Директор Большого театра Владимир Урин заявил, что если «те или иные создатели спектаклей» высказываются «очень определенно по поводу спецоперации», их имена убирают с афиш. Журналисты сразу сообщили, что он «признал существование военной цензуры», но, строго говоря, это определение неверное. Предмет военной цензуры — произведение, текст или спектакль. А то, о чем сказал Урин и чем вполне успешно занимаются профильные ведомства последние полтора года, — это что-то вроде остракизма.

Отчасти это мистическая процедура — изгнание человека, осмелившегося иметь собственное мнение, из профессионального пространства, «отмена» его и его имени. Иногда — символическая, как замена фамилии режиссера Серебренникова на слово «РЕЖИССЕР». Иногда — технологичная, как использование дипфейка, чтобы зрители сериала «Контакт» увидели персонажа своевольного Максима Виторгана, но создатели могли не указывать его в титрах и не платить ему гонорар.

Если это и цензура, то не обычная (напомним, что в России цензура запрещена Конституцией), а гибридная. У нее нет ни внятных правил, ни четко оговоренных «красных линий», нет ни единого центра, где принимаются решения, ни стабильной связи между «нарушением» и «наказанием». Каждый государственный орган занимается ею настолько, насколько ему диктует собственное понимание политической реальности — и собственный страх.

В более мелких случаях, например региональных, решение может принимать кто угодно — от инициативного руководителя непосредственного учреждения до муниципальной администрации и местных силовых структур. Так как главного уполномоченного по цензуре нет ни в Кремле, ни в Минкульте, ни в спецслужбах, то нет и ясности, к кому обращаться в случаях спорных ситуаций, когда, например, руководитель крупного федерального учреждения «видит» ситуацию иначе, чем его федеральный куратор.

Должен ли принимать решение «об исключении артиста N» из культурного пространства России лично министр, или его заместитель, или специалист из ФСБ? И как должно быть оформлено это решение — указом, приказом, отмашкой или личным устным распоряжением? Пока, судя по всему, доминирует последний вариант, а также указание опираться на «общие установки» и личный «здравый смысл». Но уже зафиксированы случаи и иных форм — например, знаменитое письмо министра обороны Сергея Шойгу на имя министра культуры Ольги Любимовой с просьбой исключить Владимира Зеленского и Александра Роднянского из «культурной повестки» России.

Есть формы цензуры и законодательные: штрафы за контент ЛГБТ+, например, которыми практически в ежедневном режиме прессуют онлайн-кинотеатры. Здесь тоже неясно, кого просить об исключениях: например, если Никита Сергеевич Михалков захочет показать сцену однополой любви, даже и в негативном свете, то у кого ему просить гарантий? До принятия закона «телефонное право» еще работает; после — договариваться нужно будет об отмене уже заведенного дела.

К слову, есть и частные формы цензуры: как удачно сформулировал журналист и политолог Иван Давыдов, «очень занимает феномен Екатерины Мизулиной и ее «Лиги безопасного интернета». Женщина учредила частный цензурный комитет, и он вполне эффективно работает, портит людям жизнь». Та же Екатерина Мизулина, кстати, в интервью Ирине Шихман признавалась, что не будет жаловаться на Михалкова, потому что (в вольном пересказе) он великий и ему можно всё, и даже если он где-то ошибается, то и его ошибки святы и важны для русской культуры.

Но то было в 2021-м, а сейчас цензурные законы, от фейков до гей-пропаганды, могут быть использованы не только по прямому назначению, но и как эффективный механизм внутриэлитной борьбы. Конечно, пока что Михалков и другие деятели его уровня остаются неприкосновенными. Они и сами являются цензорами-консультантами, и если кого-то интересует культурная политика позднего путинизма, то нет документа интереснее, чем запись телефонного разговора Михалкова с митрополитом Тихоном (Шевкуновым).

На ней Тихон консультируется с Михалковым, как бы церкви аккуратно отцензурировать репертуар МХТ имени Чехова, и Михалков со свойственной ему прямотой отвечает: «Да позвонить Женовачу (тогдашнему худруку МХТ. — Прим. ред.) и снять спектакль нахер, и всё», не за «кощунство», а «сделать вид, что он себя изжил, устарел». Это был 2020 год, и спектакль, который они обсуждали, — «Идеальный муж» Константина Богомолова.

Спектакль, кстати, в итоге сняли — но потом Женовач проиграл аппаратную борьбу, пришел новый худрук Хабенский, и пьесу тут же вернули. А в сентябре 2022 года режиссер Богомолов уже самостоятельно отцензурировал «кощунственные сцены»: «Из спектакля уйдут мгновения, связанные с символами веры. С великими символами страдания и искупления. Сегодня мне, иначе понимающему эти вещи, не хочется сохранять в «Муже» то, что перестало совпадать с моим мироощущением, моей рефлексией, моим пониманием ума, свободы и глубины…»

Трогательное обращение Константина Богомолова в новую художественную религию и, видимо, в нового цензора-консультанта вместо стареющего Никиты Михалкова находит отражение в его творчестве. По замечанию Андрея Ванденко в интервью, которое он взял у Богомолова для ТАСС, «люди в погонах по своей многочисленности и частоте выхода [в ваших спектаклях] на авансцену уступают только лицам нетрадиционной сексуальной ориентации», на что Константин Юрьевич ответил: «Люди с лампасами у меня не функции, не номинальные фигуры, а именно идеологи. Это и есть самое раздражающее для всё той же интеллигенции: мои генералы умны и сложно организованы, у них есть ценности».

Там же рядом, к слову, Богомолов проговаривает гораздо более глубокую и умную вещь:

Это очень важно! Убежден на сто, на тысячу процентов. Если выживешь, может быть I'll be back, в противном случае ничего не случится. Никогда! <…> Но если готов заплатить, вопрос лишь в том, сможешь ли потом своей жизнью и работой оправдать цену. Победителей не судят. И определяет их не сиюминутный суд».

От мистификатора Богомолова не ожидаешь искренних слов, но, кажется, это именно они. Кроме того, это своеобразное кредо тех, кто продолжает работать в России и сотрудничать с властью. Попытка «выжить» оправдывают и странные тексты про уехавших, и участие в гибридных цензурных спецоперациях — вроде той, о которой публично заявил Владимир Урин.

Проблема в том, что времена меняются. Законы, принятые сегодня для одних целей, в будущем могут быть использованы для совершенно других. Сегодняшние «неприкасаемые» и «выживающие» могут оказаться в совсем других условиях. Такое согласие играть по «правилам», особенно в ситуации их отсутствия, не стоит называть коллаборационизмом. Это ставка. Выигрыш крупный, но и риск огромный. И перетекание цензуры из тихого гибридного формата в публичный, о котором говорят открыто, совсем его не уменьшает.