— В принятой на днях в Германии Стратегии национальной безопасности Россия отмечена в качестве основной угрозы. Что из этого следует в практическом плане? Какие будут конкретные последствия?

— Я бы не смотрел на факт принятия этой стратегии как на заявление, которое однозначно определяет будущее. Скорее она показывает, что размышления о безопасности в немецкой политике вышли на новый уровень.

Когда такие документы появляются, мы обычно начинаем искать в них упоминания конкретной страны. Иногда количество этих упоминаний, действительно, позволяет определить, какое пространство занимает конкретное государство в сознании тех, кто писал стратегию. Учитывая коллективный характер немецкой стратегии — в работе над ней участвовали три разные партии, входящие в правительственную коалицию [Социал-демократическая партия, Свободная демократическая партия и Партия зеленых. — Прим. ред.], и несколько министерств, — такой «количественный» подход может быть отчасти применим.

Россия упоминается в тексте стратегии девятнадцать раз — больше, чем Китай. Но, за исключением вводной фразы о том, что сложившаяся [из-за России] ситуация представляет риски для безопасности и стабильности Европы, а значит, и Германии, все остальные упоминания России направлены в прошлое. Это не очень типично для такого рода документа. [Но в тоже время показательно]:

Принятый документ, по сути, представляет собой заявление: в иерархии угроз Россия — главный риск. Но ничего конкретного и ничего нового для отношений между двумя странами это не означает. После закрытия большинства консульств с обеих сторон эти отношения сами по себе двигаются по нисходящей траектории.

— Насколько такое восприятие России сейчас является консенсусным в Германии — и в политической элите, и в обществе?

— Для правительственной коалиции в Германии это действительно консенсус. Это видно и по предыдущим решениям, и по самой стратегии. Более того, этот консенсус включает в себя не только правящие партии, но и главную оппозиционную партию — Христианско-демократический союз. Я думаю, она была бы готова подписаться под этим, впрочем, как и существенная часть Левой партии. Раньше в силу своего социалистического прошлого [история партии восходит к Социалистической единой партии Германии, правившей в ГДР до 1990 года. — Прим. ред.] эта партия не была мейнстримной, но теперь она всё ближе к «серьезной политике».

Хотя как раз Левую партию вопрос о том, как характеризовать российскую агрессию, ввел в кризис. В партии состоит большое количество апологетов России, которые часто демонстрируют свою позицию если не напрямую, то через антиамериканизм. Но есть в ней и сторонники других позиций. Поэтому сейчас Левая партия, по сути, раскалывается, из нее даже уходит самый харизматичный политик Сара Вагенкнехт.

Также не столь критично, а иногда и вполне дружелюбно по отношению к России высказывается партия «Альтернатива для Германии» (АДГ). Сейчас у нее по опросам, действительно, очень высокие показатели: в июне 2023 года популярность АДГ достигла 19% и сравнялась с рейтингом социал-демократов, лидеров правящей коалиции. Но надо понимать, что «Альтернатива для Германии» вне мейнстрима, потому что ей до сих пор не удалось получить власть не то что на региональном, но даже на муниципальном уровне, хотя партия и представлена почти во всех региональных парламентах.

В восточной части Германии поддержка АДГ достигает почти 30%, и в это число, конечно, входит большое количество людей, которые скажут, что риск и опасность для Германии и Европы исходят не от России, что Россия действует легитимно и что [в войне] виноваты НАТО или немецкое правительство, которое поставляет оружие в Украину. Но я думаю, что приверженность таким идеям — это сублимация недовольства любым курсом правительства. То есть проводит ли Германия антиковидную кампанию или выступает за расширение ЕС, найдутся стабильные 15–20%, которые будут строго против.

— Почему принятый документ — это первая Стратегия национальной безопасности Германии? Раньше никакой стратегии не было?

— Безопасность как сфера деятельности государства в Германии, в отличие от Великобритании или США, долгое время не имела «надполитического» значения. Так называемые темы жесткой безопасности — оборонная промышленность, оборонный экспорт, воинская повинность — воспринимались прохладно, лишь как «еще одна тема». Условно: есть образование, есть транспорт, есть цифровизация — а есть вопросы безопасности.

Это связано с тем, что современная Германия — страна, рожденная после Второй мировой войны. В ее политической ДНК, несмотря на многочисленные международные кризисы второй половины ХХ века, заложена идея, что наступил длинный мир, такой немецкий «хеппи энд», что войны больше не будет. Поэтому не было и стратегии. Были, конечно, специфические профессиональные вопросы военных, например, существовала «Белая книга» Бундесвера, разрабатывались отдельные секторальные стратегии. Но до недавнего времени считалось, что этого достаточно.

Осознание обратного пришло только в 2022 году. И отчасти поэтому процесс подготовки стратегии был действительно трудным. Документ писали больше года и выпустили с запозданием: стратегия должна была выйти к Мюнхенской конференции по безопасности, но этого не произошло. Всё это время шли согласования, и это показывает уровень конфликтности в немецкой политике. Поэтому парадоксальным образом большая заслуга правительства уже в самом факте появления этой стратегии, а не в ее содержании.

