Я часто смотрю на эту фотографию. Наверное, это одна из самых точных визуальных метафор российской действительности последних месяцев. К сожалению, я не знаю ее автора.

Это кадр прощания с Горбачевым. Символическая очередь на похороны. Струйка людей, бывших единомышленников, пришедших отдать последний долг почтения надеждам на демократию, открытость, иной путь России. Они стоят в очереди, узнают друг друга в лицо. Это собрание не вылилось в акцию протеста, но эта общность дает силы. Но вот камера отъезжает и оказывается, что очередь стоит под огромным, во весь фасад, плакатом «Zадачу Vыполним!». Собравшимся это невдомек. Со своего ракурса им не видно, под чем они стоят. Они смотрят изнутри. Они видят друг друга. Это очень по-человечески, но бесконечно далеко от объективной реальности. Внешний наблюдатель видит совсем другую картину: группа людей за решетками- оградами собралась как своего рода живая подпись под Z. Что у них в глазах, в головах и на сердце, в этой панораме становится трагически незаметно. Такой Россия предстает внешнему миру.

***

Войну, ее поддержку или равнодушное принятие уже не объяснить внешней навязанной злой волей, диктатурой, оккупацией, зомбированием. Да, всё это есть. Но работает оно с имеющимся материалом и расцветает на его питательном бульоне. С выученной беспомощностью, с равнодушием к «политике», с «как бы чего не вышло», с атомизацией «мое личное дело», с мещанством «зато у нас отличный сервис, прекрасные театры, выставки, велосипедные дорожки, большой ассортимент образовательных услуг и уютные кафешечки». Или же с молчаливым принятием данности. Если не отъезд — то молчание, в котором отношение к происходящему никак не может быть выражено. Исполнитель-соучастник-зритель временами сливаются в этом огромном преступлении до неразличения.

На 22-м году правления Путина — тем более. В ногу с цифровой эпохой войны в прямом эфире шагает и эпоха поименной ответственности: Беллингкэт, Христо Грозев, «Нью-Йорк Таймс» с расшифровкой телефонных переговоров российских оккупантов с женами, матерями и подругами, недавняя реконструкция преступлений в Буче с именами всех 450 жертв и некоторых преступников. И всё отчетливее видно, что исполнители и места этих преступлений — взаимозаменимы. Если б не стрелял Петя, стрелял бы Вася, если б не в Буче, то в Изюме, если б велосипедиста не убил малолетний Шишимарин, его убил бы его напарник, если б не насиловал Коля, насиловал бы Витя, который сейчас только стоял и смотрел.

«Нет двух Германий, доброй и злой, есть одна-единственная Германия, лучшие свойства которой под влиянием дьявольской хитрости превратились в олицетворение зла. Злая Германия — это и есть добрая, пошедшая по ложному пути, попавшая в беду, погрязшая в преступлениях и теперь стоящая перед катастрофой. Вот почему для человека, родившегося немцем, невозможно начисто отречься от злой Германии, отягощенной исторической виной, и заявить: «Я — добрая, благородная, справедливая Германия; смотрите, на мне белоснежное платье. А злую я отдаю вам на растерзание», — писал Томас Манн.

Нет «настоящей» и «ненастоящей» России. Российское общество больно целиком. Симптомы этой хронической болезни в равной степени представлены по разные стороны политических, социальных и идеологических баррикад. Впереди — десятки лет осмысления, сотни монографий и миллионы единиц разного достоинства репараций. Позади — века травмы, семейного, школьного и общественного насилия над достоинством человека, порожденные как реакция на это насилие двоемыслие и искажения картины мира (от когнитивных до этических). Нынешнее руководство РФ представляется тут не внешней силой, а скорее выросшим откуда-то изнутри больного организма злокачественным новообразованием, которое, как и положено раковой опухоли, поедает собственный организм, трансформируя здоровые клетки в больные.

В анамнез можно углубляться бесконечно. Но одно можно сказать уже сейчас.

Сиротство — термин, плохо поддающийся переводу, по-русски — не просто фиксация социальный реальности, но бескрайнее заснеженное семантическое поле бесконечно варьирующихся значений и полутонов от индивидуальных до общественных, от эмоциональных до эстетических, от материальных до экзистенциальных и даже климатических. Такое богатство значений в этой сфере не случайно. Сиротство — это идентичность. Этому есть объяснения и в истории, и в культуре, и в российском менталитете. Почти полмиллиона насельников системы государственного детпрома — не сироты в строго терминологическом смысле этого слова. У большинства из них есть биологические родители, которые не в состоянии (отнюдь не только материально) их растить и которые отказались от них «в пользу государства».

