Редакцию журнала, который когда-то считался оплотом региональной литературы, возрождают ради политической саморекламы, а в ее архивах находят рукопись из прошлого, где маньяк описывает свои убийства. И запускают новый цикл убийств. Хотели «возрожденную традицию» превратить в симулякр — получили ожившее прошлое, вовремя не прочитанное и не преодоленное, а потому хватающее и убивающее нас.

На самом деле, история никуда не уходила, а маньяк всё это время жил где-то рядом. Мотив актуального прошлого повторяется ближе к концу, когда один из следователей, несмотря на пренебрежительные комментарии коллег, всё же идет в архив и поднимает дела по первой серии убийств, выходя в итоге на преступника. Идея автора ясна: лишь прирученное, признанное и проанализированное прошлое можно обезопасить.

В романе много отсылок к бытованию власти (не «верхов», а на всем пространстве социального тела): замолчать и подавить, утверждать себя и отбиваться. «Игра в высокое» — лишь игра, которая даже не скрывается. Есть те, кто научился играть по правилам, пусть и в самых низах пищевой цепочки — от депутата-политтехнолога до редактора и полицейских. По сути, сам журнал («возрождаемая традиция») не нужен никому, кроме отчисленной студентки-первокурсницы, неожиданно ставшей выпускающим редактором. Все герои не «плохие» и не «хорошие» — просто нормальные люди со своими житейскими историями и страданиями.

Главная метафора — телефон, по которому никто не может дозвониться. Социологи много говорят об атомизации российского общества, и Идиатуллин проговаривает это устами одного из героев. Но образ безответных телефонных звонков точнее. Вот Наташа, успешный редактор, чуть не поймала убийцу, но убита сама. Или один из полицейских, который тоже был близок к успеху. Они звонили, но им не ответили.

Перед нами очень одинокий и одновременно неподвижный мир. Одинокий из-за выбора персонажей, не желающих увидеть и понять друг друга. Может, поэтому главными героями становятся два молодых чудика: плаксивая студентка Аня, случайно ставшая редактором, нашедшая рукопись и привлекшая к себе и к своему окружению маньяка, и ее неопрятный полноватый коллега Павел, который прозябает на копирайте, ибо в регионе журналистика умерла, но он грезит о реальных расследованиях. Оба во многом и доводят ситуацию до конца — до поимки маньяка.

То есть «креативный класс» как новые герои. Низовая кооперация, которая в итоге позволяет победить: сопротивляйся до последнего — и выживешь. Добродетели — упорство, настойчивость и вера в «целительные» свойства свободной журналистики, когда писать «неприятные властям вещи» (маньяк — это скандал, убийства хотят замолчать) — работать на общее благо. Да, под таким углом можно прочитать роман.

Можно было бы даже сказать: как хорошо на фоне кровавой войны художественными средствами создать привлекательный образ креативной молодежи, которую так ненавидят в Z-кругах, но которая может стать семенами, через которые прорастет новая Россия.

Но не все так просто.

Кто же убийца? Мы знаем, что он начал убивать на заказ старушек, помогая застройщикам избавляться от тех, кто не хотел выселяться из старых домов, однако подконтрольным не остался и убил своего нанимателя.

В конечном счете герои не узнают причин его убийств (маньяк погибает), а полицейский просто заявляет: ему нравилось убивать, он хотел и мог. Три фактора совпали: «нравится», «могу» и «хочу» — вот и подлинное бытие убийств. «Война начинается потому, что кто-то хочет бомбить, может бомбить, и ему это нравится», — так говорит один из персонажей. С этим рифмуется и недавняя книга Захара Прилепина, который сводит войну против Украины к простому: «Русские воюют, потому что хотят. Их заколебало — вот они и воюют».

Новый 2022 год наступит, и всё будет хорошо, уверяют себя выжившие герои Идиатуллина. Естественно, не будет, знает читатель.

