Почему российское общество в большинстве своем так равнодушно в отношении войны? Как удалось большинству приспособиться к тому, страшнее чего, казалось бы, нет? Что невозможно хотя бы забыть, потому что это не прошлое, а по-прежнему настоящее? Откуда взялось это непробиваемое большинство с нервами-канатами?

Общественные реакции в России вызывают не просто удивление, но недоумение. Не то чтобы ответов и объяснений не предлагается. Напротив, их много: от слишком поздней отмены крепостного права в Российской империи и до глубоко въевшегося и передаваемого от поколения к поколению страха перед государством — как реакции на «красный террор» и сталинские репрессии.

Или вот еще объясняют, что люди ведут себя так, потому что не могут ничего изменить: война всё равно идет, от меня ничего не зависит, так схожу лучше в оперу. Или в отпуск съезжу. Предлагаются и другие объяснения, тоже очень разумные. Но недоумение не проходит.

Я хотела бы предложить некоторые свои — нет, не объяснения, скорее, рассуждения. И исхожу из того, что реакция российского большинства на войну не является парадоксальной и вполне естественна. Я не считаю ее наследием тяжелой российской истории, по крайней мере, напрямую. Не говоря уже о «красном терроре», репрессии Сталина многие из старшего поколения считают разумной ценой за «великую страну», среднее поколение их не помнит, а молодежь не знает и очень слабо ими интересуется.

Если же принять аргумент «от меня всё равно ничего не зависит, поэтому я о войне не думаю», то возникает вопрос: откуда у обычных людей такая способность к самоконтролю? О чем не хочу — о том не думаю, заблокировал. Так у обычных людей не работает, так только разведчики в советских фильмах умели.

Я считаю, что отношение к войне, которое мы видим в России, — это следствие последних двадцати лет построения и работы путинской системы.

Конечно, это не тот инклюзивный рост, который в научной литературе считается предпосылкой для демократии (при инклюзивном росте экономики создаются благоприятные условия для развития всех основных групп граждан. — Прим. ред.). Это тот рост, который поддерживает недемократический статус-кво. Его чертой является то, что, хотя выигрыши получают широкие группы, размер выигрышей чудовищно асимметричен: между бонусами элиты и населения лежит пропасть.

Однако, что важно, эта пропасть не создает проблему воспринимаемого неравенства, чреватую угрозой для социальной стабильности, — потому что каждый замкнут в своей группе и сравнивает свои выигрыши с теми, что получают члены твоей группы. Так, учитель может сравнить себя с завучем, но не с большим чиновником или олигархом. Все согласны, что «кесарю — кесарево». Поэтому разоблачения «про дворцы и яхты» не находят достаточно широкого отклика (а если хочется зрелищ, то система сама периодически проводит операцию отделения овец от козлищ с разоблачением последних и отнятием неправедно нажитых богатств).

Это совсем не примитивная, это хитрая система. Целое искусство: дать достаточно (но не слишком много) и дать разного (в зависимости от группы).

Пенсионерам — пенсии «только-только выжить», зато с индексацией. Бюджетникам — зарплаты, маленькие, зато никто с работы не гонит. Матерям — «материнский капитал» и пособия.

Интеллигенции, «университетским» — возможность делать карьеру и сохранять статус, даже не демонстрируя особо лояльность власти и ее поругивая, без фанатизма, конечно.

Но только до начала войны; война свела эти различия на нет почти моментально. Наконец, недовольным студентам (тут делается скидка на их юношеские порывы и максимализм) — возможность уехать для продолжения учебы за границу или, по крайней мере, жить в России с расчетом на то, что уехать в принципе можно.

Каждому в придачу бесплатно давалась «великая держава» и череда бесконечных и безусловных внешнеполитических успехов как ее подтверждение. А не хочешь — можешь и не брать.

В этой весьма изощренной системе распределения разнообразных больших и малых выигрышей, где в больших группах поддерживается состояние «мы в целом довольны» (годится и «мы довольны, но не очень») запрос на любое изменение будет не просто рискованным (поскольку отберут то, что дали), но почти безумным. Значит, поддерживать систему или, по крайней мере, не высказываться против нее открыто, — рационально. А любой, вырвавшийся из группы и «плюющий против ветра», становится изгоем, опасным безумцем, которого группа немедленно из себя исторгнет.

Однако это только часть истории. Реакции групп могли бы быть иными, если бы в расчет брались бы не только выигрыши, но потери, особенно если они бы воспринимались как значительные. Чтобы этого не случилось, система следит: группы должны фокусироваться на том, что система дала, а не на том, что она отняла. Точнее, отнимала постепенно, по кусочку, — чтобы происходящее не слишком бросалось в глаза.

Что же забрала система у граждан России, представляющих разные социальные группы? Да чистую ерунду. То, что неощутимо. Я не буду говорить общие слова о демократии и либерализме. Первая была опорочена еще в 90-е годы, и путинской системе оставалось лишь поддержать, а потом усилить тенденцию. Либерализм так и остался неизвестен российскому обществу (кроме как связью с ругательным, но малопонятным «либерасты»).

Система забирала сопричастность к политическому («я не пешка, от меня что-то зависит»), идею неприятия насилия, идею позитивного отношения к разнообразию. Люди постепенно утрачивали способность обсуждать серьезные темы.

Так продолжалось годами, а двадцать три года — это очень много. За эти годы сработало сочетание: «я выиграл» и «этот выигрыш мне практически ничего не стоил». Выигрыш ощутим, а его цена — нет. Всё было учтено. Поэтому когда Путин начал войну против Украины, всё уже было подготовлено, расчет был именно на те общественные реакции, которые мы сегодня и наблюдаем.

Так что это у нас недоумение и боль. А у системы — глубокое удовлетворение от оправдавшихся расчетов.