В раннесоветские годы — беспризорники, колонии, перевоспитание, педагогика Макаренко. Затем с ростом сталинизма на смену им приходит ГУЛАГ и выстроенные по той же модели детские учреждения, куда в том числе массово забирали «детей врагов народа». Они стали фабрикой массового производства людей с деформированными личностью и ценностями, со сломанными механизмами межличностного взаимодействия. Подобно тому, как зона захватила общество, как блатная феня прорвалась, влилась и затопила русский язык, так и эта модель в последующие десятилетия вышла за ограды специальных детских учреждений (которые, надо сказать, и по сей день представляют по сути мини-ГУЛАГ со всеми атрибутами), став моделью формирования личности. Выжившие, прошедшие эту советскую школу получали вне зависимости от своего желания мощную деформацию. Для кого-то — фатальную (в отсутствии поддержки и семейного антидота), для кого-то — более или менее травмирующую. Взять того же Бродского (в самом начале «Набережной неисцелимых»): «Детство было не столь уж счастливым (и редко бывает, являясь школой беззащитности и отвращения к самому себе…)».

Всё это помноженное на послереволюционный разрыв преемственности истории и поколений, на страх оглянуться на собственные корни, на аресты, на войну порождало травматиков из поколения в поколение. Недаром именно «Мемориал» с его работой по восстановлению преемственности и памяти, (и, в частности, акция «Возвращение имен») стал так опасен для нынешней власти.

Где-то в курсе нейролингвистики, еще студенткой, я читала, что развитие центральной нервной системы оценивается именно количеством связей. А какие связи, когда кругом запреты, табу, травмы, рубежи, границы, заграждения, заборы и заставы? Сиротство — это не жалостливые картинки, не брошенные у крыльца котята, которых достаточно просто пригреть и накормить, это не перовская тройка и не опять двойка, это — «мы начеку, мы в состоянии войны»,

И в этих убогих внешних границах — неистребимый беспредел. Какая свобода, внешняя, внутренняя, тайная, явная, — о чем вы? Набедокурить, гульнуть, устроить вольницу, опустить слабого — и марш по нарам. Начальник трубит отбой. А назавтра новый день иванденисовича.

***

В развитии брошенного нежеланного ребенка из изначальной уязвленности в самых базовых младенческих потребностях, из искажения глубинных механизмов человеческого взаимодействия (начиная как раз с нарушения формирования родительско-детских отношений) раскрывается огромный веер, казалось бы никак не связанных между собой симптомов и проявлений депривации, весь комплекс которых в ее крайней форме на языке психиатрии называется «синдром реактивного расстройства привязанности» (RAD — Reactive Attachment Disorder).

Его признаками становятся и ощущение враждебности мира, и глобальное недоверие всем и вся, и триангуляция как способ контроля и манипуляции людьми вместо реальных отношений, и отсутствие совести: равнодушие к различению добра и зла, непонимание моральных императивов, но зато потребность быть всё время на виду, вранье без причины, клептомания, неумение выстраивать целеполагание и моментальная фрустрация с агрессией в случае неудач (в детстве в отсутствие значимого взрослого рядом некому построить заново разрушенную пирамидку или поцеловать разбитую коленку, а значит, каждое падение воспринимается как окончательная катастрофа), недоразвитие ощущения собственного тела, нарушение критического мышления, неспособность к длительной концентрации, проблемы с учебой, плохая память и низкие когнитивные способности при мстительности и злопамятности, комплекс собственной никчемности с одновременно раздутым эго.

Некоторые из этих деформаций и их последствия не сразу очевидны. Например, непонимание границ собственного тела в пространстве приводит не только к проблемам с абстрактным пространственным мышлением, но и к социальным провалам и недоразвитию эмпатии. Именно тактильные отношения младенца с матерью формируют в сознании человека первые пространственные представления. Ребенок, привыкший, что с ним и его телом могут сделать что угодно без его согласия, не развивает понятия личных границ, а это приводит впоследствии к отсутствию понимания и уважения к границам других (стран ли, людей ли). Из незащищенности и отсутствия ласки и заботы возникает и тактильная депривация (из которой растет потом неразборчивость в контактах и промискуитет), и нарушенные отношения с собственным телом — вплоть до смещения болевых порогов, не развитой от этого эмпатии и жестокости. В самых крайних формах RAD один из типичных симптомов — постоянная необходимость мазать все вокруг своими фекалиями. И это не метафора, увы.

