Игривая обложка «Опоссума Шрёдингера» обещает легкое чтение. Но необычный ракурс взгляда Монсо подсказывает, что книга не оставит вас без стоящих мыслей. И то и другое правда. Философ пишет возмутительно простым для философа языком, что греет душу. А еще много шутит, сбавляя градус напряжения, почти всегда возникающего рядом с темой смерти. Но высказанные в книге идеи имеют счастливое и редкое по нынешним временам свойство: они выглядят проще, чем есть на самом деле. «Опоссум…» раскачивается медленно. Всего 206 страниц. Невольно ждешь, что философ припустит с места в карьер. Но справляешься с первой четвертью и ловишь себя на мысли: к разгадке феномена не приблизились ни на шаг.

Сначала автор объясняет разницу между стереотипными и когнитивными реакциями животного. Первые наследуются генетически и формируются через естественный отбор. Вторые связаны с индивидуальными особенностями существа — «мыслительными и эмоциональными механизмами, а также свойствами их личностей или их прошлым опытом». Когда муравьи сообща выносят погибшего собрата из муравейника, они действуют согласно унаследованной схеме (стереотипно). Зато шимпанзе могут демонстрировать целый спектр когнитивных реакций на усопшего: «Одни подавали сигналы тревоги, другие реагировали агрессивно, демонстрируя доминирование и даже нападая на остальных. Когда члены группы наконец устали и ушли, рядом с трупом остались две самки — мать и дочь. Мать, чья связь с умершим была особенно близкой, внимательно рассматривала его морду, затем взяла веточку и начала тщательно чистить ему зубы». Монсо интересуют именно когнитивные реакции.

В 2018 году в СМИ прогремела история косатки Талекуа, которая потеряла детеныша и целых 17 дней несла его труп за своей семьей, преодолев за это время более тысячи миль. Тогда трагедия Талекуа была истолкована однозначно: она не смогла смириться с потерей и скорбит. Журналисты, ученые и простые зрители трактовали ее чувства как очень человеческие. На деле же никто из «группы поддержки или сопереживания» не мог знать подлинных причин поведения косатки. Этот сюжет становится для Монсо поводом разобрать основные ошибки восприятия, связанные с нашей антропоцентристской оптикой. Самую простую философ называет антропоморфизмом. Речь идет о ложном «приписывании чему-то или кому-то человеческих качеств». Другое заблуждение имеет прямо противоположную причину. Оно связано с ошибочным отрицанием у животного «человеческих» черт (антропектомией). Иными словами, при анализе нужно избегать крайностей. Третье искажение восприятия определено антропоцентризмом — высокомерием «венца творения», считающего, что ему принадлежит единственно верный способ понимать и ощущать смерть (и не только ее, само собой).

Следом Монсо пытается дать определение «минимального понятия смерти». По ее мысли, необходимых составляющих всего две — нефункциональность и необратимость. «Мертвым» называется существо, которое вело себя как живое, если оно перестает это делать и не может возобновить. Но что необходимо животному для того, чтобы иметь понятие о смерти? Философ предлагает три элемента, которые запросто называет «Святой Троицей». С когницией мы уже знакомы. Это способность испытывать не только стереотипные (как у муравьев), но и когнитивные (как у шимпанзе) реакции на смерть. Кроме того, существо должно обладать непосредственным опытом наблюдения смерти других особей и переживать эмоции. Причем они могут быть очень разными — совсем не обязательно скорбными. Монсо предполагает, что именно скорбеть над усопшим способно относительно небольшое количество зверей, но приводит несколько историй из жизни приматов, слонов и жирафов, описывающих такое отношение.

Одну из них, связанную с семьей шимпанзе из национального парка Гомбе, записала Джейн Гудолл: «Флинту (сын)... было восемь с половиной лет, когда умерла Фло (мать), и он уже должен был быть в состоянии о себе позаботиться. Однако он был зависим от матери, и, казалось, не хотел жить без нее... Флинт стал апатичным, игнорировал почти всю пищу и заболел из-за ослабления иммунной системы. Последний раз, когда я видела его живым, у него были впавшие глаза, он исхудал и выглядел совершенно подавленным, свернувшись калачиком в зарослях рядом с местом, где умерла Фло. Конечно, мы попытались ему помочь… Но ничто не могло восполнить утрату Фло. Во время своей последней короткой прогулки он, останавливаясь на отдых через каждые несколько футов, добрел до места, где когда-то лежало тело Фло. Он оставался там несколько часов… Прошел еще немного, потом улегся на землю — и больше не двигался».

