— Я так понимаю, вас можно называть бывшим бойцом ВСУ, потому что вас уволили по состоянию здоровья.

— Да, сейчас меня уже можно представлять как «гражданин Луценко», поскольку я после полутора лет службы в Вооруженных силах Украины демобилизовался, уже вернулся с проверки своих онкотестов и сейчас буду заниматься волонтерской работой.

— До того как вы пошли добровольцем на войну, у вас было серьезное онкологическое заболевание. Как с этим сейчас?

— Не думаю, что ответ на этот вопрос должен занимать много времени. Я не считаю свою жизнь, а тем более состояние здоровья чем-то уникальным. Когда я был вынужден поехать лечиться за рубеж, а я лечился и в Украине, и в Германии, я об этом публично заявил. Это было осенью 2020-го. Мои доктора объяснили, что у меня рак, и сказали, что лучше лечиться в Германии, а химию делать у нас. Я поехал в Мюнхен, восемь часов провел на операционном столе, прошел 12 химий на родине, в это время работая вашим коллегой, журналистом. Всегда легче переносить испытания, если ты не лежишь на койке, а находишься в урагане. Потом, когда началась война, я и многие мои друзья встретились в офисе президента Порошенко, где создавался добровольческий батальон. Я записался рядовым стрелком. Тогда о здоровье никто не спрашивал, да и речи об этом идти не могло. Враг стоял буквально в 500 метрах от моего дома. Кадыровцы уже искали по спискам разных персон [для уничтожения в Киеве], меня в том числе. Семья была эвакуирована в Западную Украину, а я записался стрелком.

Сначала мы месяца два стояли в обороне Киева под уже на весь мир известными городами Ирпень и Буча. Тогда еще не было военной формы — кроме купленной в охотничьем магазине хаки, охотничьей обуви и выданных автоматов. Автоматы давали по блату. Мне как министру внутренних дел выдали 10, потом еще 20. Потом уже подключилась государственная машина, и оружие получили все. Потом подключился Порошенко, и все получили бронежилеты, одежду и каски. Уже в апреле прошлого года, когда путинская банда убежала из-под Киева, наш батальон был направлен на юг под Николаев. Сначала в сам город, а потом на 20 километров вперед, потом еще на 20, потом еще…

Вот там мы провели всё лето прошлого года. Это уже были более контактные бои, более серьезная обстановка. Достаточно сказать, что из моего добровольческого батальона более 20 человек было убито. После этого нас отправили на переформатирование, всех офицеров списали с солдатских должностей в резерв. Тут я впервые использовал кое-каких своих знакомых и попросил перевести меня вместе со взводом аэроразведки на первую линию фронта.

— В Бахмут по блату…

— За подписью главкома Залужного — в отдельный взвод аэроразведки в количестве 26 человек. Командир — достаточно известный сейчас в Украине. Думаю, все, кто интересуются этой темой, знают позывной «Мадьяр». Я был там в должности старшего лейтенанта. Я никогда не присваивал себе звания, ни в МВД, ни в прокуратуре.

Я был и остаюсь по психологии цивильным министром, я бы сказал, генпрокурором, пришедшим из политзаключенных. Поэтому для меня звезды в тот момент были явно лишние. Но по своей институтской военной кафедре я занимал офицерскую должность и выполнял функции одного из операторов дронов. Четыре с половиной месяца бахмутского фронта от ноября по конец апреля этого года я видел всё своими глазами с разведывательных дронов своего отряда — днем и ночью. Это был самый большой вызов в моей жизни, не сравнимый ни с тюрьмой, ни с прокуратурой, потому что речь шла даже не о моей жизни, а о работе, которая могла спасти жизни многим нашим бойцам. Второй заход в Бахмут — это уже март-апрель, когда шли уличные бои, когда под контролем ЗСУ были 3–4 квартала, буквально 2–3 улицы, и падало [снарядов] тяжелого калибра каждые 5–10 минут в твой квадрат. Это мне на всю жизнь запомнится.

— Вы находились физически в самом городе? Не на высотах вокруг?

— С ноября по февраль в Бахмут прилетало, но можно было служить. Даже звонить домой оттуда было можно. А вот второй заход, когда уже пошли уличные бои с «вагнерами» и ВДВ, — это был реально ад. Мы уже не контролировали ни одной дороги. Чтобы вы понимали: батальон киевских добровольцев занимал половину завода. Это бетонная коробка. Его штурмовали вдвшники России.

