И смех, и слезы

Неприкаянные призраки Гитлера, Сталина, Черчилля, Муссолини бродят в молочном пространстве между небом и землей. Томятся в ожидании, когда смогут войти в гигантские Врата, которые приоткрываются на миг и снова закрываются.

Что это за монохромное серебристо-молочное пространство? Чистилище? Загробный мир? Лимб? Как же трудно описывать неконвенциональное кино. Все слова приблизительны. Впрочем, и само изображение гуляет между предельной ясностью и чернильной зыбью. Фоны растушеванные, с пробелами. Черно-белая акварель неба набухает розовато-багровой краской, разрезается внезапными молниями.

Сокуров создал современное произведение искусства, унаследовавшее образы дантовского ада и платоновской пещеры со смутными тенями. Пленительная дерзость, эстетическое новаторство молодой режиссуры семидесятилетнего автора шокирует: нарратив практически отсутствует, в гипнотическом по пластике неспешном действе зашифровано эссе о непрерывности истории как круговороте зла, в котором барахтается брошенный в темные воды обманутый инфантильный гуманизм.

В ожидании политики перебрасываются значимыми и зряшными репликами. Слышат ли они друг друга? Это не важно. Текст — сплав из фраз, обрывков разговоров, речей, статей, пропагандистских клише, проговорок («Фашизм — реальность, коммунизм — теория»), разглагольствований перед толпой, взаимных подколок.

Сталин бурчит из гроба с цветами о том, что для него смерти нет. Что Кремль красивей неба. Что сапоги давят. Позже эффективный менеджер геноцида и прочих форм насилия поучает неразумных политиков: когда косите траву, вы должны ее стричь коротко. Куда короче. Рядом на каменной плите израненный страждущий Христос. Всё еще надеется на божественный зов «Отца». «Вставай, бездельник, одевайся», — поторапливает Сталин страдающего от боли Мессию.

Поодаль за ними присматривает Гитлер. У фюрера осталось много незавершенного: жаль, что не сжег дотла Лондон, — мог же это сделать! Не без язвительности выспрашивает Сталина, не кавказский ли тот еврей. Бывший маляр воротит нос от Сталина: от того «пахнет овцами». Он же обещает надрать Черчиллю задницу. Сокрушается, зачем не сошелся с племянницей Вагнера. Черчилль сдержанно возражает: мол, Ева Браун не хуже.

Как мимолетное виденье, мечтая о вечном императорстве, мимо застрявших в монохроме диктаторов движется тень Наполеона. Любопытно: он-то уже вознесся? Или тоже мается, вспоминая, как брал Москву?

Черчилль не столь кровожаден, верен любви к «своей королеве», которой непременно нужно позвонить. Переживает утрату любимой Клементины. В нем человеческого чуть больше — может, поэтому Врата перед ним не спешат закрываться. Но и он скорее политик, нежели человек. Взвешивал, когда выгоднее поддержать немцев, когда — большевиков. По-прежнему настаивает на непримиримой борьбе с большевизмом.

Фюрер сожалеет, что не поделил со Сталиным землю пополам.

Их живительная сила — пропаганда. Без пропаганды, превращенной в религию масс, их не существует. Каждый говорит на своем языке — немецком, итальянском, английском и грузинском. Но важно ли, что именно они произносят? По Сокурову, тираны не говорят правды. Исконное свойство политика — заговаривать толпу, объяснять необъяснимое, доказывать абсурдное. Убеждать тех, кого бросаешь в огонь непримиримых битв.

Куда красноречивей их мимика, жесты, крупные планы. Сокуров наблюдает, исследует непредсказуемую противоречивую человеческую природу. Вот и множатся на наших глазах, как дубликаты своего плотоядного эго, монструозные и карикатурные идолы. Упоенные собой нарциссы, враги-братья. Фантазмы, превратившие в ад жизнь миллионов.

Первоначальное название фильма, существующего в диапазоне от фарса до трагедии смерти и разрушения, — «И смех, и слезы».

«Зона» для диктатора

Зачем он их одушевил с помощью хроники? Любой артист, их сыгравший, был бы менее магнетичен: ищем дьявола в документальных деталях. И… не находим. Смотрим на них: вроде люди. В этой вселяющей страх реинкарнации — попытка разглядеть и ужаснуться обыденности беспредельного зла. Как провозглашал Эмпедокл, «ничто не может произойти из ничего, и никак не может то, что есть, уничтожиться».

Красующийся в парадном мундире экзальтированный актерствующий Муссолини, словно андерсеновский мальчик, первым произнесет: «Всё вернется, всё, что мне нужно, — перейти Рубикон». А ключевую мысль сформулирует самый умных среди них — Черчилль: «Потому что всё будет забыто».

