— Количество информации и героев в «Больших змеях» просто неподъемное. С чего всё началось?

— С чекиста. Мне случайно попала в руки книжка про чекиста по фамилии Ушаев. Он был наркомом юстиции Чечни. Очень жестокий: убивал, пытал, сжигал, травил. Вся Чечня его ненавидит. Он встретил девушку, которую звали Патимат, и сказал местным: «Это моя жена, не трогайте! Я всех басмачей побью, вернусь домой и женюсь на ней». Пока его не было, старейшины решили: с чего это какой-то человек из Грозного будет им указывать? Тем более у Патимат была любовь с неким местным Али. По любви они вдвоем и ушли в горы. Чекист вернулся, поднял армию, нашел влюбленных, посадил их в тюрьму. К нему пришли старейшины и пообещали, что, если он их не отпустит, вся республика восстанет и будет мятеж. Чекист отпустил Патимат и Али, и вскоре Ушаева отравили — скорее всего, свои же.

Я подумал: такой сюжетец интересный. Прямо вестерн. Нет, даже «остерн». Мы стали искать могилы. Могила Патимат оказалась не просто могилой, а золоченым склепом. И к нему на поклонение до сих пор идут люди из Чечни и Дагестана. Оказалось, что она дочь одного из последних суфийских шейхов — очень почитаемого святого Овды. И мы зарылись в предысторию: про учителя шейха Воды — шейха Кунта-Хаджи Кишиева. Про то, как суфизм и ислам попали на Кавказ. Про Кавказскую войну. Зарывались примерно год — и дошли до чеченского язычества, которое там было распространено еще в начале XIX века. Очень интересное, красивое, самобытное язычество. Стало понятно, что надо начинать писать: мы и написали до 1912 года. И кино вдруг закончилось, а наша история Патимат, Али и злого чекиста так и не началась. И наше кино получилось приквелом фильма, которого нет.

— Как «Война и мир» — приквел задуманного Толстым романа о декабристах.

— Да, именно так.

— Я знаю, что вы любите раннесоветскую историю. Хотелось ли вам снять кино именно про Кавказ?

— Когда я начинаю фильм, я не знаю тему и куда история меня заведет. Полгода-год нужны для изучения материала, и в конце я становлюсь специалистом по той или иной теме.

— Вы уверены, что вы уже специалист по Северному Кавказу?

— Да. Когда я снимал «Небесных жен луговых мари», лучше нас специалистов по марийской мифологии, наверное, не было. Или по раннесоветскому авангарду — перед подготовкой «Ангелов революции».

— У вас не было ужаса первооткрывателя перед слишком большой историей?

— Ужаса никакого не было, было желание побольше изучить, понять и рассказать другим. Все советские фильмы, которые снимались про Кавказ, отталкивались от русской классики — Толстого, Лермонтова, Пушкина. И влево-вправо редко кто-то уходил. А мы, с одной стороны, отодвинули классиков в сторону, по-другому посмотрев и на их творчество, и на существование на Кавказе. А с другой стороны, сделали героями совсем не очевидных людей, пошли к первооткрывателям Кавказа, философам и религиозным деятелям, о которых сейчас не знает никто, кроме узких специалистов.

— Когда вы поняли, что пора остановиться?

— В сценарии, опубликованном в «Искусстве кино», — 80 историй, они идут сплошным текстом без разбивки. Когда я начал снимать, я понял, что люди утонут в этом черно-белом многообразии. И тогда возникла идея немого фильма, который сняли девять режиссеров начала XX века. Я решил представить себя кинопродюсером альманаха того времени и выбрал девять режиссеров, операторов, фотографов той эпохи с совершенно разными стилями: я собрал команду мечты. Из 25 режиссеров и фотографов, участвующих в конкурсе, выбрал девять.

— Давайте тогда разбираться, кто настоящий, а кто ненастоящий режиссер.

— Все герои фильма — те, кто снимал или теоретически мог снимать кино на Кавказе после зарождения кинематографа. Кто-то из них, как Минервин, более известен. Или Долматов — документалист, который много снимал Кавказ: его расстреляли в 1937-м. Были люди, которые могли снимать, но доказательств этому нет — кто-то из фотографов или, например, режиссер Вахтангов, который уже тогда занимался театром.

— Как вы решились на визуальные эксперименты, которые есть в этом фильме, смешали современность и подражание стилю немого кино?

