Антон Стариков, 39 лет, уехал в Турцию

После 21 сентября я пару дней просто следил за новостями. А 24-го вышел с утра на балкон у себя в Питере и увидел, как гаишники тормозят поток машин и выдергивают из него людей. Не знаю, было ли это связано с мобилизацией, но я увязал это с общей картиной. И у меня возник не столько страх, сколько чувство отвращения от того, что это сейчас станет повсеместным.

Я жил не по месту регистрации, и вероятность того, что меня найдут, была небольшой. Но в моем военном билете значилась одна из наиболее востребованных специальностей — «водитель автомобилей». В армии я не служил, у меня плоскостопие, но когда получал военный билет, у меня уже были права трех категорий: на мотоцикле я катался с 16 лет, машину купил в 18, а сразу после школы сдал «на грузовик», хотя ездил на нем несколько раз. Я понял, что надо уезжать, потому что дальше может быть хуже.

Я решил ехать в Турцию. Билеты туда стоили диких денег, поэтому купил билет во Владикавказ, чтобы для начала выбраться в Грузию. Но сначала я уехал к маме, в небольшой провинциальный городок, — оставил машину и несколько часов побыл с ней перед отъездом. Конечно, было грустно, и, когда мы обнялись на прощание, она сжала мне руки и заплакала. Но мама — человек абсолютно адекватный, всё понимает.

Друг семьи, который вез меня в аэропорт в Москву, — грузин. В начале 1990-х, когда была грузино-абхазская война, за ним тоже приходили, чтобы забрать на фронт.

У нас была остановка в Редкино (поселок в Тверской области. — Прим. ред.), где мы подобрали людей, которые тоже уезжали от мобилизации. У таксистов в то время уже были налажены целые схемы по стыковке автомобилей с беглецами. Со мной в машине оказался человек, который уже на пункте регистрации в аэропорту перед вылетом сказал: «Нет, я не могу», развернулся и уехал обратно. Что с ним сейчас, я не знаю.

Границу на Верхнем Ларсе я прошел относительно быстро — часов за десять. Это был лайт-вариант, потому что потом люди стояли в очереди сутками. Я добрался до Тбилиси и там сел на автобус до Стамбула. Мне повезло, что там в тот момент отдыхал мой приятель: он договорился с хозяином отеля, чтобы я тоже смог туда заселиться. В итоге там собралась абсолютно разношерстная публика из России — при этом у всех было четкое понимание, кто такой Путин и что он сделал со страной.

Хозяин гостиницы был веселый, со своеобразным чувством юмора. Когда мы все собрались на веранде, он подключил нас к групповому гостиничному чату и запостил туда наше фото с комментарием: “The lost russian army is here”.

Уровень цен в Турции тогда был гораздо ниже, чем в Грузии, — и на аренду жилья, и на жизнь. Но за прошедший год ситуация сильно поменялась: тогда доллар стоил 17 лир, сейчас — почти 27, и всё подорожало примерно раза в три. Тем не менее в бытовом плане я живу даже лучше, чем в России, потому что в Питере жил в однушке, а в Турции получилось снять трехкомнатную квартиру, светлую и просторную, с двумя балконами. Море в 800 метрах, я люблю гулять по берегу.

В эмиграции я занимаюсь тем же, чем последние 12 лет, — журналистикой. Мой редактор сказал: «Жалко терять вас на месте, в Петербурге, но раз так сложилось, уезжайте». Работать на расстоянии стало немножко сложнее, потому что физический контакт — это всегда другой уровень доверия. Когда разговариваешь по телефону, нужно прикладывать больше усилий, чтобы расположить человека. Конечно, я очень скучаю по репортажам, когда можно было все «потрогать руками» и увидеть воочию.

О своем поступке я ни разу не пожалел, потому что рано или поздно мог оказаться в тюрьме. Я считаю, что эмиграция лучше, чем тюрьма. Я не уверен, что у меня, как и многих других уехавших, лет через десять (а путинский режим вполне может столько протянуть) возникнет желание вернуться. Во-первых, будет другая, устоявшаяся жизнь. Во-вторых, проблема ведь не только в Путине.

