Юлиана Бояршинова задержали в Санкт-Петербурге в январе 2018 года по подозрению в участии в террористическом сообществе «Сеть»*. Его отправили в СИЗО, а летом 2020 года приговорили к пяти с половиной годам колонии. Он признал вину в участии в сообществе, но сказал, что не знал о целях организации и отказался давать показания на других фигурантов.

К тому моменту другие обвиняемые по «Пензенскому делу» получили сроки от шести до 18 лет в колониях общего и строгого режимов. Фигуранты не признали вину и заявили, что дали признательные показания под пытками. В апреле 2021 года суд на три месяца сократил Бояршинову срок.

Про первые дни на свободе

«НГЕ»: Какими были ваши первые дни вместе на свободе, как их провели?

Юлиан (Яне): Что мы делали эти три дня?

Яна: Не три, уже больше. И это больше, чем время свидания, которые у нас были. Через три дня никто не вывел меня на улицу!

Юлиан: Первый день, пятницу, мы провели в Сегеже. Потому что у нас поезд был вечером. Меня отпустили с самого утра — отпустили так, чтобы я успел на утренний поезд, но я поехал на вечернем.

Яна: Мы провели весь день с друзьями и родителями Юлиана, потому что мы не знали, во сколько его выпустят. Все брали билеты на вечерний поезд. И до двенадцати ночи мы были в Сегеже, а утром приехали в Питер.

Юлиан: Это время я просто проводил с людьми, по которым очень скучал, — больше всего с Яной, с родителями, с Женей Кулаковой (общественная защитница другого фигуранта дела «Сети»* Виктора Филинкова. — Прим. ред.) и с друзьями.

«НГЕ»: Какие ощущения от первых дней жизни в Петербурге?

Яна: [Делаем] какие-то простые естественные вещи — мы просыпаемся, готовим завтрак. Юлиан готовит: он очень соскучился по готовке, и я счастлива, потому что я ненавижу готовить. Потом идем куда-нибудь гулять, я водила Юлиана в свои любимые кафе.

Юлиан: Для меня супернеобычно происходят всякие обыденные вещи, типа проехаться в метро. Несколько раз я один катался на метро. То есть то, что я делал раньше на автомате, сейчас нужно обдумывать. Пойти в магазин было очень необычно и интересно: куча продуктов, всё можно потрогать, посмотреть, потом приготовить что-нибудь. Я очень скучал по этому в колонии. На [длительных] свиданиях этого было только чуть-чуть.

Яна: Ну да, четыре раза за пять лет… Юлиан сегодня пришел в восторг от того, что в магазине много интересного хлеба. И вот мы едим на завтрак бутерброды с вкусным хлебом.

Юлиан: В колонии очень не хватало поджаренного хлеба, белковой еды — тофу, омлета, хумуса, — свежих фруктов и овощей. Сегодня я, например, делал омлет с овощами.

Про перемены в стране

«НГЕ»: Юлиан, что поразило тебя на свободе и что сейчас бросается в глаза больше всего? Что поменялось и не поменялось в России за это время?

Юлиан: Про изменения мне скорее рассказывают, нежели я их вижу. Потому что когда ты просто выходишь в город, как раз нет такого ощущения, что происходят какие-то колоссальные события, которые очень сильно поменяли страну. Ты выходишь на улицу, и все люди такие модные, классные, в красивой одежде, занимаются своими обычными делами, ходят на учебу, пьют кофе. Мне скорее бросилось в глаза, что очень много самокатов, каршэринговых автомобилей, много доставщиков еды. Это всё то, чего не было, когда я садился.

Все другие изменения очень сильно и сразу чувствуются в разговорах. Как только ты встречаешься и разговариваешь с людьми, которых долго не видел, то весь контекст разговоров — это обсуждение событий, про которые ты не знаешь или о которых знаешь буквально мельком. Многие люди, с которыми общался, уехали [из страны], на кого-то завели уголовное дело, у кого-то закрылась организация, где человек работал. Близких людей, которые очень хотели бы встретиться со мной, но сейчас не в России, немало. С ними я могу только переписываться или записывать им кружочки в телеграм. Все либо сидят, либо уехали.

«НГЕ»: Если не брать в расчет такие разговоры с близкими, чисто внешне жизнь в тюрьме и на свободе в России сейчас сильно отличается?