— С самого начала я придумал поток черно-белого немого кино с музыкой, очень много историй подряд. Но постепенно добавились другие пласты. Получилась киноведческая работа, потому что мы рассказываем о видах кинематографа начала века: первая документалистика, анимация, салонное кино, внутрикадровый монтаж. Эти приемы мы дарили нашим «режиссерам». Киноматериалов с Кавказа того времени осталось мало, но что-то всё же сохранилось. Появились сюжетные линии о режиссерах и их отношениях. Но многое просто не вошло, потому что получилось бы уже три часа фильма, а не два.

— Вы иначе взглянули на русских классиков после вашего исследования их жизни на Северном Кавказе?

— У меня никогда не было романтического флера по поводу этих людей. В «Больших змеях» я конкретно рассуждал об отношениях ислама и русских классиков. Лермонтов и Толстой хорошо разбирались в исламе. Толстой вообще был специалистом по Корану и ставил ислам выше православия, но сейчас этого стараются не замечать. Есть условный «бронзовый» Толстой, многие работы которого рассматриваются как апокрифы, потому что не вписываются в его образ. Пушкина горцы закидывали камнями, потому что он называл себя шайтаном и ходил в красном: это есть в моем фильме, и это правда. Но Пушкин уже великий, и это к нему не пристает. А Печорин в русской литературе окончательно победил Лермонтова.

— У вас нет печали по поводу человеческой памяти, личной и коллективной? Истории, показанные вами, пришлось добывать, всё было тщательно подчищено. Как будто эти факты или люди не имели значения.

— Люди имеют право не знать про Кавказ. Все. Местные тоже имеют право. Жалко, что разбирающихся людей мало. А так ничего страшного. Кому интересно, тот обязательно найдет то, что он ищет. Мы за год всё интересное нам нашли: не такой уж и срок по большому счёту.

— Есть ли разница между тем, что притягивало людей на Кавказ в XIX, в XX веке и сейчас? Изменился ли, на ваш взгляд, магнетизм Кавказа, его образ?

— Кавказская война в XIX веке шла очень долго. Это был другой мир — чаще всего романтический. Война подавалась как драма, как романтический подвиг во имя империи и царя. И молодые люди хотели на войну, как некоторые хотят сейчас, воевать за империю. Когда всё схлынуло, появился интерес человеческий: к мифологии, истории, моде, музыке. У меня в фильме есть эпизод, где энтомологи находят кавказских жужелиц. Эти насекомые вошли в моду в столице: в серьгах с жужелицами ходили все красавицы Петербурга.

— Вы во время исследования заметили человеческий интерес к Кавказу в чекистские годы? Или людьми тогда руководила только жажда присоединения?

— Тогда был проект всемирной революции, под новыми знаменами собирали все окраинные территории. Присоединить собирались вообще всё, но сперва близлежащие территории — Польшу, Иран, Индию, Кавказ, Закавказье. Бедняки везде убивали богатых и становились властью, хозяевами. Эта идея захватила всех. Было не до человеческого интереса.

— Как вам кажется, советскому строю удалось выкорчевать или зачистить историю Северного Кавказа, спрятать то, что вы нашли и показали в своем фильме?

— Всё зависит от уровня образования — чем он ниже, тем проще. Три года назад в Чечне убили исследователя чеченского язычества. Якобы не было язычества — всегда был ислам. Это не значит, что человек, который убил, знает ислам. Он просто знает, что ислам есть, а язычества нет и быть не может, и все враги. Это достаточно просто вбить в голову. То же самое с православием. Кто из верующих разбирается в православии? Кто вообще читал Евангелие? Много ли их? Не думаю.

— От «Больших змей Улли-Кале» есть ощущение того, что это не фильм, а музей. Музей чувств, воспоминаний и ощущений, как Музей невинности Орхана Памука или Дом-музей Параджанова.

— Вообще после каждого моего фильма можно делать музей. Потом всё, правда, теряется и уже обратно не собирается. У меня много фильмов о коренных и малых народов, поскольку их культура постепенно музеефицируется и исчезает. Глобализация никуда не денется и будет побеждать один язык за другим. Одна из моих задач — продлить этим культурам жизнь. И если это музей, то пусть это будет музей, куда я могу что-то положить, ведь другой, может, и не заметит этого факта, не почувствует его важность.

