Оценивать Зеленского как актера — задача нетривиальная, потому что он не совсем актер в классическом смысле: он персонаж, стендапер, играет по большей части себя — даже когда, шутки ради, притворяется Наполеоном («Наполеон против Ржевского», 2012). И в картине «Я, Ты, Он, Она» (2018) — лучшая и самая лирическая из его ролей, даром что картина полна откровенного и несколько самопародийного идиотизма, — автопортрет. Вот этот его ключевой персонаж, черты которого он придал и Новосельцеву в ремейке «Служебного романа», представляется наиболее интересным его творческим достижением. Предыдущие актеры, сделавшие политическую карьеру, — Рейган, Шварценеггер — резко отделяли игру от жизни, да и нельзя сказать, чтобы Рейган создал в кино принципиально новый типаж. Иное дело Зеленский: украинцы выбирали именно его героя, маску, которую он эксплуатировал и в «Квартале», и в телевизионных шоу (он придумал и провел их больше 20), и в кино. И это маска непростая, по крайней мере ничего подобного раньше не было.

и Зеленский во время избирательной кампании внушал стране именно такую идентичность: мы сами пока не осознали своих возможностей, они в нас дремлют, но в критический момент мы — ого! Основной сюжет «Слуги» — история о том, как человек подчеркнуто негероической внешности и профессии, оказавшись на главном посту, демонстрирует лучшие человеческие качества, и прежде всего самоотверженность, решительность и силу. Так оно, собственно, и вышло. Зеленский всю жизнь играет обывателя, получившего великий исторический шанс. В «Ржевском», кстати, тоже всё не так просто, потому что у него все роли со вторым дном: он играет не Наполеона, а комика, которому выпало сыграть Наполеона. Думаю, Украина увидела в Зеленском себя — страну, которой выпал шанс величия. Она реализовала его сначала на Майдане, потом на беспрецедентных выборах 2019 года, когда совершила непредсказуемый выбор, и, наконец, на войне. Зеленский играет обывателя, скромного профессионала, в котором спит герой, комика, в котором живет трагик, — и Украина справедливо увидела себя именно в этом герое. У Зеленского всё в порядке с актерской техникой, он крепкий профи, исполнитель-универсал и хороший сценарист (придумавший, кстати, едва ли не самый успешный сериал нулевых «Сваты»). Он замечательно заводит зал и легко устанавливает контакт даже с самой тугой аудиторией. Но всех этих качеств было бы недостаточно для его тотального успеха — телевизионного, драматургического и кинематографического. Его актерская тема — выход из амплуа, эволюция фарса в трагедию — совпала с вектором общества, а это всегда дает артисту шанс доиграться до героизма. В некотором смысле вся Украина повторила путь Зеленского — путь генерала делла Ровере, сыгравшего героя и поверившего, что он герой.

Смотрите: нация, над которой то высокомерно, то одобрительно шутят, которая сама о себе рассказывает весьма непочтительные анекдоты, которая создала столицу европейского юмора — Одессу, с ее великой литературой и неувядаемым мифом, в 2004 году создает новый жанр европейской политики, а именно Майдан; в 2014 году она доводит этот жанр до совершенства. Майдан — явление не только и не столько политическое, сколько зрелищное, в огромной степени театральное; на Майдане идет непрерывный концерт, причем речи неотличимы от скетчей; сцена ни секунды не пустует. На Майдане-2004 могли побить, на Майдане-2014 — убить (и убили больше ста человек, Небесную сотню, которую Путин со своей тягой к конспирологии объявляет «сакральной жертвой», американской провокацией). Путин и весь Майдан считает постановкой американских спецслужб, хотя самая интересная особенность этого действа — то, что оно режиссирует само себя. Майдан — революция в жанре шоу, или, если угодно, шоу, на котором стреляют по-настоящему и образ страны меняют тоже по-настоящему. «Квартал» — тоже новый жанр, стендап-шоу, непосредственно влияющее на судьбы Украины (заметим, что большинство украинских ток-шоу — прежде всего, «Свобода слова» Савика Шустера — тоже претендовали на то, чтобы решать судьбы власти в прямом эфире). Украинская политика — сложное сочетание непрерывного шоу, жестокой, иногда кощунственной пародии, риска и героизма. Слабость официоза, попсовость государственного нарратива (особенно в исполнении Януковича, да отчасти и в стилистике Порошенко) приводит к широкому распространению и триумфу народного политического творчества.