Юлиан: Это просто разного уровня свободы. В колонии всё сильно ограничено, у тебя есть распорядок дня, когда ты встаешь, когда ты кушаешь, когда тебе можно читать, когда тебе можно посмотреть телевизор, когда тебе нужно (выделяет голосом. — Прим. ред.) посмотреть телевизор, и больше ничего нельзя делать, кроме этого. А тут [на воле] чуть больше свободы — можешь сам выбирать, когда делать какие-то вещи. Но на самом деле, всё равно ты одновременно и не можешь сделать какие-то вещи, находясь здесь.

Яна: Юлиана очень восхитило, например, что ножи ни к чему не привязаны.

Юлиан: Ножи же только на цепочках! Я не понимаю: их же могут унести куда-нибудь — как это работает вообще?

«НГЕ»: Когда ты выходил за порог колонии, у тебя сложились в голове какие-то правила, чего ты больше не будешь говорить или делать на свободе? Какая-то самоцензура?

Юлиан: Да, тюремный опыт оставляет такой след, что ты начинаешь очень тщательно думать о последствиях своих действий. Даже если ты не совершаешь какое-то преступление, ты обдумаешь, что после этого может быть. Мне кажется, это происходит с большинством осознанных людей, которые проходят тюрьму. Со мной точно.

В тюрьме это, конечно, накалено совсем до предела, потому что Карелия — «красный регион» (где соблюдается закон, всем управляют сотрудники ФСИН и подконтрольная им группа заключенных. — Прим. ред.).

Там прямо очень контролируешь каждое словечко, которое говоришь. Тут чуть-чуть посвободнее, но тоже можно запросто что-нибудь незамысловатое сказать и получить какую-нибудь статью. Так что еще пока учусь [самоцензуре].

Яна: Еще мне кажется, Юлиан стал тише разговаривать. Я не знаю, возможно, я просто уже забыла, а возможно, это потому, что он привык, что [в колонии] все вокруг всё время слушают.

Юлиан: Подслушивают.

«НГЕ»: Яна, к тебе тот же вопрос: как изменилась Россия? Насколько страшно было приезжать на свидания и сейчас к Юлиану в Россию?
(Яна Сахипова с 2021 года живет за пределами России. — Прим. ред.)

Яна: Когда я первый раз ехала на свидание к Юлиану, было очень тревожно. Это было еще до 24 февраля, и всё равно, конечно, было страшно — было страшно скорее ехать в колонию. А после 24 февраля, если ты не в России, тебе кажется, что здесь просто ходят по улицам и зигуют, везде висят зеты (Z-символика. — Прим. ред.), и людей сразу расстреливают. Потому что когда читаешь новости и узнаешь о происходящем в основном из новостей, то это такая выборка всего очень плохого. Никто не пишет про повседневную жизнь, что просто всё нормально: что люди гуляют по улице, всё хорошо и, условно, построили новый приют для котиков.

Но когда приезжаешь в Россию, в принципе, ничего такого ты не видишь.
Ты приезжаешь в город — и зетов, в общем-то, почти нет. Только в метро были, но, кстати, в эту поездку я вообще их не видела, на одной машине только заметила. Но когда я ездила, например, в Уфу домой к родителям, там зеты, конечно, на каждой третьей машине.

Никаких вопросов на границе и никакого внимания к себе я тоже не замечала — хотя было тревожно, потому что я журналистка, и муж у меня сидит.
Но в Питере было странное ощущение, что город опустел, хотя улицы и тротуары заполнены. Если раньше я приходила в какие-то места, и обязательно встречала там кого-то знакомого, то тут я понимаю: никого нет. Думаю, с кем бы я хотела увидеться, и понимаю, что круг людей вообще небольшой.

Про перемены друг в друге

«НГЕ»: Яна, как, по-твоему, поменялся Юлиан за эти пять лет?

Яна: Это интересная тема, мы об этом с Юлианом тоже много говорили. На самом деле, мы не суперхорошо друг друга знали: мы общались в одной компании, но в отношениях оказались за несколько месяцев до посадки.
Когда он только сел, у меня был страх, что за пять лет человек в тюрьме может очень сильно поменяться. Что он будет уже не такой, что чувства пройдут, и вообще, всё будет не то. Но чем больше проходило времени, чем больше мы общались, тем больше я понимала, что это вообще не грозит. Перемены в Юлиане — это, скорее, то, что вообще происходит за пять лет в человеке. Не могу сказать, что я вижу в нем что-то кардинально новое.

