— Что вы думаете о новой инициативе правительства по защите русского языка?

— Вы знаете, стало уже набившим оскомину рассуждение о том, что в России всё работает по Оруэллу: мир — это война; защита человека означает убийство этого человека; сохранение национальной культуры и традиций — на самом деле их истребление.

Сейчас государство предлагает защитить язык от чрезмерных иноязычных заимствований. Но дело в том, что все мировые языки чрезмерно заимствовали у других языков. Например, все европейские языки чрезмерно заимствовали у греческого и латинского. В немецком, французском, русском чрезмерно много заимствований из английского. Где появляется что-то новое для культурной традиции, оттуда обычно и заимствуют. Поэтому, в принципе, сама идея, что надо язык защищать от какого-то другого языка, абсурдна. Главное русское слово политиков сверху донизу в РФ какое? Правильно, «фейк».

— Можно ли тогда предположить, что стоит за этим законопроектом? Чего им хотят добиться?

— Важный вопрос связан с тем, почему именно сейчас об этом заговорили. Так просто на это нельзя ответить. Во-первых, не так давно уже были такого рода инициативы, решения на законодательном уровне поддерживать русский язык. Но кто принимает эти решения? Эти решения принимают люди, которые сами за нескольких десятилетий опорочили русский политический язык блатняком, низменными выражениями и формулами, которые вошли в его плоть и кровь.

Так что для начала у этого законопроекта есть поверхностная функция. Все люди чувствуют, что их язык буквально испоганили за последнюю четверть века. Они могут начать спрашивать: «Что происходит, черт возьми, с нашим языком?» Поэтому тот, кто виноват [в том, что язык испорчен] и кто несет за это прямую ответственность, предлагает им якобы решение проблемы. Вот теперь у нас будет закон, теперь мы будем защищать наш язык.

Это поверхностный слой. Есть слой и более глубокий. Многие люди начинают переживать из-за того, что что они не могут под страхом наказания высказываться о происходящем. Так что им подсовывают рассуждения о самой форме высказывания. О войне говорить нельзя. О всеобщей мобилизации говорить нельзя. О бегстве членов семьи говорить нельзя. Тогда давайте поговорим, в какой мере мы используем иностранные слова. Оправданно или не оправданно их используем? Начинается какой-то совершенно немыслимый отвлекающий разговор, который уводит в сторону от проблемы. Кому какое дело, иностранные слова или не иностранные мы используем? Мы используем их миллион раз каждый день по мере надобности.

— Как вы думаете, люди, которые сейчас будут заниматься этим законопроектом и продвигать его, отдают себе отчет в том, что они делают? Сейчас с этим проектом получится, что у нас в одном телевизоре будут выступать чиновники против засилья иностранных слов и пропагандисты, которые регулярно используют слово «фейк». Их это всё не смущает?

— Я думаю, что пропагандисты осознают, что они делают, в очень высокой мере. Может быть, даже гораздо больше, чем мы сами с вами об этом сейчас можем догадываться. И это их осознание — двухэтажное. С одной стороны, они должны исполнить пожелание начальства. Они могут поначалу не понимать, чего хотят их начальники, они могут даже использовать слово «крипта» и знать кучу других новых заимствованных слов. Но потом к ним приходит осознание, что с помощью этого законопроекта можно будет шантажировать всех людей, выступающих в СМИ или в соцсетях. К примеру, если журналист употребил очень много иностранных слов, может быть, он тогда и вовсе агент Запада, который специально отравляет наш великий язык этими ужасными словами? Удобно.

С другой стороны, такого рода дискуссии на пустом месте усиливают у многих ощущение, что вообще вся политика — это такой пустой треп, такая же мура. Принимается закон, неизвестно о чем, непонятно как работающий и по каким критериям. Еще нет этого списка словарей, которые признаны нормативными, а уже принимается закон. Ситуация расширяющегося абсурда. Но [с точки зрения пропагандистов и чиновников] она полезна, потому что, во-первых, отвлекает людей от реальных проблем, а во-вторых, делает их сознание пластичным для любой инициативы властей.