Скоро мне предстоит продление вида на жительство. Россиянам, приехавшим после начала войны, местная миграционная служба продлевает ВНЖ только на полгода. Сперва кажется, что это маленький срок, но на самом деле целая жизнь, потому что горизонт планирования очень узкий. В прихожей у меня всегда стоят чемоданы, которые можно быстро собрать. Я даже лишних вещей стараюсь не приобретать. Недавно купил велосипед, но понимаю, что может прийти день, когда мне его нужно будет срочно продать, как это сделал предыдущий владелец, уехавший в Сербию.

Денис Мокрушин, 22 года, уехал в Грузию, собирается перебраться в Польшу

Я уехал из Казани, где учился в архитектурно-строительном университете. Сначала на поезде добрался до Екатеринбурга, потом оттуда на попутках до Тюмени, а уже из Тюмени на автобусе до Казахстана, который я рассматривал как перевалочный пункт. К тому времени на КПП в Верхнем Ларсе был коллапс, и ситуация на границе с Казахстаном казалась получше. Российские пограничницы, поставив штамп в паспорте, проводили меня из страны словами: «Вот гордость России. Проваливай и больше не возвращайся».

К тому времени у меня уже было два административных дела: в начале российского вторжения в Украину я разместил у себя в инстаграме пост «Нет войне!», а потом стоял в одиночном пикете. При этом впереди маячила угроза уголовки. Вместе со мной из России уехали двое знакомых ребят, которые тоже занимались активизмом: они переживали, что за ними могут прийти, и не хотели на войну.

Первые два дня мы жили в старой советской гостинице под Костанаем. В небольшой комнате, рассчитанной на двух человек, разместились мы трое и еще мужчина с ребенком. В принципе, нормальный вариант, учитывая, что альтернативой была ночевка на вокзале. Потом перебрались в Астану, где с трудом сняли однушку на окраине за 1000 долларов в месяц, и это было неплохо.

Мои попутчики в итоге остались жить в Казахстане: оба нашли работу и, судя по всему, не собираются возвращаться в Россию. А я улетел в Грузию, где жили мои приятели, они обещали помочь мне устроиться. Я прилетел в Кутаиси и на погранконтроле честно сказал, что я активист и уехал из страны из-за угрозы преследования. Меня стали тщательно расспрашивать: как долго я собираюсь оставаться в Грузии, чем планирую заниматься и знаю ли, что 20% территории Грузии находятся под оккупацией. В итоге всё же пропустили и пожелали удачи.

Меня поразило, что всё это время около аэропорта меня ждал автобус в город, билет на который я купил заранее.

Пограничники предупредили меня, что к русским в Грузии относятся с осторожностью и могут быть конфликты. За год я почти ни разу с подобным не сталкивался. Единственный эпизод произошел в магазине, когда я стоял в очереди в кассу и говорил по телефону по-русски. Позади меня стояли украинцы, двое молодых здоровых мужчин, которые начали спрашивать, кто я по национальности и почему не свергаю власть в России. Всё это было довольно агрессивно. На это у меня возник логичный вопрос: «Если вы гордитесь тем, что вы украинцы, почему вы сейчас не дома?» Они замолчали. Я понимаю их эмоции, но что русские, что украинцы, что белорусы в эмиграции находятся в равных условиях — кто-то бежит от бомбежек, а кто-то от власти, чтобы не попасть на преступную войну. Радует, что по большей части люди это понимают.

Из университета я отчислился, и там явно отнеслись к этому с облегчением, потому что им не нужны такие проблемные студенты, как я. Я стал искать возможность трудоустроиться — здесь много филиалов европейских компаний, — но это было сложно, так как приоритет отдается местным.

Чтобы заработать, брал заказы по графическому дизайну, помогал писать студентам курсовые. Потом стал сотрудничать с редакцией российского оппозиционного издания для студентов, делал расследования. Меня хватило до весны, а потом словно подкосило: не было ни сил, ни желания работать. Накрыло ощущение, что я занимаюсь не своим делом. У меня активная гражданская позиция, но идти в политику я не хочу, я человек творческий. Обратился к психотерапевту, он диагностировал у меня депрессию.