За это время мы научились друг с другом разговаривать, у нас получается понимать и обсуждать что-то, когда возникают сложности. И, конечно, это заслуга Юлиана — я не знаю, как человек в тюрьме может оставаться настолько спокойным, рассудительным, и с таким пониманием ко всему относиться.

Я восхищаюсь, что он умудрился вытащить из тюрьмы какую-то пользу. Когда полгода назад я приехала на последнее [перед освобождением] свидание, я была в шоке. Юлиан подкачался и вообще как-то немножко поменялся внешне, выстроил идеальный баланс питания, тайм-менеджмент, прокачался в английском, пересказывал мне книжки про нейробиологии. Я сижу и думаю: «Господи, я тут на воле за полгода ничего подобного не сделала». Это очень круто, конечно.

Юлиан: Письма — это формат, который действительно очень сильно отличается от обычного общения. Это довольно интересно, потому что можно сформулировать мысли, которые обычно не говоришь, в них можно передавать более длинные, сложные и глубокие мысли и чувства.

Яна за это время тоже сильно изменилась и продвинулась в плане личностного роста: личных границ, саморефлексии, осознании себя, преодолении каких-то психологических штук.

Яна: Ну, мне кажется, это скорее параллельная психотерапия, нежели [оказала влияние] тюрьма.

Про дело «Сети»* и «Рязанское дело»

«НГЕ»: Юлиан, за что, если совсем коротко, тебе дали срок по статье о терроризме?

Юлиан: За то, что я был знаком с ребятами из Пензы, мы вместе обсуждали политику и проводили тренировки по самообороне.

«НГЕ»: А как ты узнал про приговор по «Пензенскому делу» и что думаешь о той огромной волне поддержки фигурантов в феврале 2020-го? Например, в Пензе на ее фоне Дмитрий Пчелинцев передавал матери, что уже весной будет дома.

Юлиан: Я сидел тогда [в СИЗО] на Шпалерной, и связь с внешним миром была достаточно ограниченная: письма и адвокат. Для меня был невероятно удивительным тот резонанс и уровень поддержки, которую мы получали, тот уровень интереса разных людей, которые следили за этим делом, тот уровень реакции, который был на приговор. В какой-то момент Соля [имеется в виду Александра Аксёнова, подруга Бояршинова и участница Rupression] прислала мне список того, что происходило, и петиции, которые подписали разные группы людей. «Порнофильмы» спели про нас песню, а на концерте «Алисы» Кинчев заряжал, что ребят посадили. Это было неожиданно и странно. И одновременно с этим я понимал, что всё равно мы все сядем и будем сидеть.

Нужно трезво оценивать, кто был на другой стороне. Есть какие-то победимые монстры, а есть Левиафан. Я думаю, если бы нашим делом занималась обычная полиция или СК, это [волна поддержки] действительно могло как-то повлиять. Но ФСБ — такая организация, которая не будет менять своих решений, а суд отталкивался, в первую очередь, от их позиции.

«НГЕ»: Яна, тот же вопрос к тебе. Как ты, находясь в группе поддержки и будучи женой одного из фигурантов, воспринимала волну протестов против приговора в Пензе?

Яна: Мне очень хотелось верить, что волна поддержки что-то поменяет. Я, конечно, не думала, что всех выпустят, и была уверена, что с пензенскими [фигурантами] уже никто не пойдет на попятную. Но у меня была довольно сильная надежда, что питерским ребятам могут дать сроки поменьше. Я работала тогда в «ОВД-инфо» и довольно пристально следила за репрессиями в России. Казалось, что происходит что-то масштабное, — не припомню, чтобы за последние годы кто-то так впрягся за политзэков.

Приговор вызвал большой резонанс в обществе. Волна поддержки резко спала только после того, как «Медуза» опубликовала монолог Алексея Полтавца о возможной причастности некоторых фигурантов дела «Сети»* к двойному убийству в рязанском лесу. 27 февраля Следственный комитет возбудил уголовное дело об убийстве Екатерины Левченко. Ее останки обнаружили 4 марта в рязанском лесу — недалеко от того места, где в октябре 2017 года нашли тело Артёма Дорофеева.