В нескольких других сюжетах происходит «оплакивание» ребенка матерью. Здесь Монсо говорит о важности К-стратегии размножения, присущей, например, приматам, слонам и китообразным. Эти животные рожают мало детенышей. Поэтому для сохранения потомства у них выработался особый механизм: мать плотно опекает отпрыска, и это оборачивается скорбью (невозможностью отпустить) в случае его утраты. Автор допускает, что у животных с К-стратегией эмоции, вызванные кончиной детеныша (а в природе это самые частые смерти), могут быть экстраполированы на ситуации гибели взрослых особей. Ряд ученых считают, что понимание смерти у зверей связано с социальностью. Монсо отчасти согласна с этим. Во-первых, такие животные часто следуют К-стратегии (эмоции). Во-вторых, «социальность обычно поощряет получение и накопление опыта». С когницией обстоит немного сложнее, но философ полагает, что многим доступна и она.

В заключительной четверти «Опоссума…» речь идет преимущественно о насилии, которое, по мысли Монсо, является «идеальной питательной средой для формирования понятия смерти у животных». Кратко, хотя и с массой примеров, разобрав коалиционные убийства (группа особей атакует одного) и инфантициды (взрослая особь расправляется с детенышем), автор переходит к образу жизни хищников. Последние «получают от охоты столь большое удовольствие, что порой занимаются ей как самоцелью». Играя, косатки убивают нарвалов, а дельфины развлекаются таким же образом с морскими свиньями. Поскольку охота для хищников связана с высокими рисками, ее успешное завершение (убийство) не может быть безэмоциональным. Хотя их чувства, конечно, прямо противоположны скорби. Хищникам необходимо и когнитивное понимание, потому как неумение распознать смерть может дорого стоить. Зазевавшийся охотник в лучшем случае расплатится голодом, а в худшем пострадает от отчаянной самообороны своей «добычи». Стоит ли говорить о том, что взрослый хищник имеет богатый опыт лицезрения чужой смерти?

Как раз здесь, на финишной прямой книги, появляется обаятельный герой с обложки и настоящий венец творения — опоссум. Его защитную стратегию «танатоза» Монсо рассматривает как главное доказательство того, что у животных существует понятие смерти.

«У опоссума показатели жизнедеятельности и температура снижаются до минимума, положение тела и выражение морды имитируют трупное окоченение, животное мочится, испражняется, его язык синеет, а анальные железы вырабатывают запах гниения».

Вероятно, танатоз помогает животному выглядеть не самым лакомым куском. Но есть и версия, что этот механизм, скорее, призван ослабить внимание агрессора, чтобы у опоссума было больше шансов улизнуть. Важно заметить, что подобные «симулянты» существуют не только среди млекопитающих, но и среди земноводных, рептилий и птиц. Иными словами, «такое поведение возникло независимо друг от друга у разных живых существ». Как полагает Монсо, распространенность танатоза в животном мире должна быть пропорциональна распространенности представления о смерти. Сам «имитатор», конечно, может не понимать, что изображает именно смерть. Однако эволюционная успешность механизма подразумевает, что «спектакль» принимают на веру хищники, от которых он служит защитой.

Хотя «мы единственные животные, которые выработали сложные ритуалы и приобрели символические представления о смерти»,

«При этом мы точно единственные животные, считающие смерть неизбежной и непредсказуемой». Но вряд ли из этого следует, что люди — одинокие венцы творения, гордо возвышающиеся над остальной природой и поэтому «право имеющие». Монсо объясняет, что животные в своей повседневности сталкиваются с гибелью гораздо чаще нас и никак не могут от нее заслониться. Человечество же удобно укрылось от нее в коконе современной цивилизации, но бояться всё-таки не перестало. Ведь в обществе тема смерти во многом остается табуированной. Большинству неудобно говорить о ней, как и об абортах, неизлечимых болезнях, даже о старости и чужих похоронах. Мы избегаем мыслей о собственном хищничестве, питаясь «трупами, которые поставляются к нам в гигиеничных контейнерах, без единой капли крови, разрезанными на кусочки».

А если вдуматься, то ведь и многие из «дорогих иллюзий», сопровождавших человечество на протяжении истории, являются лишь попытками заслониться от смертности. Какие только формы ни принимал неведомый рай, где всё наконец-то станет хорошо и «навсегда»: кому был ближе коммунизм, кому — «американская мечта», ныне ставшая глобальной, кому — утопия трансгуманизма с грезой о вечной жизни сознания. Реальность без «навсегда», мир без «устойчивого завтра», где невозможно ничего сохранить и тем более вернуть, а можно только постоянно пересобирать рассыпающиеся кубики, — с этим не так-то легко примириться. Но, кажется, человеческое бегство от принятия смерти (а значит, и принятия жизни) не поможет — только смажет впечатления от последних теплых дней. Вопрос в том, как научиться этому принятию. Пусть даже и зная, что финал и у опоссума, и у верховного главнокомандующего будет один и тот же.