— Здравствуйте, Андрей. Поздравляю вас!

— Здравствуйте, Илья! Я счастлив.

— Догадываюсь! Вы в интервью, которое дали сразу за воротами колонии, сказали, что «вышли в немного другую, испуганную Россию». А мне кажется, что вы вышли в абсолютно другую Россию, нет?

— Мои слова могут отличаться от того, что есть в действительности. Надо понимать, что я еще до конца не осознал, что меня окружает. Это были мои первые впечатления, и они могут быть ошибочными. Понимание ко мне приходит вот сейчас.

Допустим, от интервью некоторым каналам мне уже пришлось отказаться. Даже не по моей воле, а из-за того, что я понимаю, что у меня по освобождению два года надзора (ограничения, которые накладываются на вышедших на свободу в целях предотвращения рецидива, но в случае с политзаключенными главная цель — помешать вернуться к активной общественной деятельности. — Прим. авт.), и из-за интервью мне могут выдумать нарушение надзора и отправить меня обратно в тюрьму.

Получается, и я тоже стал в какой-то степени испуганным (усмехается). Надо же, бывает и так.

— Всё-таки вы, я думаю, и в колонии получали так или иначе информацию о том, что происходит. Вы как оцениваете происходящее в России?

— Ну это ужас, потому что в 2021 году я даже теоретически такое себе представить не мог! Что будет такая ситуация с Украиной, что будет такая ситуация в российском обществе, в сознании наших сограждан, что будет такое количество ненависти, что будет такое аудиооружие. Ведь пропаганда сейчас — это реально аудиооружие.

Мы всегда смеялись над ее топорностью, а оказывается, что она работает безукоризненно, и я вижу людей с отравленным сознанием. Когда им говоришь какие-то факты, приводишь какие-то доводы, они не склонны тебя чувствовать, а склонны только тебя ненавидеть.

Если бы мне кто-то рассказал об этом [перед арестом], я бы сказал, что это очередная книга [Дмитрия] Глуховского (уехал из России, признан в стране «иноагентом». — Прим. авт.), а оказалось, что это реальность. Я теперь вижу это воочию, а не только читаю об этом в письмах.

Я шокирован, но я ищу все эти силы, чтобы жить дальше и искать какие-то выходы из данной ситуации. Получается плохо, но в своих поисках я не остановлюсь.

— А ваши сокамерники… или как правильно сказать про колонию?

— Можно сказать на сленге: кореша, но я предпочитаю всё-таки не на сленге. Просто знакомые.

— У них какая позиция по поводу происходящего и менялась ли она в течение последних полутора лет?

— Любопытная вообще ситуация, если разбирать российскую тюрьму. Отбывая срок, я понял, что в лагере всё то же самое, что и на воле.

Еще недавно мои знакомые в лагере говорили: «Боже мой, как это возможно с Украиной?» И вдруг приезжают [в колонию вербовщики] из Министерства обороны или ЧВК «Вагнер», и они туда записываются. И вдруг не то что многие, но некоторые из них сидят перед телевизором и кричат на него, ругая матами Зеленского. Хотя зачем разговаривать с телевизором? Это что, старые выпуски «Нашей Раши», где был такой алкаш?

Но эти люди ругают телевизор и записываются добровольцами. И довольно-таки много ушло [на войну]. Десятки.

— А вы с ними это обсуждали?

— Да, они говорили: «Ну вот я хочу, мне нужно. У меня такие взгляды». Но надо понимать, что в тюрьме люди дискутируют более вежливо, чем на свободе. Потому что там люди довольно-таки вспыльчивые, дерзкие. И многие понимают, что нужно подбирать слова, чтобы не случились какие-то фатальные проблемы, поэтому мы вежливо дискутировали по этому поводу, и никогда дело не доходило до оскорблений.

Они мне говорили: «Ну вот тебе не нравится — ты не едешь, а я вижу в этом выход — я еду». Многие люди до такой степени загнали свою судьбу в тупик, что видят в этом некий социальный лифт.

— Мне казалось, для многих это в первую очередь возможность «обнулить» срок.

— Да, это самая основная мотивация. Представьте себе человека, у которого срок в 20 лет, и он уже отсидел шесть лет. Надо понимать, до какой степени он ментально уже устал находиться в тюрьме.