Я вот помню, на командном пункте встречаю здоровенного, чумазого, где-то моего возраста мужика. Глаза красные от энергетиков: четыре часа ночи, а у него — ни минуты покоя. Он пулеметчик, лицо черное, зубы белые блестят, уставший, как черт. Он мне говорит: «Лезут и лезут. Из одной дыры каждые полчаса. Мы их кладем, а они всё лезут и лезут. Какие-то сумасшедшие. Я четверо суток был вынужден день и ночь их косить». Я его спрашиваю: «А ты кто в мирной жизни?» Он мне отвечает: «Я воспитатель детского сада». Рядом стоит исполняющий обязанности командира разведки батальона, он помоложе. Очень умный, видно, что понимает и в дронах, и в минах, говорит: «А я графический дизайнер». Рядом стоит командир минометной батареи, говорит: «А я бизнесмен, торговал зерном». Еще одного я лично знал — он со мной в тюрьме сидел. У еще одного мужика восемь детей. В армии положено шутить, я его спрашиваю: «Ты хоть по именам их помнишь всех?» Он мне отвечает: «Я знаю все имена, все цвета платьиц. Я служу, чтобы война до них не докатилась, до моей Умани».

Самым главным было не думать, что происходит с украинскими семьями, — особенно женщинами, девушками, — на оккупированных территориях. Каждый солдат воюет за свою семью, за свой дом, чтобы эта орда не зашла на его территорию. Да, для нас есть понятие «защитить Украину», но Украина заканчивается всё равно в голове каждого конкретной семьей, конкретным домом, конкретным городом, который он защищает от того, что мы встречали уже на освобожденных территориях.

— А что вы встречали?

— Встречали тех, кто выжил после насилия, после пыточных. Видели тела тех, кто не выжил. Вы же понимаете, каждый солдат это примеряет на себя. Поэтому мотивация воевать там не абстрактная. Это не война за картинку на глобусе. Это война цивилизации с абсолютным диким варварством. Я, честно говоря, никогда не думал, что увижу столь одичавших людей из страны, на языке которой у меня в библиотеке две трети книг. Я никогда не думал, что я увижу абсолютно одичавших людей с той стороны, для которых вообще любое понятие со страниц этих книжек отсутствует напрочь. Для меня это огромная тема. Я похвалюсь: на войне народ у нас читает. Я с собой притащил, конечно, штук 50 книг на разные вкусы, чтобы солдаты в свободное время почитывали. Одной из них была ваша книга.

— Какая?

— Отличная интеллектуальная провокация «Иисус», в которой вы с прекрасным доказательным аппаратом излагаете теорию иудейской повстанческой армии во главе с Иисусом, который боролся с римскими оккупантами. Многим солдатам, конечно, тяжело было читать первую часть, но дальше, когда выходили на юмор, диспуты были очень интересные.

— То есть вы хотите сказать, что сидит ваш добровольческий батальон в траншеях под Ирпенем и обсуждает книгу Латыниной об Иисусе?

— Ну, это не траншеи были, а крайние дома Киева. Это была на тот момент вторая линия обороны. Впереди стояла легендарная 72-я бригада, которая остановила всю эту толпу, которая перла на нас, чтобы провести парад на Крещатике. У меня сын воевал на предыдущем этапе войны под Донецким аэропортом. Был артиллеристом. Он не вылазил из этой 72-й. Так что бои вели они. Мы там просто приучались к звукам, к действиям, к слаженности и так далее. Вот Николаев — это да. Там мы уже сидели в окопах, там уже строили блиндажи по 40 минут на одну ступеньку. Это ж степь, там под слоем чернозема спеченный кирпич, который нужно долбить, если хочешь выжить сам и помочь товарищам. Вот там читали, да. Когда устанешь, как черт, температура +35, ты в бронике и каске киркой махаешь, потом возвращаешься домой и читаешь. Про это есть шикарный стих, который написал участник АТО; потом он был основателем одного из небольших ресторанов Киева. По-украински вы поймете, я думаю:

Моя армія варить каву та слухає джаз.

Танцює танго та сальсу, а іноді вальс.

Моя армія читає Біблію та робить намаз.

Її благають дати автографи Тор та навіть Марс!

Моя армія пише вірші та малює гуашшю.

Вона одразу відчуває, хто є свій, а хто точно не з наших.

Моя армія багато жартує, сміється та майже не плаче.

Лише інколи, тихо, вночі, коли в Вальхалу йдуть ті, що наші.

Вот это про нашу армию, которая умеет читать, смеяться, шутить, пить кофе, и главное, она защищает цивилизацию. Я всегда думал, что это книжки, но сейчас это реально происходит в окопах, залитых кровью.

Вы спросили меня о страшном. Самое страшное, что я видел в Бахмуте, — это начало декабря прошлого года. Идут яростные атаки «вагнеров» — где-то по 50 в день.

— Вагнеров или зеков?