Есть специальные чеклисты с симптомами. Их порядка двадцати.

Нынешняя война показала это с печальной очевидностью.

***

Личная детская биография Путина — тоже отражение, как в капле воды, всех недугов страны социального сиротства. История street kid, где главным авторитетом становится авторитет криминальный: блатарь — тренер самбо, вор в законе, открывает все двери (с черного хода). И далее везде: от питерской подворотни — до школы КГБ, через топтуна под окнами где-то в ГДР — в носители собчаковского чемоданчика и кооператив «Озеро». Через эту призму стоит перечитать и доклад Салье, и характеристику Новодворской. Из ранней депривации растет и мстительность, и нездоровое желание внимания особенно со стороны «старших» в иерархии (вспомним, опять-таки, как Путин бешено хотел принятия Западом и как по-прежнему жаждет, чтоб его ждали, приглашали, искали, звонили ему).

Вероятно, мы еще узнаем какую-то такую же примитивную, как все пу-механизмы, первопричину его животной антиукраинской агрессии. Не ответила взаимностью украинская девушка в юности? Отругала училка с украинской фамилией? Что-то далеко не велико-геополитическое, а очень личное, из области «резиновой попы». Вообще, весь этот убогий школьно-казенный ряд детской лексики в речах Путина — сам по себе нагляднейший симптом и готовый психолингвистический материал.

Это во многом собирательная биография. Во всяком случае, какие-то ее элементы знакомы почти каждому. Именно в этом нынешняя невыбранная власть безнадежно репрезентативна. Наверх, как и положено в блатном мире, добираются просто те, кто порасторопней, похитрей, повезучей, поуслужливей. Так и бывает в детдомах. «Наша гордость». Survivor. Волчонок, научившийся всем повадкам. Личность, неотделимая от уголовного сознания. Диффузная опухоль, гибрид. Живой человек с чувствами, болью, желаниями, но без совести. И, попав в благотворную среду, расцветает в нем не личность, а именно блатарь, который видит вокруг лохов, с которых можно что-то урвать: манипуляцией, лестью, жалостью, враньем, силой — с кого чем. Если не находится кого-то сильнее, хитрее, безжалостней, кому приходится тогда, в свою очередь, подчиниться.

Повторю, речь не о личных детских травмах Путина. Сейчас они уже мало интересны. Преступления против человечества совершены. А если речь о психиатрии — с этим будет разбираться суд. Речь о сиротстве на уровне нации, о нарушении привязанности и депривации как зеркала российской действительности: эта оптика позволяет понять многое.

Вплоть до поддержки матерями нынешней мобилизации и чуть ли не взятия кредитов на обмундирование сыновей, которых власть отправляет как пушечное мясо в Украину. Тут синдром расстройства привязанности работает уже во втором поколении: у матерей (про российских отцов и говорить нечего) — по отношению к собственным детям. И это тоже типично: выпускники системы детских домов, не имея усвоенных с детства моделей родительства, оказываются не способными к воспитанию и заботе о собственных детях и тем самым продолжают передачу тех же патологий в следующее поколение.

Самые же очевидные душевные последствия сиротства, фирменный знак выпускника мини-ГУЛАГа — беспринципность, отсутствие морали и совести, релятивизация и замена ее в разных ситуациях и соотношениях либо на покорность и виктимность (отсюда двоемыслие и априорное согласие играть по любым правилам, лишь бы не трогали), либо на выгоду и обладание во всех формах (контроль, власть, насилие — недаром в том числе образы насилия над женщиной и мизогиния — такая важная часть этого силового дискурса мужского государства). «Нравится — не нравится». Обладай и властвуй. Или подчиняйся. Если не ты, то тебя. «Не верь, не бойся, не проси». И весь лагерный уголовный кодекс, усвоенный вместо катехизиса.

У Шаламова читаем:

«Как человек перестает быть человеком?

Как делаются блатарями? …

Он быстро усваивает манеры, непередаваемой наглости усмешку, походку… Он давно уже овладел «блатной феней», воровским языком. Он бойко услуживает старшим. В поведении своем мальчик боится скорее недосолить, чем пересолить.