— Насколько сейчас можно проводить регулирование в рамках этого законопроекта? Были ли вообще попытки ограничить использование каких-то конкретных слов и чем они увенчались?

— Такие попытки были в других языках, но их объясняли иначе. Например, в турецком языке времен Ататюрка, наоборот, старались заимствовать очень много из европейских языков и выкинуть арабизмы, сделать язык менее, так сказать, религиозно окрашенным. На государственном уровне регулировали язык в Финляндии, в Венгрии — там сознательно создавали слова для явлений, для которых ранее использовали международные слова. Политика такого рода реальна, но проводят ее, как правило, в небольших языках. В языках, которые в условиях национального подъема нуждаются в поддержке. Русский язык — мировой, глобальный. Нынешние законодатели-мечтатели хотят, чтобы он скукожился до меры их понимания.

В данном случае есть еще одно обстоятельство, которое у многих, по-моему, выпадает из поля зрения, хотя оно прямо названо в законе. Это то обстоятельство, что Россия — многонациональная страна. Четыре года назад уже был принят закон, по которому все миноритарные языки, на которых говорят миллионы людей, то есть татарский, удмуртский, башкирский, чувашский и так далее, были признаны языками второго сорта [речь про закон об изучении родных языков, по которому школьники смогли отказываться от их изучения. — Прим. ред.]. Официально они названы так, потому что только русский язык считается языком государствообразующего этноса, а все остальные языки второстепенны, не обязательны для изучения в регионах компактного проживания. Таким образом выдвигалось требование, чтобы все всегда говорили только по-русски.

Сейчас появился еще один пункт, отличающий этот законопроект от прежнего закона. Раньше Россия поддерживала русскоязычных за рубежом. В новом законопроекте власти используют жесткую формулу: теперь они «осуществляют поддержку соотечественников в получении и распространении информации, пользовании информацией на русском языке на территориях государств проживания соотечественников». То есть российские власти буквально говорят: мы к вам придем и позаботимся о том, чтобы наши люди у вас были, пользовались нашим государственным языком. Это намек странам Балтии, странам Южного Кавказа и так далее.

— Раньше приходили «спасать» русских, а теперь придут «спасать» русскоязычных?

— Да, здесь есть элемент угрозы соседним государствам. Кроме того, это ужасный выпад против всех русскоязычных людей за пределами России, потому что их объявили союзниками этого обезумевшего государства. Они могли спокойно жить в странах Балтии и разговаривать по-русски. В той же Украине были книжные издательства, выпускающие литературу на русском языке. Теперь в законопроекте русский язык используют для оправдания военного вторжения: новый актуальный мотив.

— Как эти языковые манипуляции будут влиять на граждан?

— Мы несколько десятилетий слышим о культуре речи, о том, как важно хорошо владеть языком, как нам необходимо читать Пушкина, Чехова и так далее. Мы всё время слышим эти лозунги, эти имена и одновременно видим разрыв между ними и реальным речевым потоком, в котором, например, находится Госдума, правительство, Путин, [глава «Роснефти» Игорь] Сечин. Началось это еще при [первом президенте России Борисе] Ельцине и [российском политике Викторе] Черномырдине.

Вроде бы живой язык, но вместе с тем уж очень низкий. Но для носителей языка это не самое обидное. Есть знаменитая квадрига Тургенева, стихотворение в прозе «Русский язык». В конце этого стихотворения звучит обращение: «Великий и могучий, правдивый и свободный русский язык». От этой формулы к русскому языку можно применить теперь только «великий и могучий», да и то люди вкладывают в эти слова разное содержание. Но можно ли назвать государственный язык Российской Федерации правдивым и свободным? Конечно, нельзя. Мы не можем говорить «война», вместо этого мы выслушиваем гадость про «специальную военную операцию».

Для многих людей такая ситуация, конечно, колоссальное испытание, потому что язык — дом нашей мысли. Когда языком начинает распоряжаться человек, о котором хорошо известно, что он, вообще-то, бандит с большой дороги, в обществе наступает фрустрация. На нее тоже расчет: запугать людей, поставить их в идиотское совершенно положение.

— Как можно кратко описать политический язык современной путинской России?