— Понимаете, это большой миф. «Вагнера» — это не зеки. «Вагнера» применили тактику малых штурмовых групп. Они разбиты на пятерки и двигаются тремя-четырьмя пятерками по [лесным] посадкам. Тут важно объяснить: что Николаев, что Донецк — это почти плоская степь, прорезанная каждые полтора километра посадкой вдоль и поперек. Поэтому идти по полю — это безумие. Этим занимались только несчастные русские мобики, которых просто сотнями убивали каждый день. Такое ощущение, что русских подвозили двумя вагонами: один вагон снарядов, другой — мобиков, и оба нужно израсходовать за день. То есть их выпускали за полтора километра, где пуля даже не имеет шансов долететь до наших позиций.

— А зачем?

— Путин просто покупал время. Нас забрасывали мобиками, а там рыли окопы. Техника такая: первая пятерка идет по посадке, она где-то метров 18–20 в ширину и тянется на полтора километра. Первая пятерка называется группой обнаружения. Вот это зеки. Их задача — просто выявить, где находится окоп ЗСУ.

— Своими телами?

— Да. Ну, сначала наши стреляли рановато и те просто улепетывали, а потом конечно, подпускали поближе и уничтожали напрочь. Из этой пятерки редко кто выживал, а следующие две-три этой пятерки — это, как правило, были профессиональные ветераны Вооруженных сил России. То есть это, конечно, не какие-то супермены, но это просто люди, которые на своем матерном языке понимают, что они хотят. С хорошей связью, с минометом среднего класса. Иногда среди них тоже были зэки, они залегали и начинали обстреливать наших из минометов, а две остальные пятерки заходили по флангам. Вот это тактика работала у них весь ноябрь, декабрь, январь, а в феврале уже начались уличные бои.

Так вот, самое страшное, что я видел, — это в декабре. Мы, то есть весь бахмутский фронт, в день теряли до 100 человек. Были страшные дожди. Окопы выше колена были залиты водой. В одном секторе окопы проходили по городской свалке. В окопах, как вы понимаете, плавают все отходы, и в этот момент пулеметчик стоит и строчит, весь черный, раненый. То есть в этой грязи и жиже, где плавает разное дерьмо, он должен отдать свою жизнь. А на следующее утро — минус 15, а потом — минус 20, и всё это — по колено замерзшее.

Большего примера героизма я нигде не видел. Надеюсь, и не увижу. Причем никто из них себя героем не считал. Они просто выполняли свою работу. Это безумно и ужасно, когда ты должен по колено в дерьме отбивать надвигающееся дерьмо и платить своей кровью и разбросанными в этой же грязи кишками. Вот это лицо войны. Кровавые носилки, прислоненные к стенкам, через пару дней замерзшие намертво.

Все шутят, кому насколько хватает: анекдоты, истории. Во-первых, юмор на войне — это обезболивающее для души. А во-вторых, это проверка — живой ли ты. Если человек не реагирует на юмор, значит, у него начинает заворачиваться голова, и надо с ним быстренько что-то делать: то ли побеседовать, то ли встряхнуть, то ли поменять ему задание, то ли даже дать отпуск, иначе — беда. Юмор — это важная вещь. В этом смысле я был важной частью военного механизма.

— Есть какой-то пример юмора, который больше всего запомнился?

— Наверное, самый такой… я в Бахмуте служил под позывным, а позывной я придумал благодаря вам. Ну знаете, пришли, сказали всем придумать позывные, а это второй-третий день войны, в голову ничего не идет.

— Неужели «Мессия»?

— Берите круче, «Пилат». Ну и вы понимаете, когда ты генеральный прокурор, ты стараешься нигде особенно не показывать фамилию, не светить фейсом для безопасности подразделения. Ну вот, дрончик летает, мы находим там очередной большущий склад боекомплектов в Соледаре, уже захваченный «вагнерами». А на тот момент, когда «Вагнер» захватил Бахмут, за бортом минус 20, наши отступили из города, а русская армия закрыла Соледар с той стороны, и «вагнера» фактически остались нам на растерзание. Никакой им поддержки не было, и мы тогда отыгрались на полную катушку. И по двое убивали, и по пятеро, рекорд у нас был — двадцать человек в одном здании хаймарсом накрыли. То есть дроны были очень важным элементом на тот момент. Герасимов сдал «вагнеров» нашей арте. Это я видел своими глазами.

Всё это время я был под позывным. Ну, как вы понимаете, когда дрон нащупывает цель, мы выходим по закрытой связи, сообщаем, какая цель, даем картинку, даем координаты, подтверждаем и так далее. Я был просто «Пилат» и старался не говорить — у меня всё-таки достаточно узнаваемый голос.

А на той стороне был командир разведки, которые имел право использовать арту, которая соответствует по калибру и расстоянию. И вот мы находим ПК, звоним туда. Отрабатывает одна батарея — не попадает. Вторая батарея — попадает, но только маленькую часть уничтожает. Отрабатывает третья, и он уже говорит: «Да еб вашу мать, когда они попадут». А мне же умище некуда девать, я ему пишу: «Ибу ибуди хуйдао муди. Мао Цзэдун». Оттуда — знак вопроса. Я отвечаю: «Шаг за шагом ты одолеешь длинный путь. Хотя без перевода даже красивше». Он сразу звонит моему командиру, спрашивает: «А кто это у тебя такой умный?» Он отвечает: «Луценко». Этот ему: «Да я ж его раз двадцать матом покрывал за это время, ты мне не мог сказать, с кем я общаюсь?»

