История первая

«Пока гимн не выучишь, ты отсюда не выйдешь»

«Дело студентов» было одним из самых громких среди политических уголовных дел в Беларуси во время протестов 2020 года. Студенческие протесты начались 1 сентября, когда в каждом вузе проводились акции протеста, подписывались петиции с требованием свободных выборов. Причем студенты и преподаватели выходили на акции вместе. А потом КГБ арестовал 12 человек сразу, их и объединили в «дело студентов». Одной из подсудимых была Анастасия Булыбенко. Асю приговорили к двум с половиной годам колонии. Она отбыла срок «от звонка до звонка», как и положено политзаключенной, и думала, что теперь ее оставят в покое. Не оставили.

— Когда я на следующий день после освобождения пришла становиться на учет в уголовно-исполнительную инспекцию, — рассказывает Ася, — то сразу спросила, могу ли я уехать за границу: учиться, лечиться и так далее? По закону запрет на выезд снимается сразу после освобождения. Инспектор сказала: да, конечно, запрет снят. Но в тот же самый день, когда сняли запрет на выезд, меня снова внесли в список невыездных. Причем с той же формулировкой — осужденная за совершение преступления. То есть де-юре получалось, что я всё еще отбываю срок в колонии. Я спросила инспектора, что всё это значит. Она куда-то сходила и, вернувшись, сказала, что запрет всё равно не снимут.

Ася прекрасно понимала, что восстановиться в университете ей не позволят. К счастью, ей удалось устроиться на работу — для инспекции это был плюс: Асю не заставляли являться туда каждые три дня и докладывать, как идет поиск работы. Но девушка хотела продолжить учебу, а это было возможно только за границей. И она решила законными путями добиться отмены незаконного запрета на выезд. Ася начала писать жалобы. Сначала — в РУВД, потом — в ГУВД. А когда из обеих милицейских инстанций пришли ответы со словами «проведена проверка, нарушений не выявлено», Булыбенко подала в суд на ГУВД.

Судебных заседаний было два. Инспектор уголовно-исполнительной инспекции на первом заседании заявила, что причиной для внесения Аси в список невыездных стал внутренний рапорт. А на втором — сказала, что запрет на выезд снят, так что и говорить не о чем. Ася отозвала исковое заявление, и все мирно разошлись. Из суда девушка зашла в магазин, а на выходе из магазина ее уже ждали: «Пройдемте с нами». После ее выхода из колонии на тот момент прошло пять месяцев.

— Меня повели к машине, повезли в РУВД и оформили протокол за мелкое хулиганство. Потом суд, 15 суток и тюрьма на Окрестина. Конечно, было очень страшно: я же помню, как составляются обвинения по уголовным делам, пока человек сидит по «административке». А накануне освобождения ко мне пришел человек в штатском. Он не представился.

Он не предлагал мне сотрудничество, он просто морально меня извел. Он потребовал, чтобы я дословно процитировала государственный гимн. Я не помню слова этого гимна. Тогда он сказал, что я не выйду отсюда, пока не выучу гимн.

На следующий день, когда истекли 15 суток ареста, Асю Булыбенко вывели из тюрьмы, посадили в машину и снова повезли в суд. Теперь ее обвиняли в неповиновении милиции во время первого задержания — того, после суда. Уже без заездов в РУВД, без составления протокола. Суд быстро назначил еще 15 суток ареста. Ася поняла, что тот серый человек в штатском угрожал не зря. И следующие 15 суток она учила гимн и все государственные праздники. С Асей в камере сидела учительница истории. Учительница эта и помогла ей выучить всю эту бессмысленную массу слов и дат.

— Теперь я знаю не только гимн. Я теперь знаю, когда у нас день КГБ, день милиции, день государственного герба и флага. На 14-е сутки ко мне пришел тот же «гость». Он устроил экзамен. Потребовал рассказать гимн — сказал, что таким образом проверит, насколько я исправилась. Он был отвратителен. Для меня он теперь воплощение всех карателей. Я не могу его забыть. Это было просто издевательство. Я запуталась в словах гимна, хотя добросовестно его учила. Он сказал, что я плохо выучила урок, что мне дают последний шанс, что выезжать мне запрещено, что меня найдут везде и, наконец, что в следующий раз я сяду надолго. Вторые 15 суток, кстати, прошли быстрее — я просто выпала из реальности и до сих пор пытаюсь в нее вернуться.

Когда Ася всё-таки вышла после 30 суток ареста, дома ее уже ждал чемодан, собранный родственниками. Девушка не знала, вычеркнули ли ее из списка невыездных или в очередной раз туда внесли — времени не было что-то выяснять. Он села в маршрутку и поехала в Вильнюс. А по дороге всё время ела. Бесконечно что-то жевала, боясь, что на границе ее арестуют и снова начнется тюремный голод.