революцией в форме круглосуточного концерта, рок-фестивалем на Крещатике.

Мне много раз приходилось говорить о том, что главную тему «Гамлета» Любимов вычленил, а Высоцкий сыграл точнее всех: это сильный человек в слабой позиции, гений, аристократ и мыслитель, загнанный в непривычную ему унизительную область дворцовых интриг, сплетен и тайных злодейств. При Гамлете-старшем, известном нам главным образом в ипостаси призрака, датский двор жил по законам блокбастера, это был героический жанр, пропагандирующий воинские добродетели. При Клавдии двор стал пространством заговоров, лжи и разврата, и в этом пространстве принцу, философу и воину, нечего делать. Он путается в этих липких сетях, как в паутине, и вынужден действовать в несвойственном ему жанре: он рожден воевать и править, а ему приходится убивать и притворяться сумасшедшим. Основа шекспировской театральности (и это лейтмотив всех его пьес) — образ человека в несвойственной ему роли: бонвиван и ветреник Ромео влюбляется всерьез, честный и прямой военачальник Отелло становится жертвой мелкого интригана, умница Гамлет изображает безумца, нищий король скитается по степи, честный воин Макбет становится тираном и узурпатором — весь Шекспир о том, как мы сражаемся с навязанным амплуа. Случай Зеленского похож, но как бы обратен «Гамлету» — это игра на повышение: комик оказывается Наполеоном, ему навязана трагическая роль. И Украина справедливо узнает себя в этом зеркале: провинция Европы оказывается на первых ролях, и не в Европе, а в мире; нация, долгое время позиционировавшая себя как сборище вороватых весельчаков вроде Хомы Брута, обнаруживает рыцарские черты и предстает в обличье, намеченном Гоголем: синтез козачьей вольницы и Киево-Могилянской академии. Зеленский всегда, с первых своих стендапов играл человека с глубокой драмой, поначалу загнанного судьбой на мелкие и комедийные роли, но всегда готового внутренне распрямиться. И Д’Артаньян (2005), и Наполеон достались ему как актеру не просто так: героическое начало из него, простите за рифму, торчало. Может быть, оно прорезалось в его неожиданно хриплом и брутальном голосе, может — в манере говорить со сцены посреди корпоративного концерта резкие, злые, наотмашь хлещущие слова. Все его стендапы — внезапный трезвый и трагический монолог анекдотического персонажа. Зеленский потому и перерос КВН, что КВН пытался быть чем угодно, кроме сатиры; загонял сам себя в рамки студенческого капустника, хотя разыгрывался на тонущем «Титанике». Актерская тема Зеленского — перевод анекдота в трагедию, а стендапа — в проповедь; во время избирательной кампании ему даже не пришлось перестраиваться, поскольку в украинской политике установка на зрелищность присутствовала изначально.

И вот тут, как ни странно, у Зеленского был в России прямой аналог, который мог бы, достань у него чисто человеческой значительности, пройти сходный путь и выйти в духовные вожди. Я говорю, конечно, не о Михаиле Евдокимове, который был хорошим алтайским губернатором и юмористом, но на большее не претендовал. Я о Евгении Гришковце — стендапере с претензиями на драматического актера и при этом драматурга, исполнителя собственных мпоноспектаклей, которые были замечательными стендапами в клубном формате, но мгновенно срывались в слащавый китч, как только начинали претендовать на нечто большее. Гришковец бывал замечательно точен в деталях и состояниях, и окажись у него мировоззрение, то есть осмелься он сказать в лицо зрителю несколько серьезных и важных вещей — и у него могла появиться совсем другая аудитория. Но Гришковец, во-первых, при первой возможности срывался в пафос, а во-вторых, обладал классическим русским характером «подпольного человека», то есть, изображая скромность и непритязательность, искренне полагал себя великим драматургом и артистом в одном лице. К тому же он имел слабость дурно говорить о коллегах — например, о «Квартете И», — и это исключало для него возможность работы в коллективе, а Зеленский без «Квартала», без идеальной рабочей атмосферы в нем и без мозгового центра сценаристов был бы в лучшем случае одним из многих авторов-исполнителей. У Зеленского было то, что практически не встречается в России (или возникает иногда под внешним воздействием тоталитарного гнета): чувство ансамбля, оркестра, товарищества.