Может быть, это не совсем пример юмора, но это пример того, как устроена сегодняшняя украинская армия. Знаете, почему она вот такая духовитая и такая уникальная? Она не вертикальная.

Все друг друга знают, а если не знают, то найдут общих знакомых. И вот вся эта армия держится на том, что в любом подразделении есть друзья. В любом подразделении есть знакомые, есть родственники. Это всё связано. То есть командир, безусловно, принимает свои командирские решения, но армия — это такой же организм, как был на Майдане, где каждый человек другому помогает. Совершенно разные возраста: мне почти 60, пацанам по 20–25, есть 40-летние. Совершенно разные регионы Украины, разные языки, разные религии, разный менталитет, разные профессии, разные национальности. И вот всё это работает на одно дело, чувствуя себя большой семьей. Это непередаваемый восторг для меня лично: после второго Майдана найти третий, только уже вооруженный натовским оружием. Это удивительное чувство, когда вся нация вдруг чувствует себя единым целым, знает точно, что она хочет, и готова за это заплатить.

Так вот, именно в этом отношении — непередаваемое чувство счастья, когда ты за свои 25 лет в политике видишь: получил то, о чем мечтал. Вот эти люди вдруг поняли, что они нация. Они впервые в тысячелетней истории Украины вдруг перестали чувствовать комплекс жертвы, который был в нас всегда, почувствовали свою силу. Я был счастливым солдатом.

— Вы оперировали дроном в Николаеве или уже в Бахмуте?

— В Николаеве только видел ребят, которые начали раскручивать эту тему, а я там был простым пехотинцем с автоматом. Автомат чуть старше меня. Я всё-таки инженер электронной техники, поэтому для меня тема была интересной. С точки зрения технической всё-таки там мозги можно было использовать больше, а с другой стороны, я убедился, что без них сегодняшняя война — просто жалкая пародия на другие войны.

Представьте: Николаевская область, окопом служил огромный водяной бетонный канал, сзади село Прибугское, а спереди — занятое орками село Правдино. У них зарытые танки, они поставлены на такие насыпи и поэтому бьют не 5–7 км, а все 10–12. Не точно, но бьют. По нам прилетает в день до 40 снарядов, плюс минометка и всё остальное. Танки — самое мерзкое оружие, потому что скорость танкового снаряда выше скорости звука, поэтому сначала взрывается, а потом слышишь. То есть если от другого [снаряда] у тебя есть возможность спрятаться, то от этого — нет.

Вот они нас кошмарят танками, мы периодически пытаемся наступать, а ты не понимаешь, кто против тебя. А полетел дрончик, казалось бы, смешной, которым действительно на свадьбах снимали, и вдруг открывается картинка, кто против тебя работает. И ты понимаешь, что надо делать. И ты спасаешь пацанов. Когда я увидел, как наш дрон ночью подсвечивал раненому, чтобы полз в нашу сторону… Он заблудился после ранения, мы думали, что убитый, а потом прилетели посмотреть на тело, поняли, что живой, начали выводить.

— Просто физически светом?

— Ну да, просто так.

— А противник увидит?

— Ну дрон же всё равно видно. Но мы хлопца спасли. Я вот тогда понял, что такая электронная типа игрушка на самом деле в этой войне важна. Но до меня это люди поняли еще в 2015–16 году. Потом, когда я стал изучать эту тему, увидел, сколько уже умных наших людей работает над ней и сколько всего разработано.

— А что именно разработали? Я бы как раз хотела поговорить о техническом аспекте, не открывая военных тайн.

— Давайте начнем с азов. Дрон — это летающий самолетик (до полутора метров крылья) или вертолетного типа на четырех пропеллерах железяка. Первый называется «крыло», второй называется «коптер». Всё это — дроны или БПЛА. Первое, с чем мы знакомимся, — это разведывание. То есть представьте себе: взвод, рота, батальон, которые сидят в окопах. Им надо видеть перед собой хотя бы километра три-пять, лучше семь. Соответственно, рождаются китайские квадрокоптеры — маленькое туловище, железная коробочка и четыре пропеллера. 1600 долларов штука. Параллельно существуют американские Autel. Там уже, когда накрутили классный сигнал и хорошие антенны, летает до 15 километров. Кроме того, существуют еще Matrix, в армии их называют «матрасами». Здоровая хреновина летающая. Очень шумная, очень большая, поэтому обычно ее не запускают, а подвешивают над окопом, и на три километра ты видишь всё, что происходит. Вот три дрона, которые массово используются пехотными подразделениями. Когда мы прибыли в Бахмут в ноябре прошлого года, у нас было до 100 «мавиков» и до 300 дронов-камикадзе, о которых я потом расскажу. Они показывали всю картину боя, наводили всю арту. Мы были не единственными, многие работали не хуже нас.