Даже сейчас по количеству тем, которые вошли в итоговый документ, мы видим, насколько Германия чувствует себя некомфортно, занимаясь только военной сферой. Например, в стратегию включены темы сохранения вымирающих видов и климатической стратегии, стабильности финансовой системы и фискальной ответственности, свободных морских путей сообщения, устойчивого сельского хозяйства и так далее. По сути, вышла «интегрированная» концепция безопасности, отражающая «немецкое мышление».

Еще одна причина, почему стратегии не было раньше, заключается в характере немецкой внешней политики. Раньше внутри ЕС и НАТО было условное разделение труда, и у всех стран были разные внешнеполитические инструменты. Германия считала, что постоянные члены Совбеза ООН — Франция, Великобритания, США — лидеры инициатив, связанных с оборонной повесткой. Это включает в себя и антитерроризм, и гуманитарные интервенции [как, например, интервенция в Ливию в 2011 году. — Прим. ред.]. А Германия специализировалась на политике, связанной с сотрудничеством, финансированием проектов гуманитарного и культурного толка. Для этих сфер у Германии есть свои стратегии.

Этот подход назывался Zivilmacht (буквально — «гражданская сила») — то есть так обозначался профиль Германии в мирных внешнеполитических инструментах. При этом страна оставалась экономической сверхдержавой — четвертой экономикой в мире, но не переводила свой экономический потенциал в военное измерение.

— Связано ли изменение позиции Германии с Zeitenwende — сменой политической эпохи, про которую говорил Олаф Шольц?

— Сам факт появления стратегии, конечно же, напрямую связан с нападением России на Украину. Но если мы посмотрим, в чем заключается политическая составляющая документа, то это стремление стать надежным союзником для стран НАТО. В том числе это означает изменение темпа и объемов финансирования военного бюджета.

И 27 февраля прошлого года во время своей речи Шольц анонсировал создание специального фонда в 100 миллиардов евро для финансирования обороны до 2026 года как реакцию на российскую агрессию. Под эти экстренные расходы даже пришлось менять Конституцию. Но Шольц также обещал, что высокий уровень финансирования обороны останется навсегда: Германия поняла, что происходит, и готова меняться. Тем не менее в стратегии обещанных изменений не просматривается.

Поэтому стратегия вызывает большой вопрос: а насколько долгосрочным и устойчивым является изменение военного бюджета? Многие ожидали от этого документа, что в нем будут расставлены приоритеты. Не перечислит все темы, которые важны для безопасности, а ранжирует их и скажет, например: «Самое важное — это военный бюджет». А раз военный бюджет — приоритет, то и тратить деньги нужно в первую очередь на него.

Но в итоге мы видим две конкурирующие концепции — долгосрочное или краткосрочное повышение военного бюджета. Вероятно, это результат того, что с инициативой создания стратегии выступила Анналена Бербок из МИД, она же курировала процесс написания. Понятно, что в итоге политики до чего-то договорились, но также очевидно, что многое у Шольца включить в стратегию не получилось.

Есть другие темы, которые прозвучали в документе и показывают, что меняется политическое сознание. Приходит понимание, что невозможно решить все международные проблемы деньгами или дипломатией. По-моему, лучшим примером является то, что в национальной стратегии экспорт вооружения и оборонных технологий наконец расценивается как инструмент внешней политики. Раньше Германия всегда говорила: это коммерция. Да, мы проверяем, кому продаются наши танки, снайперские винтовки и подлодки, но в общем это дело частного бизнеса, с внешней политикой не связанное. Это всегда было лицемерием. И теперь мы честно говорим: вопрос, кому мы продаем оружие, составляет часть внешней политики.

— Обычно в такого рода документах страны выстраивают свое позиционирование. Например, Франция рассматривает себя как «балансирующую силу». Есть ли указание на подобное позиционирование в стратегии Германии?

— Германия долгие годы действовала по принципу ничего не делать в одиночку. То есть не быть державой, которая реализует абсолютно эгоистическую меркантильную политику. Здесь многие могут сказать: а как же «Северный поток»? Да, есть исключения, но в целом в Германии осознают, что национальный интерес страны прежде всего в стабильности ЕС и Европейского экономического пространства. Страна готова тратить много средств, времени и усилий на то, чтобы предотвратить раскол в союзе. Германия, которая остается одна, — это Германия, которая не имеет политической идентичности.

В этом смысле ничего не изменилось. В стратегии указано, что Германия не отступает от своего классического подхода и реализует внешнюю политику в союзах. В качестве партнера в этих «союзах» называется в первую очередь, конечно, Евросоюз, но также НАТО и — несколько неожиданно — Франция.

Что интересно, когда Шольца и других политиков спрашивали, что означает Zeitenwende, они отвечали: это подразумевает, что Германия должна взять роль лидера. Но что это значит на самом деле? Лидерство в данном смысле подразумевает быть лидером мнений, то есть не лидером, который продавливает решения, а лидером, который создает платформу, дающую основу для действий коалиции государств. В этом смысле это преемственная концепция. Германия не ищет новые идентичности.