— Если продолжить рассматривать язык по тургеневской формуле, он, конечно, не великий. Главная его черта — низменный характер. Могучий ли он? Да, он очень серьезный инструмент пропаганды и оболванивания людей. Правдивый ли он и свободный? Нет.

— Чем политический язык современной России отличается от языков тоталитарных режимов, таких как режим Советского Союза или Третьего рейха? Не очень хочется ставить в один ряд, но, с точки зрения пропаганды, уже, наверное, можно.

— Я бы даже не стал рассматривать Третий рейх, потому что эта историческая эпоха довольно короткая, ей всего двенадцать лет. Но если искать какое-то историческое поле для сравнения, для поиска предпосылок, современный русский политический язык очень интересен.

Во-первых, это небывалое явление, потому что до этого, в позднесоветское время, не было никакого интернета и основные носители властного дискурса находились в поле обычных массмедиа: телевидение, школа, университет, газеты, радио. Такой общий медийный план. Сейчас мы вступили в эпоху, когда каждый человек может себя рассматривать как медиума. Человек внезапно становится самостоятельной единицей, самостоятельным мыслителем и конструктором своего языка. Технология работы с человеческим сознанием, которой пользуются в современной Российской Федерации, по-новому охватывает людей.

Все эти фабрики троллей Пригожина — что они делают? Они участвуют в точечном поражении людей. Точечные отравленные уколы пропаганды, которые действуют и как личная дымовая завеса — не на всех сразу, а на каждого в отдельности. Поэтому мы сталкиваемся с тем, что вполне даже интеллектуальные люди вдруг оказываются жертвой пропагандистской машины, а иногда начинают соучаствовать в ее работе. Потому что каждый из них был обработан индивидуально.

В Советском Союзе еще не было такого медиума, как социальные сети, и пропаганда не могла пробить любую защиту и обратиться лично к каждому человеку. Это как таргетированная реклама. После нее вам начинает казаться, что вы сами принимаете какое-то решение. В действительности, вами манипулируют.

— Как вы думаете, что будет с русским языком, если российские власти действительно решат серьезно озаботиться его сохранением? Стоит ли ожидать появления лубочных языковых метаморфоз в духе «Дня опричника» и «Сахарного Кремля» Владимира Сорокина?

— Сорокин, конечно, оказался совершенно гениальным провидцем. Но, на самом деле, нужно думать о том, что русский язык усилиями Путина и его людей утратил статус мирового языка, это очень печальное обстоятельство. Однако сейчас появилось другое новшество: носители русского языка теперь рассеяны по миру, от Праги и Вашингтона до Тбилиси, Алматы, Хельсинки и так далее. Эти люди легко поддерживают связь на родном языке, говорят на нем, пишут и публикуются. Этот язык диаспоры нуждается в изучении. Удивительная вещь, что самые выдающиеся современные русские писатели живут в Германии и Украине, Швейцарии и Соединенных Штатах, в Израиле и во Франции. С одной стороны, они не хотят ставить себя под удар, с другой стороны — продолжают жить в русском языке и развивать русский язык. Социальная среда для этого у них есть. Так действительно бывает, когда язык сохраняется и культура выживает за пределами метрополии. Мы это видели на примере Израиля, Греции и других стран.

— Будет забавно, если русский язык эмиграции останется в замороженном состоянии и через много лет будет отличаться от языка, на котором говорят в России, как это случилось во времена белой эмиграции, если я не ошибаюсь.

— Это вещь обычная, когда вы выезжаете из страны, вы консервируете язык на стадии выезда. Но сейчас к этому добавляется множество новых факторов, которые разрушают эту схему. Потому что россияне, въехавшие сейчас за рубеж, куда сильнее озабочены личной языковой политикой, которую они проводят в своем кругу общения. Мне кажется, это одна из будущих тенденций такого речевого поведения и переосмысления родного языка.

— Сможет ли такой подход в будущем преодолеть пропагандистский язык России?

— Если я отвечу «да», это будет больше выражением наших надежд, чем разумным прогнозом. Прогнозировать здесь что-то трудно. Поэтому вопрос ваш остается для меня открытым.