И он понимает, что не факт, что он доживет вообще до конца срока. Ведь тюрьма высасывает здоровье — я почувствовал это на себе, как и многие. Эти люди понимают, что вот он, шанс, и уезжают. Можно ли их в этом обвинять? (задумывается) Я бы не рискнул.

— Недавно многие, особенно в эмигрантском сообществе, как раз обсуждали эту тему: можно ли сочувствовать людям, которые участвуют в этой войне на стороне России.

— Я их не обвиняю, потому что, сами понимаете, я был в тюрьме, я знаю, что такое шанс получить свободу. Но я не поставил свою жизнь на это. А они поставили.

— А вам предлагали?

— Каждый желающий мог записаться, но ко мне лично не подходили, потому что подозревали мое мнение (усмехается).

— Вы еще сказали, что много размышляли, пока сидели, и много к чему пришли — а к чему, если не секрет? У вас как-то взгляды поменялись?

— Нет, мои взгляды не поменялись. Речь идет больше о выживаемости в нынешней России. Взгляды, слава богу, у меня прежние. Членский билет партии «Единая Россия» я получать не намерен, даже если бы его раздавали на каждом углу (усмехается).

— Вы же были сторонником Навального, главой его штаба в Архангельске. Уже находясь в колонии, вы говорили: «Мы добьемся, что он станет президентом России». Думаете, это еще возможно в будущем?

— Сейчас это уже невозможно, если в ситуацию не вмешается что-то. А от нас уже не зависит ничего. С нашим мнением, с нашим стремлением, с нашими мечтами идти с плакатами против танков, против автоматов Калашникова, идти на людей, которые готовы стрелять в тебя, идти на людей, которые готовы за разговор по телефону посадить надолго, на десятки лет? Можно, но это не работает.

— Вы на «Свободе» выдали очень грустный ответ о том, что раньше вы призывали бороться до конца, а сейчас никому так сказать не можете. Если даже вы такое говорите, то на что вообще рассчитывать в России?

— Да, выйдя из колонии, будучи политическим заключенным, можно сказать это банальное: «Ребята, не сдавайтесь, мы вместе, продолжайте [борьбу]». Но это будет нечестно и даже как-то с моей стороны жестоко, потому что если кто-нибудь послушает мои слова и начнет действовать, то он просто окажется в тюрьме со своими благими идеями, своим мнением, мировоззрением.

И мне будет больно осознавать, что я сподвиг этого человека на такое. Поэтому я говорю честно, что если вы живете в России, имеете оппозиционные взгляды и транслируете их, то у вас дома должна быть собрана небольшая спортивная сумка, куда вы должны положить теплые шерстяные вещи, носки, трусы, бичпакеты… Вы должны быть готовы, что за вами придут.

Поэтому я не могу никому советовать и рекомендовать заниматься оппозиционной деятельностью в России. Но некоторые не могут наступить себе на горло и всё равно ей занимаются. Я, безусловно, уважаю этих людей, потому что они имеют четкую позицию, смелость. Я с ними одной крови.

— Но вы сейчас, наверное, возьмете паузу?

— Что может сделать человек с двумя годами надзора? В эти два года достаточно выписать мне любое нарушение — за какой-нибудь 10 лет назад неправильно поставленный лайк в какой-нибудь соцсети. Вы же знаете, как фабрикуют эти дела. Им даже напрягаться не нужно будет, чтобы отправить меня в тюрьму.

— Я поэтому с вами аккуратно говорю, и обсуждать, например, то, что оппозиционная деятельность сейчас в России приняла другой, партизанский вид, не буду.

— Есть разум, чтобы на некоторые вопросы не отвечать.

— В России остались политики и активисты, например, Юлия Галямина, у которой тоже был приговор, хоть и условный, занимается в России grassroots-деятельностью, горизонтальными связями активистов, работой на будущее…

— Я только вышел на свободу и еще не знаю, чем занимается Юля Галямина. Может быть, посмотрев, чем она занимается, я пойму, что можно так.

— Как-то так приходится лавировать.

— Здесь очень подходит, пожалуй, тюремный сленг, который я не очень люблю. Выходит, что в России нужно «петлять». У нас варианта только два: либо пропетлять, либо просто замолчать.