— С какой частотой они падали из-за РЭБ (средства радиоэлектронной борьбы)?

— От двух до трех в день. Сбивали из стрелкового оружия, сбивали антидронными ружьями, а потом уже, конечно, пришел русский РЭБ — очень серьезный, мощный, эффективный. Большущие аппараты, мы их накрывали хаймарсами. Потом пришли меньшие, а потом так называемые окопные купола, которые просто накрывают 50 метров. До сегодняшнего дня это проблема. Тем не менее, наши летчики опытные, они умеют проникать сквозь российское радиоэлектронное подавление, и есть куча секретов, на которых я останавливаться не буду. Но «мавики» на сегодняшний день — главное разведывательное оружие украинских пехотных подразделений, а также артиллерийского истребления врага.

Дальше есть тактические дроны. Обращаю внимание, что они были разработаны в Украине уже где-то в 2015–16 году. Очень хорошие. Лучше них ни один западный аналог мне не известен. Это «Лелека» («Аист»), «Фурия», они связь держат до 50 километров в глубину, а еще лучше — украинский Shark («Акула»), это 80 километров связи, и кипрский аппарат, который постоянно Порошенко развозит по всем подразделениям, «Посейдон». С моей точки зрения, он уникальный, держит связь на 150 километров.

А вот за время этой войны были разработаны еще два очень важных вида, «Валькирия» и Sirko, которые летают до 30 километров поддерживаемой связи. Те, которые я назвал, по крайней мере, два месяца назад, когда я уходил, были самыми эффективными и опробованными на линии фронта. Но где-то в середине этой войны стало понятно, что разведка — хорошо, но если ты выявляешь цель, то даже высокоточная западная артиллерия попадает в эту цель обычно с пятого выстрела. А если стволы раздолбались, разносились, то и со всех десяти. Это неэкономно в наших условиях. Соответственно, встал вопрос ударных дронов, которые не только выявят цели, но и сбросят на них что-нибудь очень теплое от имени украинского народа по отношению к оккупантам.

Первый появился Punisher («Каратель»), который летает на 50 километров и может сбросить противотанковую мину на голову пехоте или даже технике врага. Дальше — легендарный R18.

Почему легендарный? Потому что все знают про роль «байрактаров» в битве за Киев, но тогда предпочитали не говорить о том, что не менее эффективно работал и R18. Это такая здоровая коробка на четырех винтах, которая летает на поддерживаемой связи 10–15 километров, но зато может бросить до девяти килограмм взрывчатки, а если надо, то и термобар — взрывающуюся штуку, которая с блиндажом покончит за раз. Недавно появился еще новый дрон «Кажан» («Летучая мышь») — на 20 километров. То есть вы можете бомбить всё, что накапливается для атаки по вам.

Совсем уже новым этапом этой работы было появление давно известных FPV (First Person View, дроны с обзором от первого лица). Это те же «мавики», только «спортивные», с огромной скоростью. До войны молодежь, у которой всё нормально с вестибуляркой, надевала очки, включала эти дроны, там скорость более 200 километров в час, и они ездили на соревнования, под мостами летали, в разные окна разбитых зданий. Это был такой спорт. А сейчас это стало способом ведения войны. Вылетает этот маленький FPV, к нему привязывается — весом от килограмма до трех — штука, мы называем ее «бимба», и она может залететь прямо в окно вражескому подразделению. Вот такой набор дронов.

Есть проблемы. Первая — поставки китайских дронов. В силу понятной причины Китай заявил об ограничении продаж, хотя, судя по всему, это ограничение касается только Украины. Если за мой период по апрель у нас на донецком фронте было превосходство в дронах где-то десять к одному, то сейчас ситуация ровно зеркальная, один к десяти. Русские массово закупают дроны у Китая, дорабатывают у себя, и сейчас это проблема.

— Как можно остановить продажу дронов Китаем? На открытом рынке это абсолютно неизбежно. Берешь какую-нибудь фирму-прокладку и покупаешь этот китайский дрон.

— Мы это всё прошли. Сначала покупали напрямую, потом покупали со всех возможных магазинов от США до Норвегии, потом через прокладки, а теперь китайцы поступили очень просто: они пустили русских в цеха, и те покупают прямо с ленты.

— То есть у Украины нет дронов, потому что Россия просто выкупила всё?

— Да. У них сейчас огромный перевес по возможностям закупки, но за это время наши отечественные инженеры нашли замену. Период, который мы жили на китайских заготовках, прошел.