Мне тяжело давалось принятие факта, что я не могу вернуться домой. Когда я уезжал, думал, что максимум до Нового года. А потом стало доходить, что речь, возможно, идет даже не о нескольких годах. В какой-то момент осознал, что надо начинать жизнь с чистого листа. Во время эмиграции я расстался со своей девушкой, которая не захотела уезжать из России. Поддерживать отношения на расстоянии оказалось невозможно, и это тоже далось тяжело.

До августа я проходил терапию, восстанавливался. Потом вернулся к работе — сейчас удаленно разрабатываю дизайн интерьеров. Плюс у меня появилась возможность уехать на обучение в Польшу по специальной программе для «политических»: первый год — языковые курсы, а дальше можно поступать в любой университет. При этом мне обещали стипендию, которая покрывает полную стоимость обучения. Надеюсь получить диплом архитектора и уже осесть там окончательно.

Ксения Ли, 31 год, уехала с мужем в Казахстан

Мысли о том, что нужно уезжать из России, появились у нас в феврале 2022 года. Но всё осложнялось тем, что мы оба не удаленщики: муж — инженер на производстве, которое выпускает оборудование для молочных заводов, я рекламщик в очень консервативной компании. Мы пережили лето в вялых разговорах о том, что нужно подтянуть английский и что-то делать с профессиями, а потом наступило 21 сентября.

В тот момент мы были в отпуске в Краснодарском крае и не знали, что написано в военном билете у супруга. А когда вернулись домой в Питер, увидели, что там стоит категория А («годен»), да еще и с очень «классной» специальностью, связанной с радиолокационным оборудованием. Помню, что в день возвращения 25 сентября город выглядел абсолютно вымершим, на улицах не было никого, хотя был выходной и все должны были гулять. Мы созвали семейный совет, который постановил, что моего супруга и его двоюродного брата нужно отправить из России подальше.

Муж родился и закончил школу в Казахстане, поэтому маршрут был понятен. Билеты на самолет мы купить уже не смогли, даже за баснословные деньги. Поэтому приобрели билеты на самолет до Челябинска, и оттуда они поехали на автобусе до Костаная. Мужу подфартило: его компания предложила ему развивать рынок Казахстана и СНГ. Условно говоря, он открыл в Алматы казахстанский офис. Я присоединилась к нему в марте 2023-го, а эти полгода в России занималась подготовкой и апостилированием документов, продажей квартиры, делала паспорта двум нашим котам. Я оставила свою работу и сейчас нахожусь в поиске.

Несколько месяцев муж жил у родственников, они помогли ему сделать разрешение на временное пребывание. После этого он подался на вид на жительство — это уже более серьезный документ, и, поскольку он здесь родился, то достаточно легко и быстро получил ВНЖ. Вслед за ним получила свою корочку и я. В отличие от других релокантов, мы находимся в выигрышном положении, потому что горизонтальные связи в Казахстане решают очень многое. Например, сейчас у нас идет большая эпопея с постановкой машины на казахстанский учет. И в этом тоже помогают друзья друзей и родственники родственников.

Мне эмиграция дается тяжелее, чем мужу, потому что я не всегда понимаю местный менталитет. В России я хорошо знала законодательную базу и в госорганах могла качать права. Здесь так не получается — нужно договариваться. Я состою в небольшом местном женском чатике, и мы там шутим, что жизнь нас вообще к этому не готовила. Мы никогда не думали о том, что нам придется сталкиваться с миграционкой. По сути, это отдельный вид унижения, потому что ты тут никому не нужен. Но, глядя на моих новых подруг, которые вывезли сюда своих мужей, детей и животных, я понимаю, что нет задач, которые были бы не по силам.

Иногда случаются курьезные ситуации. Например, муж как-то узнавал, сколько стоит шиномонтаж. Он похож на местного, и ему назвали сумму условно в 10 тысяч тенге. Когда мы приехали в автомастерскую на российских номерах, мастер сказал: «20 тысяч». Местные часто хотят на нас заработать, потому что уверены, что все приехавшие русские — богатые. Стараемся относиться к этому с юмором.