Но совесть не позволяет, бывает, промолчать. Вот мне задавали вопрос вчера: «Какое ваше отношение вообще к ситуации на Украине?» Я какое-то время поскрипел зубами, поприкусывал свой язык, чтобы не высказаться, и ответил:

— Вы активно участвовали в протесте в Шиесе. В те годы крупные протесты были в Башкирии, Ингушетии, в Хабаровске, конечно, да и в Москве. Казалось, что люди просыпаются, начинают понимать, что происходит. А теперь, наоборот, кажется, что большинство активных уехали или сели, а остальным всё равно. Вы ожидали такого поворота событий?

— Именно такого поворота я не ожидал. Я думал, что репрессии хоть как-то будут обоснованы законом. А раз мы закон совершенно не нарушаем, то и посадить в тюрьму нас нельзя, думал я тогда. Но оказалось, что этим людям [в российской власти] закон не нужен, они сами себе закон, а если очень надо, то напишут новый закон и за один-два дня примут.

Они поступили по классике: взяли самых дерзких и демонстративно, показательно на их судьбе запугали всех остальных. Тогда я этого не ожидал, тогда я еще питал какие-то иллюзии. Мы [на Шиесе] в 2018 году еще собирали подписи, отправляли в Государственную Думу обращения. Сейчас мы бы этим уже не занимались, а тогда еще верили.

— Ваше дело было, наверное, самым абсурдным из всех политических. Вы вообще поняли, почему это было сделано так? Можно же было бы по «дадинской статье», по которой вы получили 400 часов общественных работ, дать срок, а не за клип Rammstein?

— Вы знаете, я почему-то ждал каких-то наркотиков в карман, я ждал каких-то ребят с ножами и битами, я ожидал каких-то, может быть, отравлений, а получил музыкальный клип. Тогда я подумал, что [у них] извращенное сознание.

А в этом году я решил, что мне сказочно повезло. Находясь в тюрьме, я сказал себе: «Боже мой, да я счастливчик». Я сижу два года за какой-то музыкальный клип, а если бы мне удалось бы допетлять до 2023 года, то они бы про меня не забыли, да и я бы еще больше о себе напоминал. Тогда у них было бы еще больше мотивации мне отомстить. И в этом году они бы мне отомстили уже по-другому. Повезло.

Мы думали, что это какая-то хитрость, а очень часто оказывалось, что просто кто-то что-то неправильно понял, и вышло вот так.

— Вы, кстати, говорили, что «после новостей о пытках стали смотреть на сотрудников своей колонии чуть ли не с благодарностью». Это было до того, как вас начали в ШИЗО отправлять? Как вообще прошел ваш срок в этом плане?

— Сотрудники, которые работают в ИК-7, в большинстве своем довольно-таки не жестокие. Они исполнители, безусловно, и если бы им отдали команду что-то со мной сделать, то они бы это сделали за свою зарплату, льготы и пенсии. Но такой команды им никто не отдавал, а сами они не оказались маньяками. В общении многие из них были довольно-таки нормальными.

Отправляя меня в ШИЗО (отделение колонии, где расположены камеры для нарушителей режима содержания. — Прим. авт.), они часто говорили: «Андрей, ничего личного, пришло указание сверху». Когда я находился в ШИЗО, сотрудники тоже были предельно вежливые.

Я могу испытывать неприязнь, пожалуй, только к руководству колонии, это, действительно, неприятные люди. К рядовому составу никакой неприязни у меня нет.

— А в ШИЗО вас зачем отправляли?

— Потому что я писал жалобы на условия содержания. Я выиграл у ИК-7 в суде. Всего 5 тысяч рублей, правда, но в нынешней России выиграть даже 5 тысяч рублей у государства — это уже что-то.

[Помещением в ШИЗО] мне мстили за мое гражданское поведение в колонии. Ну и конечно же, не забывали ту цель, которая была поставлена им с моим приездом в колонию: обеспечить мне надзор по освобождению (то есть «найти» нарушения режима. — Прим. авт.). Естественно, это слухи, и сотрудники колонии скажут, что такого не было, но многие из них мне в личной беседе неоднократно это подтверждали.

Ровно поэтому они стали наводить суету за полгода до моего освобождения. Раньше они этим не занимались, потому что ни к чему была лишняя шумиха. Начали за полгода, чтобы успеть дать надзор.

И такая особенность людей в погонах, что эту, казалось бы, понятную задачу они выполняли крайне топорно. Отправляли меня в ШИЗО за гель для душа, который нашли у меня в сумке, за то, что я попил воды после отбоя слишком долго, за кусок хлеба, который нашли в кармане, за то, что я лежал в ШИЗО на полу в Новый год.