— Кипрские дроны еще есть.

— Да, пятый президент Порошенко подписал с ними договор на полную закупку всего, что они производят, до окончания войны. Тут мы поступили правильно.

— То есть тут вы уже выкупили всё.

— Да. Ну и дальше появились FPV, которые производит не только Китай, но другие азиатские страны, так что пока мы покупаем там в массовом порядке. Это летающие высокоточные снаряды. Посчитайте сами: он обходится порядка 400 долларов за штуку, попадает при хорошем операторе с частотой не меньше, чем каждый четвертый. То есть 1600 долларов — и ты попадаешь в цель.

С другой стороны, нас кошмарят русскими «Ланцетами». Это 40–70 километров, 3–5 килограммов взрывчатого вещества, и наша артиллерия действительно требует ответа. Украина сейчас активно занимается РЭБом. Нужно искать, чем сбивать «Ланцеты», чтобы они не смогли долетать. Вот этим после отставки я собираюсь заниматься. Украинский РЭБ пока отстает от всех остальных инновационных военных производств.

— Я правильно понимаю, что свадебные дроны фактически берут количеством? То есть, с одной стороны, они не защищены от РЭБа, а с другой — они дешевые и их не жалко.

— И да, и нет. Вы должны понимать масштабы бюджета страны-агрессора и Украины. Возьмем обычный добровольческий батальон. Для того чтобы он получил полноценное количество дронов, надо 100 тысяч долларов. В бюджете таких денег нет. Наше население просто героическое. Количество донатов для поддержки ЗСУ просто фантастическое. Но, тем не менее, 100 тысяч требуется на один батальон. И ведь они падают. Вы говорите, что их не жалко, а я за каждый «мавик» плакал.

— А ведь у них есть инерциальная система наведения. Если они выключаются, у них должна быть функция «прилететь обратно».

— Можем уйти в детали. Если перед тобой РЭБ, то ты взлетел, уткнулся в этот РЭБ, а опытный пилот его чувствует, ушел на режим планирования, опять подключился к спутнику. Многие русские РЭБ слабы тем, что они глушат вокруг, а если спланировать им прямо на голову, то она не защищена. Можно идти вообще по геоточкам, сразу проложить маршрут оператора и дойти до Севастополя.

Я думаю, что это game changer. Это то, что изменило правила ведения войны. Я уверен, что сегодня все штабы мира следят за развитием этого направления. К счастью, инициатива украинской армии намного динамичнее (при всех нюансах военной бюрократии), чем происходящее в тоталитарной России. Денег у нас меньше, но желания больше.

Поэтому я уверен, что это — одно из самых важных оружий будущей победы. Хотя это не отменяет необходимости кровавого героизма обычной пехоты. Ни одно оружие не отменит необходимость солдату упереться в землю и отбивать волны противника обычным стрелковым оружием. Самый главный носитель будущей победы — это рядовой пехотинец.

— Как это работает на практике? Вот когда идут те же самые «вагнеровцы», их можно остановить дроном или нет?

— Смотрите, распорядок дня такой: поднимаешься в 5 утра, за бортом минус 10, первая чашка кофе, потом в машину и минут сорок едешь до нуля (линии боевого соприкосновения).

— Прямо физически до самого нуля?

— На ноль едут процентах в 20 случаев, остальное — это примерно километр от нуля. Но там ведь чем дальше заедешь, тем глубже залетишь к врагу. Ты заезжаешь туда, вступаешь в контакт с бойцами, запускаешь первый дрон. Вечная беда — есть [связь со] спутниками или нет спутников. Поэтому иногда приходилось ждать, когда он подцепит сигнал. Он взлетел, пролетел километров семь в глубину, снял картинку. Связался с артой, обменялся координатами, скорректировал выстрелы. С третьего-пятого раза их накрываешь, потом подлетаешь, считаешь трупы и улетаешь.

Но надо честно сказать, что не давали команды [открывать огонь] на цели не такие масштабные. Например, идет пятерка «вагнеров», за ней — еще две. У нас команда «экономить и на пехоту не тратиться». Нам говорят: «Ждите». Но что значит «ждите»? Если будем ждать, они начнут по нам стрелять. Соответственно, мы к «мавикам» начали прицеплять небольшие бомбочки. Это обычное, не ахти какое оружие, но если его умудриться сбросить на голову — одного убьешь, двух ранишь, и они, как правило, после этого уходят. Поэтому мы пользовались и такими слабыми ударными средствами.

У нас хлопцы дроны просили обычно ночью. Вы же понимаете, что такое ночь в степи. У тебя есть приборы ночного видения, есть пулемет, и ты слушаешь каждый шорох. А если взять дрончик ночной, то пехота уже более спокойна. Один дрон летит, один возвращается, отбомбили, шуганули, ночь пехота выстоит — это такая механика войны. Вернее, она такой была до того, как появились ударные дроны. Там уже арта была нужна только в особых случаях. Если ты нашел блиндаж на 20 орков, которые бухают, курят, то на голову им сбросил — и этот сектор может ночь отдыхать.