И дверь за дверью открывает блатной мир перед ним свои последние глубины… Такова схема воспитания молодого блатаря из юноши чужого мира… Лживость блатарей не имеет границ, ибо в отношении фраеров (а фраера — это весь мир, кроме блатарей) нет другого закона, кроме закона обмана — любым способом: лестью, клеветой, обещанием…

Нет границ, нет пределов этим клятвам и обещаниям. Баснословное количество всяких и всяческих начальников, штатных и нештатных воспитателей, милиционеров, следователей ловилось на немудреную удочку «честного слова вора». Наверное, каждый из тех работников, в обязанности которых входит ежедневное общение с жульем, много раз попадался на эту приманку. Попадался и дважды, и трижды, потому что никак не мог понять, что мораль блатного мира — другая мораль, что так называемая готтентотская мораль с ее критерием непосредственной пользы — невиннейшая по сравнению с мрачной блатарской практикой».

Расследования Навального и ФБК, которые казались сугубо антикоррупционными, обнажали, как теперь видно, именно эту сущностную основу режима. Ворюги — всегда в перспективе кровопийцы. Воровство — тоже один из центральных симптомов синдрома расстройства привязанности. Расшифровки перехваченных разговоров российских солдат с женами, подругами, матерями — все как под копирку. Вскрытые квартиры, вынесенные стиральные машины и телевизоры…

«Иметь» заменяет «быть».

Только обладание дает неполноценному (и это не внешняя, а внутренняя оценка) субъекту ощущение существования и собственной значимости: то, что называется validation. И эти же свойства (точнее, искажения базовых человеческих свойств) заставляют быть морально готовыми убивать и безропотно идти на убой.

***

Россия не только страна сирот. Россия — сама страна-сирота, взращенная ГУЛАГом и воспроизводящая его модели. И это война со всеми ее преступлениями, и нарушение базовых прав ребенка, факты вывоза силой, обманом украинских детей, а также последующее их усыновление гражданами РФ «по упрощенной процедуре» — это тоже часть программы геноцида. Уничтожение свободных людей за счет производства Homo GULAGus.

Страна с порванными привязанностями и атрофированным ощущением собственной истории.

С искаженным представлением о собственном теле: не отсюда ли «границы России везде», сдобренное вековой имперской традицией? Агрессивная клептократия. Страна с невероятно высоким уровнем допустимого насилия — от вербального до физического. (Законы о декриминализации домашнего насилия логично вытекают из сиротского менталитета тех, кто их принимает. А Буча — лишь следующий шаг.) Страна, страдающая одновременно манией величия и комплексом неполноценности. Глобальным недоверием, и отсутствием внутренней солидарности, и очень низкой ценностью человеческой жизни (см., опять-таки, ковид как модель и генеральную репетицию нынешнего отношения к войне). Страна, сменившая не одну идеологию, совмещающая в диком коктейле православие, милитаризм и варварский капитализм с изъятием этики из самой ткани жизни общества и заменой ее на всех уровнях на выгоду и интерес. И далее — по всем симптомам.

Расстройство привязанности зеркально. Человека, которому нельзя доверять, который ни к кому не привязан, который разрушает себя и всё вокруг, — очень трудно, если не невозможно, любить. Как алкоголик или наркоман, он может клясться исправиться, не повторять содеянное и на какой-то краткий миг даже искренне верить в свои клятвы. Увы, время действия слов у таких людей равняется времени их произнесения. Они не подкреплены никаким золотым запасом не только моральных законов, но хотя бы человеческими отношениями. Дальше повторяется всё тот же разрушительный цикл. И привязанность разрушается уже и с другой стороны.

Дихотомия уехавших и оставшихся мне представляется ложной. И те и другие естественным образом привязаны к стране, языку и культуре, еде, привычкам, пейзажам и людям своего детства, просто одни эту привязанность взращивают и возводят в высшую ценность (иногда вплоть до нарушения базовых человеческих инстинктов), другие же, напротив, пытаются мучительно от нее освободиться, вплоть до отрицания ее наличия. Всё та же странная любовь, которую никак не победит рассудок. Всё то же расстройство привязанности. Оно работает в обе стороны.

Россия больна им насквозь. Она разрушает себя и окружающих. Ее очень трудно любить. С ней почти невозможно строить отношения. И неизвестно, можно ли ее вылечить.