Даже эту задачу они не смогли выполнить так, чтобы было не придраться.

— Навального, вы, наверное, слышали, уже 16-й раз в ШИЗО отправили. Это вообще можно пережить или это практически медленное убийство?

— Пережить можно, если это раз, два. Если 16 раз, как у Навального, то это, безусловно, оставит свой след на здоровье. Вопрос уже потом к организму, сможет ли он восстановиться. Это уже у каждого индивидуально.

Каждый мой визит в ШИЗО сопровождался хорошей потерей веса: опять-таки сырость, опять-таки холод, опять-таки нервы. Люди по-разному переносят ШИЗО. Последний раз я был там 15 суток один в камере. И если я переношу одиночество нормально, то кто-то имеет фобии.

Но в целом пережить многое можно, всё зависит от силы воли. Мне силу воли помогали подпитывать письма. Мне очень много писали в течение срока, и для меня это была эдакая батарейка. Мне давали силу слова людей, которые писали мне: «Андрей, держись, не сдавайся». Кто-то скажет, что это банально, но я видел искренность в этих словах. И, прочитав письмо, я чувствовал, что у меня иммунитет повышается.

Поэтому я два года пробыл в тюрьме, с разным сталкивался, был пять раз в ШИЗО, но в принципе более-менее сохранился. Похудел сильно, но это может быть даже на пользу.

— Солист группы Rammstein Тилль Линдеманн писем вам не писал?

— Только Рихард Круспе, гитарист группы, осудил такую жестокую позицию российских властей. «Новая газета» и «29.ru» отправляли ему журналистские запросы по этому поводу, но Линдеман отказался от комментариев.

Эта позиция мне непонятна. Очень странно. Сейчас Тилль Линдеманн выступает с антироссийской позицией, но про меня не сказал ни слова. Не то чтобы мне это было нужно, но всё-таки было бы неплохо. Почему не сказать, раз ему уже всё равно на его концерты в России?

— Показалось, что вы про Навального говорите неохотно. Вы в нем разочаровались, что ли?

— Нет, ни в коем случае не разочаровался. Это хороший человек. Как минимум хороший человек. Это историческая личность, безусловно. Я просто опять думаю, как бы чего лишнего не сболтнуть.

— Про него вроде бы можно говорить!

— Я ж не знаю еще, что можно, что нельзя (посмеивается). Я еще только осознаю [происходящее], у меня еще 2021 год в голове, а мне говорят со всех сторон: «Замолчи, замолчи! Ты сейчас что-нибудь скажешь и уедешь обратно в тюрьму». А я двое суток назад был там, и я не хочу обратно.

— Вы, наконец, увидели сына (он родился, уже когда Боровиков был под арестом. — Прим. авт.). Каково это?

— Это мой первенец, сын. Это чудо. Дети — счастье. Что тут можно сказать? Буквально три часа назад он меня впервые назвал папой. Ему год и десять месяцев. Теперь бегает по дому и кричит: «Папа, папа!» — без остановки.

Мне не стыдно будет посмотреть моему сыну в глаза, когда он вырастет.

Другие же смогут сказать, что им нужно было выжить, они не хотели в тюрьму, поэтому всех сдали. Я никого не сдал, мне нечего стесняться.

— Сейчас многие оппозиционеры из России уехали. Вы что думаете об эмиграции?

— В связи с надзором я могу об этом только думать, но не делать. Те люди, которые уехали… Ну уехали — и молодцы. Я не могу их осуждать: они спасали свои жизни.

Лучше пусть они объединяют здоровое и правильное общество россиян в тех странах, в которых пребывают, нежели они здесь будут объединяться в тюрьмах. Может такое произойти, что так сложатся исторические события, и наша здоровая эмиграция еще пригодится. А толку от них в тюрьмах всё равно никакого нет.

— А вы вообще видите толк в нахождении в России, когда ничего нельзя сказать и сделать?

— Хороший вопрос (задумывается). Сейчас я еще просто не знаю, действительно ли ничего нельзя сделать. Я знаю, что нельзя ничего сказать. Но я еще сомневаюсь, что ничего нельзя сделать, я еще немножко информационно отстаю.

Если действительно в России ничего нельзя сделать и сказать, то смысла существования в России, конечно же, нет никакого. Тогда, конечно, если есть возможность, нужно, безусловно, уезжать.