Поэтому дроны стали еще более высокоточным и экономным оружием, чем даже высокоточные снаряды. Это полностью изменило войну, и научило всех войне будущего.

— Если это такой game changer, то почему в этой войне главную роль по-прежнему играет артиллерия?

— Во-первых, потому, что нет абсолютного оружия. Его на войне просто не существует. Во времена фараонов научились колесницам, они были абсолютным оружием, а потом перестали быть таковым. То же самое было с тяжелой кавалерией. Когда вышли броненосцы, на них нашлись торпеды. Ну и так далее. Абсолютного оружия нету, но артиллерия всегда нужна, потому что это длинная рука. Это то, что закинет. Поэтому арта, особенно западная высокоточная, для нас очень многое решает.

Да, под Киевом у нас еще не было артиллерии. Всё сражение шло на старых постсоветских запасах. Например, когда я был в Николаеве, соотношение выстрелов российских и украинских было десять к одному. То есть, чтобы вы понимали: русские на всей линии фронта от Харькова до Николаева клали в день до 80 тысяч снарядов, а мы отвечали в лучшем случае десятью тысячами. Потом начала поступать западная техника, количество не сравнялось, стало один к двум, но за счет точности западной техники мы достигли прогресса. Сейчас вышли, насколько я знаю, на один к одному.

В общем, сколько бы вы ни закидывали дронами даже противотанковых мин, этого не хватит. Да, они поразят легкие БТР. Может быть, они поломают артиллерийскую систему. Но снаряды — это всё равно снаряды. Дроном вы не пробьете хорошо построенный блиндаж, а снаряд превратит его в братскую могилу. Поэтому артиллерия остается длинной рукой, которая может нанести окончательное поражение.

но плюс к ней сегодня в каждом подразделении существует свой парк дронов. Это дало войне совершенно новое качество. Они теперь бьют не на направление, и даже не на расстояние, а по координатам. Артиллеристы — это гордость нашей армии. Например, на угледарском направлении, где были попытки орков прорваться всё это лето, арта сыграла ключевую роль. Она не подпускала агрессора близко к передовой.

— Возвращаемся к вашему батальону. Кто там служил? Рядовым был генеральный прокурор, а офицерами тогда кто? Тут как в анекдоте, «не знаю, кто это, но водителем у него Брежнев».

— Примерно так оно и было. Когда заканчивалась оборона Киева, командующий обороной приказал собраться всем руководителям вплоть до командиров рот. Мой командир приехал, командующий обороной столицы доводит задачи, потом смотрит долго в зал и говорит: «Ты почему не записываешь? Встать! Кто такой?» И добавляет при этом естественные армейские междометия. Тот ему: «Командир 6-ой роты, 206-го батальона, 241-й бригады. У меня память хорошая». Он: «Имел я там-то твою память». И смотрит на его погоны. Там — генерал-полковник. Командующий, генерал-майор, ему: «Ты где это, сука, взял?» «Президент дал». Ну, а вы же понимаете, что в армии какие угодно позывные. Он его спрашивает: «Какой еще президент?». Тот ему: «Пятый». Долгая пауза. Подбегает помощник, говорит: «Товарищ генерал, это генерал-полковник Демчина, бывший первый зам СБУ Украины». Он говорит: «Командиром роты? Это что за рота такая?» Он ему: «Товарищ генерал, вы не всё знаете, там взводные — генерал-майор и генерал-лейтенант, а стрелком работает генпрокурор».

Так что мы, конечно, специфический батальон, потому что 25 февраля в офисе Порошенко, естественно, собрались «порохоботы», нас было процентов 20, а процентов 80 были люди, которые уже воевали во время АТО и составляли костяк солдатского братства. Публика там очень разная. Ходит с автоматом генеральный прокурор, а рядом с ним ходит с таким же автоматом дважды ходок на зону. Доктор, рядом генерал СБУ. Или священник, был у нас один такой. Прекрасный пулеметчик. Правда, он отказался от сана. И читать вашу книгу отказался.

Первые недели киевские военкоматы совершенно не справлялись со своей работой. То есть всем было примерно ясно, что делать. Люди день-два постоят, а потом просто идут туда, где дают оружие. А оружие давали в теробороне, поэтому туда пришел весь цвет добровольческий.

Причем в этом батальоне политики не было никакой. Просто первые добровольческие батальоны не верили в способность власти отражать агрессию и шли это делать самостоятельно. Это были люди, которые брали ответственность на себя. Потом это всё сплавилось в единый организм ЗСУ, но они и по сегодняшний день идейные. Те, кто в первые дни иначе поступить не мог и ждать не желал.