Как ни странно, до Вильнюса она добралась: кагэбэшник приходил в пятницу, а выпустили ее в субботу. То ли не успели обновить базу невыездных, то ли он самодовольно решил, что после месяца на Окрестина и прямых угроз «найдем где угодно» Ася тихо засядет дома и сольется с обоями. Или, наоборот, побежит лесными тропами, ища дырку в границе, но никак не поедет на легальной маршрутке.

В итоге девушка их переиграла. Она в Вильнюсе, в безопасности. К ее маме приходят и звонят из милиции. А сама Ася пытается, по собственному определению, вернуться в реальность. И забыть того безглазого анонима в штатском, который кричал, что она плохо выучила гимн и в следующий раз сядет надолго.

История вторая

Срок — два года, профучет — 15, список экстремистов — пожизненно

Ольга Класковская — одна из первых белорусских политзаключенных 2020 года, которая отсидела больше, чем «до звонка». Ее арестовали 14 октября после акции протеста и обвинили в участии в перекрытии дороги в Минске. Приговорили к двум годам колонии. А через год этапировали из колонии в СИЗО и предъявили новое обвинение — в оскорблении представителя власти (за комментарий в соцсети, оставленный еще до ареста), и «звонок» сдвинулся еще на полгода.

Ольга — журналист. Она прекрасно понимала, выходя из колонии, что работать по профессии в Беларуси уже не сможет: к тому времени независимых медиа, как и собственно журналистов, в стране не осталось. Но уезжать из Беларуси она не хотела. И, выйдя, всерьез думала устроиться работать швеей — в колонии на швейном производстве она получила за время отсидки несколько квалификаций: швея, оператор швейного оборудования, термоотделочник. Но на свободе в Беларуси (звучит как оксюморон — «на свободе в Беларуси») она провела только шесть недель. Потом пришлось уезжать.

— Еще до моего освобождения, — рассказывает Ольга, — и администрация колонии, и сотрудники управления департамента исполнения наказаний по Гомельской области предупреждали меня, чтобы сидела тише воды ниже травы и не отсвечивала. Вот так и сформулировали. Никаких интервью, никаких комментариев. А потом всё интересовались, кто приедет меня встречать в колонию и во сколько. Начальник колонии Толстенков предупредил: если вдруг надумаешь вести какой-то стрим, выйдя из колонии, немедленно поедешь снова в тюрьму, у меня всегда найдется для тебя автобус с ОМОНом.

А когда я всё-таки вышла и приехала домой, ко мне приехали сотрудники ГУБОПиКа — еще и суток не прошло с момента освобождения. Я как раз принимала в тот момент ванну, о которой мечтала два с половиной года. И в этот момент они начали ломиться в дверь. Они требовали, чтобы я немедленно открыла, и вели себя агрессивно. Я выскочили из ванной, мокрая вся, едва успела набросить халат. И еще открыть не могла сразу, потому что пока я сидела, мама дверь поменяла, и я всё никак не могла попасть ключом.

Потом они пытались меня завербовать. Говорили: а вы можете пойти нам навстречу и сообщить, если с вами будут связываться представители экстремистских СМИ или экстремистских формирований и что-то предлагать, или если вы узнаете, что что-то планируется в Беларуси. Я, конечно, отказалась. Потом они еще спрашивали, куда я собираюсь трудоустраиваться и не намерена ли уезжать из Беларуси. Напоследок предупредили, что это не последняя наша встреча.

Наверное, следовало уехать немедленно, тем более что Ольга всё-таки дала одно интервью — правозащитному центру «Вясна» (разумеется, он признан экстремистским формированием). Интервью было анонимным, но вычислить «недавно освободившуюся политзаключенную», рассказывающую об издевательствах над заключенными в женской колонии Гомеля, было нетрудно. Тем не менее, она всё еще надеялась остаться дома.

Сразу после освобождения Ольга пошла становиться на учет в уголовно-исполнительную инспекцию. И ее поставили на учет на 15 лет (друзья говорили: интересно, а почему не пожизненно?) А это значит — приходить отмечаться, являться по вызову на «профилактические беседы», не выезжать без разрешения инспекции и открывать дверь в любое время суток.

«Инспектировать» бывшую заключенную приходили не только сотрудники уголовно-исполнительной инспекции, но и представители других милицейских подразделений. А если учесть, что Ольгу внесли в список экстремистов, каждый вызов в милицию мог стать билетом в один конец. К слову, процедуры исключения из списка экстремистов в Беларуси нет. Если внесли — то пожизненно. Вернее, до смены власти. И через полтора месяца ее вызвали в уголовный розыск.