— Обычно между тем, как вы придумываете фильм, и тем, как начинаете снимать, окружающий контекст сильно меняется. Выясняется, что частная история, которая вас заинтересовала, потом начинает звучать громче и кажется актуальнее. «Война Анны» была о выживании во время оккупации. «Последняя “Милая Болгария”» — о сталинских репрессиях. Сейчас десятки тысяч людей внезапно для себя приехали на Кавказ — вернулись к своим корням или выбрали новое место жительства. У вас нет чувства, что вы снимаете пророческое кино?

— Уже есть. История постоянно догоняет мои фильмы и кардинально меняет их смысл. Я не борюсь с контекстом, потому что это бессмысленно. Мне достаточно того, что всё, что я хотел заложить в кино, уже там находится. «Последняя “Милая Болгария”» получилась антисталинским фильмом. «Большие змеи Улли-Кале» — антиимперским фильмом. Фильм, который мы задумали и делаем сейчас, «Новый Берлин» — о том, как люди переживают, сублимируют и изживают в себе фашизм; а его сценарий был написан аж в 2007 году.

— Есть те, кто рассуждает в духе «Я же говорил!»

— Это не я. Мы просто ушли в работу: с 2020 года у меня очень продуктивный период. В ковид все поездки остановились, и мы с моим соавтором Лидией Канашовой писали без перерыва. И моя студия «29 февраля» работала без остановки. Три игровых фильма, три документальных полных метра, несколько короткометражных, анимация, два спектакля, много литературной работы. Мы рванули, спрятались в работу. Поэтому я и не устаю. У меня слишком много очень разных проектов, переключаюсь с одного на другое и так отдыхаю. Нет времени даже думать о том, о чем вы спрашиваете. Про контекст все-таки должен говорить журналист и киновед, а у нас другая задача.

— Расскажите про ваш «Новый Берлин».

— Этот фильм я задумал в 2007 году, то есть от задумки до воплощения прошло 15 лет. Это должен был быть мой второй фильм после «Первых на Луне»: я задумал условную трилогию мокьюментари — «Первые на Луне», «Большие змеи Улли-Кале» и «Новый Берлин». У моего последнего фильма необычная структура, которая мне очень нравится. Он состоит из двух частей, абсолютно самостоятельных. Но когда смотришь обе, понимаешь, как они связаны между собой и дополняют друг друга. Первая часть — современность: я снимал ее в прошлом году в Колумбии на испанском. А вторая часть — немецкая послевоенная история 60-х на немецком языке.

— Вообще незнакомые с контекстом зрители понимают ваши фильмы? Те, от кого марийцы, Кавказ, сталинские ученые безгранично далеко.

— Когда я показывал фильмы на фестивалях на Западе (раньше — да, сейчас уже нет), встречались зарубежные зрители, которые улавливают смысл и знают историю гораздо лучше, чем наши соотечественники. Самые лучшие зрители у меня в Варшаве: считывают всё, как я и закладывал. И — неожиданно — в Сан-Франциско. С документальным кино или авангардом в России обычно считывается первый и второй пласт, а они понимают третий и четвертый, и даже знают, откуда произошла какая сцена, из каких источников.

— Как вы дальше будете финансировать ваши картины? Вы собираетесь принимать поддержку от Министерства культуры РФ, например? Там понимают, о чем на самом деле ваши фильмы?

— Конечно понимают. Там же работают неглупые люди. «Больших змей» финансировало, как всегда, Министерство культуры РФ и Роман Абрамович, который предложил мне помощь сам, как меценатский шаг. Он понимал, что фильм никогда не окупится, и дал деньги, потому что ему понравился сценарий. В дальнейшей работе с Минкультом я не вижу для себя никаких проблем. Главное — что ты делаешь, а не на чьи деньги ты это делаешь. Если мне будут заказывать фильм, смыслы, идеологию, которую я не приемлю, я не буду его снимать. Другое дело, если я хочу снять фильм и сказать то, что кроме меня никто не скажет, почему нет?

— Как сейчас устроена ваша фестивальная жизнь? Что происходит с вашими фильмами после начала войны?