Да, все они гордятся выполненной работой и строят планы на будущее: «Никогда не оборачивайся, только вперед!» Поэтому они возвращаются.

Из вещего мира до галлюциногенного загробного доносятся отрывки оркестровой музыки, боевой марш «Штыками и картечью проложим путь себе». Может, это и есть инфернальная «зона», которая исполняет их заветные желания?

На пресс-конференции в Локарно Сокуров размышляет о хождении по кругу старой Европы, к которой он относит и Россию. Мир, построенный на крови, словно вампир, в крови жизненно нуждается. В своем фильме — посткриптуме к современной истории, не подлежащей обжалованию, режиссер снова и снова размышляет об обреченности человечества, о призраках прошлого, написавших сценарий не только ХХ века, но и нынешнего.

Деконструкция

Перед нами провокативный поэтический перфоманс. Деконструкция хрестоматийных образов, увековеченных в бронзе и мраморе, кинопортретах, кино- и газетной хронике.

Если это и кино, то такого еще не было. Сокуров не раскрывает, какими формальными средствами создана реинкарнация «мертвых душ». Видимо, это не только технология Deepfake, но и подробная ювелирная работа компьютерных художников с архивными кадрами в цифровом формате. Не отыскать шва между реальным и воображаемым. Так и оживают на экране, обживают опустевший мир метафизического Вавилона чудовища, рожденные массовым сном разума. Смонтированные и совмещенные в компоузинге, они путешествуют по иному миру, где ветшающие вековые деревья сумрачного леса, античные руины с полотен Пиранези, Юбера Ромера и мученические образы трагических гравюр Дюрера.

Волны миллионов стонущих душ бьются о каменный остов высокой трибуны с диктаторами. Шевелящаяся бесформенная масса из корчащихся обрывков проклятых и забытых с протянутыми к правителям руками. Живой океан тьмы. Визуальные трансформации от плазмы к отдельным лицам — словно искаженная деформированная хроника. Круговорот зла в природе. Но этот кромешный ужас за пределами трибуны не замарает их белых кителей.

Королевство кривых зеркал

Философско-поэтическое эссе «Сказка» — продолжение сокуровской тетралогии тиранов. Гитлер в «Молохе», Ленин в «Тельце», император Хирохито в «Солнце». И Фауст, шествующий на сторону тьмы.

Для режиссера первостепенны даже не идеи — но характеры, со всей палитрой комплексов и заблуждений, лабильной психикой, тщеславием, специфическим юмором, зацикленностью на готовых формулах. Вот откуда произрастает, выскальзывает зло. И всемирному злу еще у них поучиться. Их же не переиграть: рыхлому Мефистофелю до человеческой практичности и хитрости Фауста — как до луны.

Кто кого соблазняет? Люди осаждают Князя тьмы, пытаясь под любым предлогом всучить собственную душу. Планета — зеленое сукно для игроков по-крупному. Битвы, казни, мировые войны вершатся внутри тщедушного человека, и только потом гибельное пламя неутоленных страстей прорывается наружу, охватывая континенты.

Профессионального историка Сокурова не отпускает поиск причин и следствий мировых катаклизмов, мутаций человеческой природы. Диктатура власти — бредовое изобретение человечества. Ненасытная жажда пушкинской Старухи владычествовать над миром. «Мы можем расстрелять или повесить диктатора, — говорит режиссер, — но что нам делать с миллионами людей, которые привели его к власти? Я не чувствую себя ни судьей, ни обвинителем, ни защитником…»

Почему диктаторы влюблены в войну? Война — энергия. Поддерживает единоначалие, списывает проблемы, предлагает простые жесткие окончательные решения сложных вопросов. Люди влюблены в войну, как в бездну. «Женщины любят военных, военных любят цветы», — говорят в «Сказке».

Автор задает неоднозначные вопросы, сдвигает акценты, минует стереотипы (что фраппировало некоторых представителей европейских фестивалей). В этом кино нет дидактики, однозначности, его сюжет интерпретируется самим зрителем — его сомнениями, знаниями, страхами сегодняшнего дня.

Сказка

Если это сказка, то самая мрачная в моей жизни, хотя в ней столько дерзости и даже иронии. У Норштейна «Сказка сказок» — лабиринт памяти. Для Сокурова это путешествие по петле времени, из которой не выбраться.

В историческом пространстве у слова «cказка» Пропп обнаружил два истока: с одной стороны, это вымысел, с другой — так в русском языке до XVII века именовали свидетельство, имеющее юридическую силу. Вспомним ревизские сказки, описанные Гоголем в «Мертвых душах». Неупокоенные мертвые души тиранов по-прежнему живее всех живых.

На встречах с журналистами Александр Николаевич сокрушенно повторяет: «Как легко обмануть миллионы людей, и как трудно обмануть одного человека». Это кино не для миллионов — для каждого «одного человека».