В последнее время карнавал насилия, многие годы царивший на российском телевидении и в прогосударственных средствах массовой информации, стал всё более очевидно сменяться другой тональностью, тональностью торжественной сакральности и призывов к народному подвигу. Зловещий хохот власти, когда госпропагандисты с упоением говорят о разрушении украинских городов или применении ядерного оружия, всё еще раздается с экранов. Новые (или условно новые) персонажи всё еще выходят на авансцену. Вагнеровцы распространяют видео демонстративного убийства своего бывшего сослуживца Нужина, сдавшегося в украинский плен, и отправляют под камеры орудие убийства, кувалду, только с бутафорской, а не настоящей кровью, в Европарламент. Все эти зловещие постановки, открыто демонстрирующие отказ от морали и права и радость от унижения тех, кто представляется слабыми, призваны показать оппонентам: мы обладаем суверенной властью, и никакие условности вашей «цивилизации» и ее жалкие нормы и приличия нам не указ. В уличном мире это типичное поведение гопника, который с карнавальной отвязностью издевается над жертвой, но российское государство возвело его в разряд официально одобряемого стиля поведения. А обыватели, наблюдая за всем этим со своих диванов, убеждаются: пусть мы и живем плохо, но мы всё равно сильнее всех и можем всех «нагнуть».

И тем не менее всё стало меняться в результате поражений на фронте и последовавшей за ними мобилизации.

Пришло время серьезности, ответственности, осознания драматичности момента — ведь мужскому населению страны предлагается дружно отправиться на убой. Об этом музыкальный клип Шамана «Встанем», который предложил миллионной аудитории черный гламур смерти.

Похожие на зомби артисты, значительная часть которых — это пожилые советские звезды, предлагают населению «встать». Встать, чтобы стать ближе к тем, кто «сверху смотрит родными глазами», ближе к умершим предкам. С тревогой и глубокой меланхолией поют они о героях России и вечной памяти. Землистого цвета лица певцов, черный маникюр у женщин, траурные одежды у исполнителей и хора создают уныло-похоронную атмосферу этого действа. Зрительный ряд состоит из образов жертвенности: солдаты с суровой решимостью на лицах едут на фронт, появляются обелиски героям, доски с выбитыми именами погибших детей Донбасса и воинов, павших в Отечественную войну. Женщина роняет скупую слезу, мальчик в фуражке отдает честь проезжающим воинам. Но имен тех, кто погиб в войну в Украине, нет. Нет и слов о надежде, о победе. Это реквием по России, обреченной на вечные войны, на вечные жертвоприношения собственного населения.

В бутафорских постановках, напоминающих о жертвенности, участвует и глава государства. В начале ноября телевизор показал, как президент посетил экспозицию об обороне Москвы. Вот он медленно идет по Красной площади. Поет хор переодетых в одежду солдат Отечественной войны артистов, стоящих в бутафорском грузовике: «Идет война народная!» Путин вяло вращает рукой пропеллер бутафорского самолета. Символика этого действа уже не про гопнически-победное «можем повторить», а про священный долг.

О смерти как о единственном смысле народной жизни шла речь на встрече Путина с матерями добровольцев и мобилизованных. Но в отличие от постановки песни Шамана, которая всё же вписывается в культурную традицию изображения народного подвига, встреча Путина с матерями была пронизана духом холодного официоза. Матери, явно отобранные из «своих» номенклатурных рядов, сидели, внимая бездушным речам руководителя государства, его очередным и неуместным противопоставлениям народных скреп западным конструкциям гендера. Однако наиболее сильно глубокая оторванность Путина от культуры и почвы выразилась в фактическом предложении матерям признать ненужность жизни их сыновей и радоваться смерти.

«Мы когда-нибудь все из этого мира уйдем, — сказал он. — Это неизбежно. Вопрос в том, как мы жили. Некоторые ведь живут или не живут, непонятно. И как уходят? От водки или еще от чего-то. А потом ушли, и жили или не жили — незаметно. А ваш сын жил. И его цель достигнута. Это значит, что он из жизни не зря ушел». Бессмысленности мирной жизни противопоставляется осмысленность смерти за государство.

Такое обращение к матери чуждо российской да и советской культуре, в которой мать погибшего солдата воспринималась как навсегда безутешная трагическая фигура. Право матерей всеми силами пытаться спасти своих сыновей признавалось и в чеченских войнах, проявляясь в уважительном отношении военного начальства к «Комитету солдатских матерей», к женщинам, разыскивающим в Чечне своих детей.

для исполнения государственной миссии.

Поэт Наум Коржавин, живший в Киеве в начале Отечественной войны, в книге «Соблазны кровавой эпохи» вспоминал поразивший его тогда эпизод. После начала немецких бомбардировок города в ожидании наступления врага мирные граждане организованно отправлялись рыть окопы. При этом немцы забрасывали на территорию Киевской области своих агентов-парашютистов, и с одним из них, как убежден Коржавин, он и другие комсомольцы встретились у костра, у которого они сели погреться после работы. Говорил этот ниоткуда взявшийся человек по-русски с акцентом, утверждая, что приехал с Западной Украины. Поразил же он присутствующих не этим, а своим несоветским отношением к солдатским матерям. Коржавин пишет: «Одна девочка рассказала, что вчера брата взяли в армию, и мама очень плакала. И тут парашютист решил выдать заряд советского патриотизма.

— Она не должна плакать, она должна гордиться, — сказал он, уверенный, что говорит то, что надо. И попал пальцем в небо.

У костра воцарилось неловкое молчание. Советский патриотизм получился явно на тогдашний немецкий, точнее, гитлеровский лад. От наших матерей даже при Сталине не требовалось, чтобы они не плакали».

Путин, которого иногда называли «немцем во власти», не попадает в регистр народных чувств при всех его попытках изобразить себя продолжателем «тысячелетней» российской традиции. Ускоренная нацификация российской жизни сталкивается с тем же ускоренным осознанием равнодушия власти к собственному народу. Предложение Путина матерям видеть в смерти сыновей осуществление их жизненной задачи вряд ли будет пользоваться поддержкой, как и навязываемая властью совершенно искусственная гендерная повестка. При этом террористически-садистский карнавал госпропаганды не только становится неуместным в условиях поражений, но и, судя по данным рейтингов телепередач, уже не пользуется спросом. Фантазии и зрелища, еще недавно имевшие успех, уже не могут заслонить реальность потерь, горя и смерти. Медленная, но неуклонная победа этой реальности над телевизором (в отличие от так и не состоявшейся победы над ним холодильника) — это то, что мы будем наблюдать в ближайшие месяцы.