— 28 февраля прошлого года мой фильм «Последняя “Милая Болгария”» должны были показать в конкурсной программе Софийского кинофестиваля. Но мне написали письмо, что фестиваль присоединяется к европейскому бойкоту: в общем, «извините, до новых встреч!». Я сильно переживал, потому что очень хотел, чтобы этот фильм показали именно в Болгарии. Потом было еще несколько таких фестивалей. Я попереживал и успокоился. Мир большой: кто захочет — посмотрит. Сейчас открыта вся Америка — Южная и Северная, открыта Азия. Есть неожиданные призы за мой вклад в кинематограф — в Риме, в Турции. В разных странах проходят ретроспективы моих фильмов, в Колумбийском университете по некоторым моим фильмам изучают российское кино. Отборщики зарубежных фестивалей, конечно, удивлены, что я не облегчаю зрителям работу восприятия, не разъясняю всё, не разжевываю, чтобы все всё поняли. А мне это не очень интересно — кому надо, тот поймет. Если не поймет и заинтересуется, то найдет новую для себя информацию. Моя задача — удивить и заинтересовать.

— Вы не потеряли из виду ваших зрителей? Многие перестали понимать, для кого они снимают, где их люди, в каком они состоянии.

— У меня большого зрителя-то и нет. Мои фильмы не прокатываются, но их плюс в том, что они не на один уик-энд, они долгие. И их будут смотреть и смотреть. «Первых на Луне» смотрят каждый год в разных точках мира, изучают на его основе жанр мокьюментари. Интерес есть независимо от того, где мой зритель находится, так что для меня ничего не изменилось.

— После начала войны многие взяли паузу. Начали рассуждать, что жить и работать так, как раньше, уже нельзя. Мы что-то недоделали, недопоняли или делали не так. У вас было такое чувство?

— Нет, я считаю, что то, что мы делаем, очень важно и было важно. Я продолжаю это делать и буду продолжать. Но основная моя деятельность — вообще не кино, а книги. Я давно собираю коллекцию книг репрессированных авторов. Эта коллекция растет и становится всё удивительнее. Мне это безумно интересно, и я считаю, что это важнее, чем мое кино.

— Но вас знают в первую очередь как режиссера, а не как коллекционера.

— Пока да. Но в будущем, возможно, будет по-другому.

— От ваших фильмов всегда одно и то же ощущение. Что всё самое противоречивое, странное и смешное из истории остается за гранью общего знания. Бывают вообще хорошие учебники истории? Зачем ее тогда учить?

— Преподавание истории — это очень важно, потому что схема, рамка, хронология должна в голове всё же существовать. Нить, на которую потом будет нанизываться всё остальное.

— И что делать с этой пустотой? Людям, государству?

— Людям в первую очередь нужно читать. А государству — сделать десять-двадцать педагогических университетов, вложить туда миллиарды, пригласить лучших специалистов мира и учить учителей. Без этого ничего не будет. Поскольку педагогические институты считаются десятым эшелоном и туда идут в самый последний момент, нужно изменить отношение к учителям.

— В телешоу, с которого начинаются «Большие змеи Улли-Кале», вы играете человека, нашедшего редкие архивные кадры. И говорите на камеру, что кино имеет психотерапевтический эффект. Это добрая ирония или ваше мнение?

— Наверняка имеет. Но не для меня. Для меня все-таки важнее информация. Я ежедневно получаю столько информации, сколько хватит на целый фильм. Но я не могу снять 365 фильмов в год! Но могу попытаться художественно осмыслить эту информацию другим способом. Мы с Лидией (Канашовой — постоянным соавтором Федорченко. — Прим. ред.) давно пишем сказки о репрессированных ученых. Для меня они эльфы, я воспринимаю их работы как эльфийскую библиотеку. Названия их книг — это поэзия, музыка. Я нахожу какую-нибудь поразительную историю, мы собираем всю информацию об этом человеке, читаем его книги, дневники об этом времени, отовсюду подтягиваем осколочки: пытаемся собрать тарелочку, потому что нам ничего не известно. Это удивительная, волшебная, увлекательная, страшная деятельность. Таких историй тысячи. И я почти всегда сразу вижу — вот мой человек.

— Ваш человек — это идеалист?

— Мой человек — это репрессированный ученый.

— Как нам жить во время информационной войны и не сойти с ума? Кажется, вы знаете.

— Наблюдать. Я наблюдаю, запоминаю, читаю все стороны, смотрю телевизор. Всё надо запомнить, ничего не забыть. Но количество страшной информации огромно, людям сложно ее переварить.

— У вас нет ощущения, что люди нашего поколения с этим просто не справятся?

— Да уже не справились. Многие сломались. Лечиться придется очень долго.