Это вроде «неполитический» роман, но вообразить что-то независимое в провинциальном российском городе, что-то самостоятельное или альтернативное — даже в художественном романе этого нет. Полицейские чуть не убивают Пашу, который начал вести телеграм-канал, рассказывая правду, но он очень быстро стал полезен, помог следствию, и вот уже никто из начальства не злится, и оно даже готово делиться с ним информацией. И сам он готов простить «неприятный инцидент», несмотря на недоумение Ани, которая также обласкана в итоге властью. Ее удачный героизм тоже выгоден — а значит, проще договориться, интегрировать, а потом потихоньку всех смять.

Последнего в романе нет, но всё повествование наталкивает на такое развитие событий. Болото никуда не делось, победа одержана тактическая. Заметьте, ведь сам сюжет и запущен именно властью: сначала одни прикормили маньяка, затем другие решили издавать журнал. Она же оказывается двигателем изменений, и когда «что-то» пошло не так, а герои спасли ситуацию, то их интегрировали.

Центральным оказывается вопрос о том, как тесно мы связаны с властной системой на разных уровнях и в какие отношения с нею вступает молодежь. Многие верили, что теория малых дел даст плоды, как и действия изнутри системы. И нельзя сказать, что такая тактика не давала хотя бы результатов. В низовой активизм верили небезосновательно. К концу 2010-х социологи говорили о новых трендах, «полевении политики», росте кооперации. Но, видимо, система под названием «РФ» оказалась устойчивой, она умела соблазнять «дьявольскими сделками»: продайте принципы в обмен на уют за заборами.

Недавно Левада-Центр провел исследование современной молодежи и вынес достаточно суровый приговор: «Никаких признаков социально-культурного разрыва между поколениями, конфликта поколений, особой структуры ценностей или символов у молодежи не фиксируется. Большая склонность к потребительско-гедонистической культуре является <…> лишь иным и более ярким выражением запросов и ценностей дефицитарного общества эпохи социализма <…> Молодежь, снимая с себя ответственность за политические процессы в стране, воспринимает себя свободной от советского прошлого.

Властная система достаточно кооперативна и готова давать неплохие трамплины для «молодых и дерзких». Я помню немало моих однокурсников из МГИМО, которые в 2011–2012 годах были активными участниками протестов. На факультете политологии тогда быть не «за протест» означало оказаться «белой вороной». Две девушки — трудолюбивые отличницы, проходившие практику в «высоких ведомствах», — как-то громко обсуждали перспективы втереться в доверие к охранникам, подобраться к Путину и убить его. Но через пару лет обе нашли себя в федеральных министерствах, причем непосредственно контактирующими с президентом.

Настоящий вопрос не в том, «сотрудничать или нет», а в том, как на практике решать моральные дилеммы, где и как такое сотрудничество допустимо, возможно или неприемлемо. И с кем, ведь «власть» — в практическом смысле категория слишком широкая, требующая многих уточнений. Ведь нельзя же, как это часто делают сегодня, одной краской обливать, например, политиков, бюрократов и бюджетников. Крайние случаи понятны, а как действовать в промежуточной зоне, да еще и в мирное время, — вопрос далеко не праздный. Ханна Арендт с ее «виной и ответственностью»? Так ее размышления отталкиваются от конкретного прецедента: тоталитарный режим, военное время и геноцид. А в мирное время? Когда режим еще не тоталитарный, время пока еще не военное, а геноцида еще нет?

Арендт вроде бы подсказала ответ, сформулировав: нацизм стал возможен, потому что общество отказалось от права на самостоятельное (!) моральное суждение о том, где добро, а где зло. Увы, громкие заявления, публичные позы, рассуждения про «соучастие» — всё это не тянуло на дискуссию о практическом моральном суждении, о том сите, которое просеивает должное, допустимое и запретное.

В лучшем случае теория малых дел и «надо подождать переломного момента, и вот тогда…». А пока можно жить, а если надо — заключать «дьявольские сделки» с властью, одну за другой. Но если «нравится», «хочется» и «можно» совпадут — убийства опять начнутся. И они начались. Теперь, к сожалению, Ханна Арендт оказалась актуальна в полном объеме.