— Я хорошо запомнила дату: 1 февраля. Потому что они позвонили мне 30 января, в день рождения. Такие «подарки» не забываются, — вспоминает Ольга. — В уголовном розыске меня мариновали три с половиной часа. С сотрудниками угро был кагэбэшник — он не задал мне ни одного вопроса, только сидел и внимательно слушал. Меня спрашивали о моих взглядах — не изменились ли они после отсидки. Предупреждали, что если, боже упаси, на территории моего района что-то произойдет, то на плаху ляжет именно моя голова.

Потом потребовали телефон. Отвели к какому-то технарю, он их спрашивает: вы ее арестовываете? У меня сердце упало. Сопровождавшие говорят: нет пока, это освобожденная по экстремистской статье. Спросили пароль от двухфакторной аутентификации. Я сказала, что не помню. Тогда они говорят: мы всё равно твой телефон взломаем и всё, что нам нужно, оттуда вытянем. А женщина-майор добавила: «И это очень не понравится тем, кто тобой интересуется».

В итоге они попытались взломать этот пароль, отправив запрос на его смену в телеграм с моего телефона. Но телеграм не подвел: пришел ответ, что смена пароля возможна через неделю. Не знаю, как это вышло. И меня отпустили, приказав явиться через неделю с телефоном. И я решила, посоветовавшись с семьей, не испытывать судьбу. Я покинула Беларусь. Пароля они не дождались. Зато к моей маме начали приходить каждый день. И теперь, я знаю, против меня возбуждено еще одно уголовное дело.

История третья

Жизнь под видеорегистратор

Леонид Судаленко — правозащитник из Гомеля, руководитель гомельского отделения «Вясны». Ему, можно сказать, отчасти повезло: уголовное дело против него возбудили еще в январе 2021 года, за восемь месяцев до полного разгрома «Вясны» и ареста ее руководителей. Если бы Судаленко арестовали вместе с ними, он, как и руководитель «Вясны», нобелевский лауреат Алесь Беляцкий и его соратники, получил бы срок в девять-десять лет. А так — обошлось тремя годами. Кстати, на суде над Беляцким прокурор включал запись «прослушки» краткосрочного свидания Судаленко с женой после приговора.

Леонид полностью отсидел срок в витебской колонии номер три и вышел оттуда. Сначала он думал, что по-прежнему будет защищать права человека и жить дома с семьей. Он восстановил аккаунт в фейсбуке и начал выставлять фотографии — исключительно бытовые, разумеется: жена, мама, дача, камин, уют, «спасибо всем, кто поддерживал». Но на родине продержался ровно две недели. А потом всё-таки уехал в Литву.

— Когда я выходил, то надеялся, что выхожу на свободу, — рассказывает Леонид. — А попал из тюрьмы в тюрьму. Впрочем, по-другому вряд ли могло быть — давай уж тогда начнем не с освобождения, а с самого начала, чтобы всем было понятно. Как только человека арестовывают по политической статье и помещают в СИЗО (в моем случаен это было СИЗО №3 Гомеля), его сразу же ставят на профучет в нарушение презумпции невиновности. То есть человека только что арестовали, а он уже считается склонным к экстремизму и захвату заложников. И когда после года в гомельском централе меня привезли в витебскую колонию, я туда, считайте, заехал уже злостным нарушителем благодаря этому профучету.

И так происходит со всеми политическими. Сразу начинается предвзятое отношение — в ШИЗО можно попасть за случайно расстегнувшуюся пуговицу, за приветствие или доклад, который не понравится сотруднику. И по десять раз в день каждому двадцатилетнему засранцу, пришедшему по объявлению после армии работать в колонию, я должен был докладывать: «Судаленко Леонид Леонидович, склонен к экстремизму и иной деструктивной деятельности…» Они говорили: ну что ты там, старый, намутил, не жилось тебе спокойно, теперь вот докладывай. И снова, и снова докладываешь: «Склонен к экстремизму и иной деструктивной деятельности».

Леонид вообще не надеялся выйти даже после «звонка»: за десять дней до освобождения его отправили в ШИЗО, и он был убежден, что дальше — статья 411 о неподчинении требованиям администрации исправительного учреждения и новый срок. Даже когда в пять утра, пока вся зона еще спала, Судаленко вывели за КПП и показали: вон, там остановка, тебе туда, — он думал, что сейчас подъедет автозак или машина с людьми в штатском, и всё начнется заново. Тем более что еще во время отсидки к нему приезжали из следственного комитета и угрожали новым уголовным делом о клевете в отношении судьи (после приговора Леонид писал заявление с требованием привлечь к ответственности тех, кто «по беспределу» посадил его на три года). Тем не менее, до дома он добрался благополучно, и никаких мыслей об эмиграции у него не было.