В Казахстане есть люди, которые здесь родились и поддерживают то, что происходит в России. Они говорят, что Путин действует недостаточно жестко и уже давно надо было включить все возможности российской военной машины. Мы, как правило, стараемся не развивать эти разговоры. Вообще тут часто приходится балансировать и где-то просто молчать. Например, в общении с отцом нашего друга, с которым на эту тему спорить бесполезно — он сам бывший военный.

Вопрос возвращения сложный. У Алексея Пивоварова была серия выпусков про белую эмиграцию, которая уехала, мечтала вернуться в Россию в «прекрасном будущем» и ничего не делала, чтобы как-то ассимилироваться. Глядя на это, хочется жить эту жизнь уже без оглядки на то, что случилось. С другой стороны, я допускаю, что через какое-то время что-то поменяется в России и мы захотим вернуться. Но чтобы всё опять перевернуть, мотивация должна быть очень сильной. Пока мы таких вариантов не видим.

Михаил (имя изменено), 46 лет, уехал в Казахстан и репатриировался в Израиль

Я понимал, что вряд ли буду призван: я не имею военной специальности и не служил в армии, потому что учился в аспирантуре и защищал кандидатскую. Но меня приводила в ужас перспектива быть запертым в стране, которая катится в пропасть. Поэтому мобилизация стала мощным пинком для отъезда.

Я летел в Алматы с пересадкой в Тюмени, потому что, во-первых, там уже находился мой друг, который тоже покинул Россию, и были какие-то завязки. А во-вторых, Казахстан достаточно лояльно относился к людям из России, которые хотели там легализоваться и жить. Где-то через месяц ко мне прилетела моя жена. Еще до отъезда из России мы запустили процедуру репатриации в Израиль. В конце августа мы летали в Москву на собеседование с консулом и буквально вчера прилетели в Тель-Авив, где теперь собираемся жить.

Я работаю в рекламном бизнесе и продолжаю удаленно трудиться в российской компании, отвечаю за маркетинг. Руководство пошло мне навстречу и сохранило за мной рабочее место. Соответственно, у нас был постоянный источник дохода, который позволял снимать квартиру и не испытывать больших материальных проблем. С падением рубля наш доход уменьшился, но всё равно жизнь в Алматы была заметно дешевле, чем в Москве. Я, конечно, понимаю, что моим работодателям рано или поздно может надоесть ситуация с моей удаленкой и они попросят меня уволиться, поэтому я думаю о поиске новой работы.

Конечно, ты сначала как брошенный кот — бродишь с выпученными глазами и озираешься вокруг. Но потом привыкаешь и начинаешь ориентироваться. Из-за того что Казахстан — двуязычная страна, а Алматы — город с большим количеством русскоязычных людей, языкового барьера не было вообще. Еще у меня здесь ни разу не возникало ощущения боязни агрессии. Это сильно отличало Казахстан от моего опыта жизни в Москве и в ближайшем Подмосковье.

Моя жена завела знакомства в одной модной крошечной кофейне в центре Алматы, которая притягивала интересных людей. Один раз, вернувшись, она в обалдении сказала, что среди гостей появился человек, который начал высказываться в поддержку войны — о том, что «всё неоднозначно и мы всего не знаем». Это был гражданин Казахстана, но русский по происхождению. Но в остальном посетители отзывались о войне крайне негативно.

Когда я только приехал, мы с моим другом много ездили в такси и разговаривали с таксистами. В этой профессиональной прослойке мы тоже по большей части слышали отрицательные отзывы о войне — что это большая ошибка и это несправедливо. Но я заметил, что по мере того, как проходило время, для местных жителей это перестало быть чем-то заслуживающим внимания. Скорее всего, потому что они перестали сталкиваться с внезапно приехавшими беглецами, которые от них что-то хотят, война от них отдалилась.

Где-то в начале этого года народ действительно начал постепенно уезжать обратно, среди них были и многие наши приятели. У меня это вызывало глубокое недоумение, потому что, на мой взгляд, в России не происходило ничего, что давало бы повод возвращаться и думать, что что-то поменялось в лучшую сторону. Однажды я услышал реплику, что человек устал мотаться, непонятно где жить в съемном жилье.