Один был парень с такой бородкой, у него был позывной «Фикус» из-за нее. К нему за пять километров подъезжал джип, из которого выходили арабы в своих белых одеждах, и он их консультировал по поводу IT-системы, которую он им разработал. А он у меня автоматчик. Параллельно там девочка лет 25 еле автомат тащит, у нее на руке татуировка ACAB (дословно — All cops are bastards. — Прим. ред.). Я ей говорю: «А я вообще-то бывший министр внутренних дел».

Или вот моего возраста мужик из-под Донецка — актер, потом строитель метро в Киеве. Копаем мы вместе эту ссохшуюся землю, я его спрашиваю: «Вот ты за что воюешь?» Он из Соледара. Мне говорит: «Я семью вывез еще в 2015-м. Все мои одноклассники, которые были алкоголиками, пошли в полицию ДНР, а которые не были — пошли в ополчение. В принципе, с моей улицы в живых осталось двое. Я воюю за то, чтобы мои дети не жили в тех условиях, в которых жил я. Меня мама всегда учила, что мы не крепостные. Я воюю за Украину без крепостных». «Музыкант» у него был позывной. Три танка зафигачил еще в 2014-м, и нас всех учил, как пользоваться противотанковым оружием. А когда он звонит домой, — там же всё слышно, — я слышу, что он старается говорить по-украински с детьми, хотя бы парой слов.

Это общая тенденция в этой войне.

Это ментальный перелом людей, которые осознали важность не просто жизни в одной стране, но жизни в украинском государстве. Они наконец поняли, зачем им государство: затем, что иначе приходят чужаки, которые тебя грабят и насилуют. Для меня как для политика быть там и видеть воочию все эти процессы — большое утешение.

С другой стороны, как человек, который любит историю, я не мог подумать, что я увижу все этапы становления фашизма, — как в кино на большой скорости. Первая мировая в Германии, проигрыш, аннексии, контрибуции и очнувшийся после газовой атаки Адольф Алоизович узнает о катастрофе. Очнувшийся после прекрасной карьеры чекист Путин, скатившийся до таксиста, узнает о капитуляции его страны. Гитлер принимает версию, что это подлый удар в спину коммунистов и евреев. Путин принимает то же самое, говорит, что это продажное окружение Горбачёва, а потом «можем повторить» повторяют оба. Причем и тот, и другой это говорят в Мюнхене. После этого начинается промывание мозгов насчет величия нации. «Дайте нам земли, где живут немцы», «дайте нам земли, где живут русские».

Я долго сомневался, это ли я вижу. Но когда появился «Вагнер», я понял, что «вагнера» — фактор не столько украинской войны, сколько событие русской внутренней жизни. Это инструмент против инакомыслия там. Это штурмовые отряды по классике фашизма. Я вижу зарождение фашизма на быстро прокрученной пленке. Удивительным образом мы видим зарождение фашизма в стране, которая такую цену заплатила за победу над тем фашизмом.

Простите за личное, но у меня два деда — по отцу и по маме — познакомились в 1945 году под Рейхстагом. Один писал на стенах Рейхстага: «Козелец», — а другой: «Гитлеру пиздец». Я во второго больше пошел. Вот я представляю: их сегодня разбудить и рассказать, чем закончилась наша история с русскими. Я не знаю, поверили бы они или нет.

Уникальнейшее явление. Это источник силы для многих. Для меня точно. Я понимаю, что продолжаю делать то, что делали мои деды. Мы боремся с фашизмом. У нас будет два дня победы: над немецким и над русским.

Но чудес я не жду. Пока мобики перли из всех щелей, а мы их косили, Путин строил окопы. Поэтому сегодня мы имеем совершенно другой характер войны, чем под Киевом или Херсоном. Знаю одно: нам крайне важно забрать левый берег Днепра, Херсонскую и Запорожскую область. С моей точки зрения, после этого у Путина не будет никакого шанса рассказать хоть о какой-то победе — с чем началась война, тем и закончится. Сегодня фактически он приобрел уничтоженные в пыль Мариуполь, Соледар и Бахмут, а также легендарные села Клещеевка и Курдюмовка. Если мы забираем этот коридор, он даже своим дрессированным оркам не сможет объяснить, нахрена это было. Это для нас победа. Это покажет, что агрессия в современном мире не приносит результата. После этого должно посыпаться всё.

Никаких блокбастеров я не ожидаю. Это страшная кровавая работа пехоты, арты и брони. Помогает высокоточная артиллерия и ракеты. К нам уже пришли ракеты на 150 километров. Это серьезная помощь. Поступят на 500 — будет еще лучше. Короче говоря, я считаю, что до ноября это будет очень тяжелая ежедневно, кровавая битва, которая будет обозначать окончание этой преступной войны Путина.