Фигуранты дела «Сети»* из Пензы назвали обвинения Полтавца «голословным безумием» и сказали, что будут давать комментарии только после того, как следователи объявят их статус по этому делу. «Новая газета» публиковала адвокатский опрос Иванкина о пытках: по его словам, другие осужденные во владимирской ИК-3 силой заставили его написать явку с повинной. После это Иванкину предъявили обвинение в убийстве, но он отказался от признательных показаний. С февраля 2023 года суд присяжных в Рязани рассматривает его уголовное дело.

«НГЕ»: Публикация «Медузы» повлияла на эту надежду?

Яна: Я была в группе поддержки людей, в которой где-то за полгода до этого или чуть больше [до выхода публикации] было известно, что ребята кого-то якобы убили. Известно довольно узкому кругу людей. Кто-то в это не верил, я тоже думала, что это бред, как это может быть. Потом, когда мне стали приводить разные аргументы, я начала верить, что всё это, видимо, было.

Были серьезные споры, что делать с этой информацией, и другие медиа готовили параллельно с «Медузой» тексты на эту тему. Я до сих пор считаю, что, несмотря на то что дело пыточное и сфабрикованное, всё равно нужно было об этом [изложенном в публикации] рассказывать.

Но мне кажется, что был очень важен тайминг и полнота информации. Почему надо было сделать это [выпустить публикацию] именно на пике поддержки, когда куча людей выходит на Лубянку?

Информация о том, что сейчас «Медуза» должна опубликовать текст, появилась в этом узком кругу буквально за несколько часов до публикации. Это был вечер пятницы, и я помню, что весь день читала чат, в котором это обсуждалось, и меня весь день трясло. Я знала в общих чертах, что кто-то кого-то убил, но без каких-то подробностей. А тут были подробности, но при этом было совершенно непонятно, насколько это правда.

Я сидела до позднего вечера в редакции «ОВД-Инфо», где к тому моменту почти никого не осталось. И тут выходит текст, я в ужасе его открываю, и меня еще больше трясет. Я редко курю, но в тот вечер мы сидели в курилке с оставшимися коллегами и думали: «А что теперь будет?»

«НГЕ»: Юлиан, а как ты узнал о статье «Медузы», которая вылилась в новое «рязанское дело»? Что для тебя поменялось после этого?

Юлиан: Для меня лично [после выхода публикации] ничего не поменялось: те люди, которые меня поддерживали, продолжали поддерживать. Мне по-прежнему приходило огромное количество писем. С собой я забрал около двух тысяч — два больших баула, это отборные.

Статью «Медузы» я прочел, когда все уже всё обсудили. Я говорю: «Так пришлите мне уже статью, наконец». Она пришла в письмах где-то через месяц, я ее прочел. С этой историей я никак не был связан, и всё, что я прочел в статье, — это вся информация, которая у меня была по этой теме. До сих пор непонятно, насколько это правда. Дичь какая-то, не знаю, как это обсуждать. Печальная, очень грустная история.

«НГЕ»: Поменялось ли твое отношение к пензенским фигурантам после выхода публикации и к этой истории в целом за прошедшие три года?

Яна: Был страх, что теперь эта история будет ассоциироваться с Юлианом и Витей. Не думаю, что волна поддержки питерских ребят стала меньше после той публикации. Может, [если бы не публикация «Медузы»] они не прессовали бы так Витю Филинкова, помещая в ШИЗО, как они сейчас это делают. Но не думаю, что им сократили бы сроки.

Когда меня кто-нибудь потом спрашивал и я рассказывала, что мой муж сидит по делу «Сети», мне всегда хотелось добавлять: «По питерскому делу».

[После выхода публикации] у меня возникло жуткое отвращение, я перестала что-либо писать ребятам в Пензе, хотя до этого отправляла открытки. Я всё еще считала и считаю их политзаключенными. Но я не могу больше поддерживать их, как раньше.

У меня нет вообще никаких сомнений, что было так, как это преподносилось [в публикации «Медузы»], — что убили двух человек. И тогда, честно говоря, не было больших сомнений. Но у меня всё еще есть вопросы, как именно это случилось. Сейчас появляется больше подтверждений, я стараюсь следить за этим делом, хотя бы в общих чертах.

*организация признана судом террористической и ее деятельность запрещена в РФ