Самое угнетающее — это отсутствие возможности что-либо планировать на длительный период. У меня в голове возникает давняя история: лет десять назад мы путешествовали по Франции и познакомились с парой пенсионеров — владельцами гостиницы. Они год как купили ее и реставрировали. И у них был план, что лет пять-семь они поработают в этой своей маленькой гостинице, а потом продадут и будут думать, что делать дальше. Я понял, что у меня в жизни никогда не было такого горизонта планирования, а сейчас он вообще схлопнулся до недель. Это самый огромный дискомфорт — ощущение, что ты застрял в каком-то моменте, а рядом что-то горит и ты ничего не можешь сделать.

Александр (имя изменено), 39 лет, уехал в Финляндию и вернулся

Я с 2014 года живу в Питере, занимаюсь производством кожгалантереи, это мой бизнес и основной доход. Еще до начала мобилизации мы с женой находились в ожидании ВНЖ в Финляндии — подавались на визу как предприниматели. До этого долго собирали документы, подготовили бизнес-план, вложив в это едва ли не последние деньги. У моей тещи в Иматре есть дом, и, переехав, мы рассчитывали сэкономить на аренде жилья. Конечно, привлекала близость Финляндии к России, что удобно для поддержания деловых связей.

Не могу сказать, что мобилизация меня напугала. По жизни мне везет, и работа разных органов и ведомств меня, слава богу, всегда обходила стороной. При этом все вокруг начали уезжать — и не только айтишники, но и представители других профессий. Уехали даже «руководители» кладбища: они получали огромные деньги, но тоже решили не испытывать судьбу.

Когда через недели две началась самая активная фаза хватания людей на улицах, жена и теща просто взяли меня измором и со слезами уговорили уехать. Я в срочном порядке нашел человека, который мог подменить меня в мастерской, чему-то успел его обучить и отправился в Финляндию.

Там я прожил три месяца, познакомился со всеми соседями — мы отлично коммуницировали с помощью гугл-транслейта. Нашел в округе и русскоговорящих людей. Был неприятный случай, связанный с украинскими, как я их назвал, «диверсантами»: они прокололи колеса моей машины и наклеили на номер украинский флаг. При этом, как любой нормальный человек, я считаю, что война — это ужас, и ее не поддерживаю. Если бы я был один, то громко заявил бы о своей позиции. Но у меня семья, я не могу подвергать ее опасности.

Я готовил дом к переезду, потому что мы были уверены, что ВНЖ нам дадут — по всем параметрам наш кейс был идеальным. Но финны начали активно отказывать россиянам в бизнес-визах — проходили только инновационные стартапы. Хотя даже с ними было непросто: я знаю русских ребят из Лондона, у которых отозвали крупный грант. В итоге за несколько дней до окончания моей туристической визы пришел ответ, что наша заявка на ВНЖ не одобрена. Обычно финны это никак не объясняют, но тут прислали комментарий: «Ваш бизнес не нуждается в релокации».

Пришлось возвращаться в Россию. Конечно, было обидно, потому что с Финляндией у меня многое связано: друзья, коллеги, заказчики, был совместный бизнес с партнером из Хельсинки. А жена так расстроилась, что даже заболела на нервной почве. Но я ее всячески успокаивал, говорил, что не надо относиться к этому как к концу света.

Я вообще к политике Евросоюза отношусь с пониманием и не считаю, что «они все козлы». Думаю так, даже несмотря на то, что мой бизнес сильно пострадал из-за ограничения транзакций — я лишился большой доли продаж за рубежом. Были и клиенты, которые сами сказали, что не хотят поддерживать со мной связь, потому что всё российское токсично: «Ты хоть и хороший человек, но тоже часть этого государства». Ну, как говорится, что имеем, то имеем.

Конечно, я боюсь мобилизации, не буду этого скрывать. Но я точно не пойду на фронт. Я по убеждениям не служил в армии, когда мне было 18, и не собираюсь туда сейчас, когда мне почти 40. Сейчас мы прорабатываем другие варианты эмиграции, например, уехать во Францию. А ведь изначально наша цель была не в том, чтобы ехать от чего-то. Мы хотели ехать к чему-то, чтобы развиваться. Сейчас понимаю, что это выглядит как бегство.