— В Беларуси нет процедуры исключения из экстремистского списка, — объясняет Леонид. — Некуда писать заявления, невозможно оспорить в суде. Ты попал в список — и всё. Живи с этим, только на свободе недолго протянешь. Я пришел становиться на учет в уголовно-исполнительную инспекцию — как положено, в течение трех суток с момента освобождения, — и меня обложили такими правоограничениями, что будто бы и не выходил из колонии.

Дважды в день ко мне приходили сотрудники милиции с видеорегистратором и фиксировали: «В 11:40 находился дома». Я говорю: я что, под домашним арестом или на «химии»? Я же вроде как на свободе, у меня справка об освобождении есть. Всё равно приходят. И каждое воскресенье нужно ходить в милицию, отмечаться, рапортовать о своем образе жизни, о ситуации с трудоустройством, выслушивать их «профилактические беседы» и понимать, что сегодня выпустят, а в следующее воскресенье — не факт. Пришел, отметился, отчитался, посмотрел фильм о вреде наркотиков.

А вечером они снова приходят ко мне домой с видеорегистратором. И предупреждают, что телефон должен быть всегда включен, домофон должен быть всегда включен. Понимаете, я два с половиной года в колонии под видеорегистратор прожил. И днем, и ночью. И вот теперь, когда я формально свободен, я снова вынужден жить с видеорегистратором. Естественно, я был морально подавлен, я был опустошен. Каждый раз, когда в дверь звонили со словами «откройте, милиция», я был убежден, что пришли меня забирать. Тем более что байкера Андрея Иванюшина, который почти одновременно со мной освободился из колонии, через месяц арестовали снова — за участие в акции протеста в 2020 году. Он отсидел уже, вышел, а теперь снова в СИЗО.

Было понятно, что я долго на свободе не пробуду. И я понимал, что сроки теперь другие. А для меня новый срок в десять лет — это уже путевка в один конец. Очень трудно было принять решение — у меня сын-школьник, жена, теща. Но жена сказала, что уж лучше на свидания будет ездить в Вильнюс, чем в витебскую колонию. Кстати, после того как я выехал, они и к жене моей приходили, и даже соседей терроризировали вопросами, что им обо мне известно. В конце концов я написал в инспекцию письмо со своим литовским номером телефона: пусть звонят, я им буду отчитываться о своем образе жизни и трудоустройстве. Мне скрывать нечего.

*

Леонид, Ася, Ольга — это те, кому, считайте, повезло. Они успели уехать. Повезло брестскому блогеру Александру Кабанову, который отсидел свои два с половиной года и сразу же уехал: через три месяца после отъезда его объявили в розыск и возбудили сразу несколько уголовных дел. А вот Андрей Иванюшин не успел уехать — или не захотел: он ведь уже отсидел два с половиной года за участие в акции протеста. Тем не менее, на свободе он находился ровно два месяца: в то самое время, когда Судаленко уезжал из Беларуси, за Иванюшиным пришли. Теперь он снова в СИЗО — и снова за участие в протестах. Акций-то было много: за одну отсидел, освободился — и можно сажать за следующую.

Впрочем, некоторые не успевают даже выйти. У политзаключенного Дмитрия Дашкевича срок закончился 11 июля, и он даже вышел за ворота. Но его тут же задержали снова — по статье 411 о невыполнении требований администрации исправительного учреждения. Снова увезли в СИЗО, а потом добавили еще год строгого режима.

Полина Шарендо-Панасюк, которая уже отсидела «лишний» год по той же статье 411, должна была освободиться 6 августа. Но 4 августа ее увезли из колонии в СИЗО, где снова судили, снова по 411-й, и снова добавили год. Вернее, год и три дня: подсчитали, что три дня по старому сроку Полина не успела отсидеть. Родственники, кстати, когда ее увезли в СИЗО из колонии, решили воспользоваться тем, что Полина снова подследственная, а не осужденная: подследственному разрешены передачи, 30 килограммов в месяц. Но в гомельском СИЗО у них передачу не приняли: оказалось, что в первый же день в СИЗО ей принесли мешок битых гнилых яблок весом ровно в 30 килограммов. И всё. Лимит на передачи исчерпан. Идите домой, родственнички.

Белорусы — люди толерантные и ничуть не кровожадные. Поэтому никто никогда не предложит расправляться с карателями в ответ на все их скотские поступки. Но заставить их потом, когда Беларусь станет свободной, жрать гнилые яблоки и петь гимн круглые сутки — очень хотелось бы.