В смысле коллектива неплохие шансы были у «Квартета И» — выросших и учившихся вместе одесситов, которые, кстати, не боялись и весьма колких политических шуток в спектакле «День выборов». Но они сознательно воздерживались от серьезных политических высказываний и даже после начала войны не заявили ничего определенного, призвав только обе стороны не стрелять по мирному населению. Я сочувствую «Квартету И» и понимаю его трудности, но искренне не понимаю, как в этой ситуации можно не уехать в Одессу. Мария Галина, поэт и прозаик первого ряда, и ее муж, поэт и переводчик Аркадий Штыпель, бросили все дела в Москве и уехали немедленно. «Квартет» явно не рвался подражать «Кварталу», принимая, вероятно, что в России артист всегда останется «клованом». Но это, боюсь, постановка телеги впереди лошади: он потому и останется клованом, что не посмеет стать ничем большим. Этот тоннель роется с двух сторон.

Что до Зеленского — он и его команда с самого начала делали ставку на превращение анекдота в абсурд, стендапа в театр, театра в революцию, а комика в трагика.

Я сейчас читаю в одном американском университете курс «Как Гоголь придумал Украину» — иными словами, как главный украинский прозаик сконструировал национальный миф. Гоголю приписывается честь первого изображения маленького человека в русской литературе, не считая пушкинского Самсона Вырина, намеченного эскизно; но маленький человек литературу не интересовал, она ему не сочувствует, ей подавай великие страсти, а не сопливое снисходительное умиление. Повесть Гоголя — о том, как Акакий Акакиевич становится двухметровым привидением, срывающим шубы с чиновников; судьба Гоголя — о том, как рассказчик диканьских баек становится европейским Гомером. Перерастание собственных границ — не географических, разумеется, а личных и творческих — сквозная тема украинской культуры, от «Каменного хозяина» Леси Украинки до «Вита Ностра» Марины и Сергея Дяченко. Украинец входит в европейскую культуру с прибаутками провинциального родственника, с бутылкой горилки и шматом сала — и вдруг оказывается в этом помещении единственным мужчиной и единственным носителем личного мифа, в то время как остальные давно этот миф похоронили и вообще живут в материальном мире. Так Чехов, уже будучи первым новеллистом и драматургом европейского модерна, прямым наследником и усовершенствователем Метерлинка и Мопассана, стыдливо писал в письмах: «Я ленивый хохол».

Персонаж анекдота «хохол» терпел снисходительное отношение лишь до поры: нация выскочила из одного жанра в другой и переучредила себя. Этот жанровый переход, вытаскивание себя за волосы из болота провинциального комизма, стал главной внутренней темой Зеленского — и срезонировал с развитием украинского характера.

Фундаментальная ошибка Путина и кооператива «Озеро» состояла в том, что они планировали воевать с хохлами и шутом — а это уже были украинцы, и во главе у них был Джокер.

Понимаю, со своей стороны, что иногда сменить профессию — далеко не самая серьезная плата за то, чтобы сохранить лицо. Но понимаю и то, что это мнение не универсально, а «Квартет» вызывает у меня чувства самые добрые. Что же делать, если ключ к соотношению творческой интеллигенции России и Украины — именно соотношение «Квартета» и «Квартала», особенно наглядное, как всё в этой войне.