— Но если внешнеполитическая идентичность сохранилась, то что в этой стратегии нового? Какие новые амбиции у Германии?

— Я бы не стал говорить про какие-то особенные амбиции. В стратегии указано, что есть определенные риски — риски цифровых атак, безопасности инфраструктуры и так далее. Раньше они выпадали из дискурса о безопасности в Германии, но теперь их нельзя игнорировать.

Атака на «Северный поток» — как раз пример того, как крупнейший объект европейской гражданской инфраструктуры может стать жертвой саботажа. Кроме того, известны случаи нападений на железнодорожные пути, хакерские атаки на электростанции. Всё это уже было, но не было языка для их описания в пространстве безопасности. Это были либо курьезы, либо недоразумения.

Мы можем, например, посмотреть, какие институциональные, политические изменения предлагает доктрина, и увидеть, что такие задачи в стратегии не заложены. До определенного момента была амбиция создать Совет национальной безопасности по образцу США — надминистерскую институцию, которая будет в состоянии принимать решения быстро, эффективно и с фокусом на национальные интересы. Такая институция есть почти у всех стран с активной политикой безопасности. В Германии ее нет, и это предложение могло бы быть революционным в бюрократическом смысле. Но из-за [вероятного] конфликта между МИДом и Федеральной канцелярией оно провалилось.

Так что стратегия не предлагает ничего нового. Скорее это документ про изменение сознания: надо менять мышление, сознание, язык восприятия угроз. Поэтому нужно говорить о России открытым текстом, говорить о том, что является рисками для нашей экономической модели. Иными словами, это, конечно, не стратегия. Но важно начать хотя бы с такого документа, чтобы двигаться дальше.

— Критики стратегии говорят, что ее цели не соответствуют финансовым возможностям Германии. Не вполне понятно, за счет чего прописанные изменения будут происходить?

— Проблемы с финансированием — это, действительно, главная линия критики стратегии. Когда министра финансов спросили на пресс-конференции, что будет после 2026 года, когда иссякнет специальный фонд для финансирования обороны, он сказал: «Там будем разбираться». Значит, никакой материальной базы мы действительно не видим. Мы не видим перехода на военизированную экономику, не видим мобилизации новых ресурсов, не видим новой промышленной политики, ведение которой сигнализировало бы о том, что оборонные предприятия получают субсидии и госзаказы на длительное время. Но мы видим переход Германии в режим кризисного мышления, хотя до какого-то момента в стране в силу ее экономического веса бытовала вера, что многие проблемы можно просто «переждать».

Следующим логичным шагом, конечно, было бы создание специального федерального министерства, которое занималось бы реагированием на эти новые вызовы безопасности. Но на этот шаг наложили вето Свободная демократическая партия и ее лидер, министр финансов Линднер, потому что это слишком дорого. Так что да, всё упирается именно в финансовые вопросы, и есть риск, что стратегия действительно не повлечет за собой реальных решений.

— Как Германия соотносит себя с остальной Европой? Если Германия является сторонницей европейского суверенитета, сильной и независимой Европы на мировой арене, то почему, например, противостоит ASAP — предложению Еврокомиссии по поддержке и координации логистических цепочек в европейской оборонной промышленности?

— Оборонная и оборонно-промышленная политика — это самое «эгоистичное» поле деятельности во всех странах, так как оно тесно связано с экономическими интересами. Это не та сфера, которую Германия хотела бы добровольно отдавать под европейский контроль. Но сейчас, когда идет изменение сознания, можно ожидать перемен и здесь. Вопрос в том, насколько политические интересы будут сильнее экономических.

Тем не менее самым важным для нас в европейской политике будет не стратегия, а конкретный план по реформированию голосования в сторону мажоритарного, который Германия должна будет предложить европейскому парламенту и Европейскому совету. Вся глава про европейскую политику в стратегии — про это: если Европа хочет перейти к системе, в которой она может быстро и решительно принимать решения по защите своих интересов, она должна преодолеть зависимость от голоса одного из членов Евросоюза.

Мы должны научиться решать европейские проблемы безопасности без американцев. Это европейская «домашняя задача». Американцы не смогут помочь быстро в случае вторжения в страны Балтии. Вопрос в том, что нам нужно сделать, чтобы не приходилось каждый раз пытаться угодить Будапешту для принятия важных решений. Поэтому будущее ЕС — в преодолении этого ограничения и переходе к голосованию большинством в вопросах внешней политики.

Теперь Германия должна решить, готова ли она предложить такую реформу. Для самого Европейского союза это этап развития, сопоставимый с его созданием, принципиальный элемент внешнеполитической европейской суверенности. Но реализовывать эту реформу придется в кратчайшие сроки: близится председательство Венгрии в ЕС в 2024 году и выборы в Европейский парламент. Наконец, никакая реформа не будет проведена, если не будет согласия между Францией и Германией, поэтому важно, чтобы подобная реформа ЕС проводилась обеими странами.