людей. Пришло много мотивационных писем из России. И я просто плачу, потому что это Россия, которую мы потеряли. Огромное число чудесных молодых людей — умных, талантливых, увлеченных и активных, с большим бэкграундом. И эти дети задавлены — либо унижены, либо уничтожены. Хорошо еще, если они уехали. Ну как такое может быть?

— Последний вопрос. Надеюсь, несколько более жизнеутверждающий. Какие книги из новых или классических оказались для вас главными в 2022–2023 годах?

— Главное, что произошло со мной в читательском смысле в 2022 году, — полная пересборка литературы вообще. Может быть, звучит наивно, но я перебирала в голове буквально все прочитанные книги, особенно русскую классику, и отбрасывала их одну за другой. Потому что сказанное в них стало восприниматься как второстепенное. Всё, что Достоевский написал о безднах человеческого сознания, не имело отношения к тому плюшевому зайцу в луже крови на вокзале в Краматорске. Не то что не объясняло этого, а просто не имело значения по сравнению с этим. Единственным русским писателем, выдержавшим эту пересборку в моем сознании сразу и безоговорочно, был Чехов. Какая-то неопределяемая правда есть в его космическом стоицизме. О людях он знал всё. Никаких иллюзий на их счет не питал, но при этом несентиментальная его человечность потрясает.

Стала читать по-немецки Ремарка. Я его всегда любила, но сейчас он пришелся особенно кстати. Меня часто на встречах читатели спрашивали, «как кто» я хотела бы писать. При всей наивности вопроса я знала ответ: как Ремарк. Не «под Ремарка», а с той же прямотой и простотой, не переходящей в примитивность, с той же ясностью и точностью мысли, с той же пронзительностью чувств, сюжетной и образной динамикой. И вот его я читала с началом войны.

То, что продолжает писать мой муж, меня просто спасло. Это то, что останется от нашего времени, сомнений у меня нет, и уверенность в этом не родственного толка. В маленьком романе «Она», который Владимир Сотников написал прямо перед войной, сказано о том, что эту войну породило. К счастью, есть современные авторы, которые не утрачивают для меня ценности после этой моей личной пересборки. Радовалась, читая новые книги Алексея Макушинского, Валерия Бочкова, Якова Шехтера, Юлии Яковлевой, Ольги Кромер, эстонского писателя Калле Каспера — я читала только его русские книги, а пишет он на двух языках. Несколько прекрасных переводных книг вышло — «Уничтожить» Мишеля Уэльбека, «Шоссе Линкольна» Амора Тоулза, дебютный «Пардес» Дэвида Хоупена. Все они помогают дышать. Мне помогли, во всяком случае.