— Журнал «Театр» с самого начала войны освещает войну и происходящее с российской культурой после ее начала. Расскажите, почему вы решили высказываться открыто, несмотря на опасность преследования?

— Начнем с того, что не только сейчас, но и прежде журнал «Театр» открыто высказывался по многим вопросам. Скажем, в 2014 году сразу после аннексии Крыма мы выпустили номер, посвященный украинскому театру и украинской культуре. Его обложка была в цветах украинского флага. Это вызвало бурю негодования, в том числе в Администрации президента. Меня вызывали на ковер в Министерство культуры, а жизнь журнала висела на волоске. Но тогда мне удалось его отстоять. Сразу после того, как в феврале 2022 года я написала петицию против войны, выпуск журнала был приостановлен. Так что сам журнал сейчас ничего освещать не может. Он закрыт. Но продолжает существовать сайт журнала «Театр», который уже много лет работает как самостоятельное медиа, тесно породненное с журналом, но не равное ему. Этот сайт был создан не учредителем журнала, Союзом театральных деятелей, а работниками самой редакции и принадлежит ей. И именно на сайте мы и ведем нашу хронику «Театр во время боевых действий».

И уж тем более это невозможно делать теперь, когда идут война и репрессии внутри страны. Но сказать, что мы пишем на сайте все, что хотим, было бы всё же неправдой. Многие мои коллеги остались в России, поэтому сайт вынужден существовать в непростых предлагаемых обстоятельствах. Нам приходится следовать российским законам, какими бы несправедливыми и антиконституционными они нам ни казались. Поэтому мы и придумали формат хроники: в ней можно описывать все бесстрастно, не давая опасных оценок происходящему. Именно там мы фиксируем и этапы уничтожение российского театра, и те компромиссы, на которые идут художники, и протестную деятельность людей театра, которой, признаем прямо, очень и очень мало. Это все должно сохраниться для истории.

— А как вы сами решились написать свою петицию?

— Я написала ее в самый первый день войны. Подозреваю, что я вообще была первым человеком из театра или даже в целом из сферы культуры, который это сделал. Признаюсь честно, я до конца не осознавала все последствия этого шага. Мне не приходило в голову, что у меня на двери через несколько дней нарисуют Z, что на моём доме будут установлены камеры [для слежки за мной], что телефон будут прослушивать, что будут присылать мне на почту проклятия, заведут на меня [административное] дело. В то время еще не вышли «законы о фейках», и я не знаю, как бы я поступила, если бы знала обо всех последствиях, но у меня есть некая общая установка: деятели театра и культуры, люди гуманитарной сферы, избрав свою профессию, берут на себя определенный ряд обязанностей и рисков. На вопрос: может ли человек, если ему страшно, не тушить пожар, а просто убежать, я отвечу — да, может. На вопрос «может ли это сделать пожарный?» я отвечу — нет. В отличие от строителей, пилотов, бортпроводников или кассиров, люди культуры работают со смыслами и идеями. Это их привилегия и в то же время их обязанность. Они не имеют права продолжать писать рецензии или ставить спектакли, не сформулировав своей позиции по главному вопросу нашей теперешней жизни. Все прочие смыслы, над которыми они работают, в ситуации такого молчания оказываются, простите за каламбур, обесмысленны.

— Как вы думаете, почему после номера про украинскую культуру выпуск печатной версии не приостановили, а сейчас приостановили?

— В 2015 году нас просто лишили финансирования, справедливо рассудив, что профильное издание в таких обстоятельствах должно умереть. Однако расчёт не оправдался. Нас спас Фонд Прохорова, которому мы бесконечно благодарны. Ирина Дмитриевна Прохорова по моей просьбе тут же протянула руку помощи, так что Союз театральных деятелей вместо государственных денег стал получил грант на издание журнала. СТД ведь общественная организация, формально она не зависит от государства. И его председатель Александр Калягин в тот момент воспользовался этой свободой. Но идея нас уничтожить в головах чиновников была уже тогда. Меня ведь вызвали на ковер не только в связи с украинским номером. Было много номеров, которые вызывали ярость власти предержащей. Репрессивный аппарат с каждым годом становился все более безжалостным. А сейчас все так запуганы, что вопрос издания журнала в СТД даже не обсуждается.

— Вы покинули страну в начале марта. Как это было?

— Я бы точно никуда не уехала, если бы не Z на двери. Сложно было поверить, что это происходит с тобой в реальном времени, а не с каким-то персонажем из романа о Средневековье. Стало непонятно, что случится в следующий момент: вдруг машину подожгут или встретят где-нибудь в темном переулке. Уехать было сложно: в начале марта люди покупали билеты на самолет, и тут же выяснялось, что их рейс отменен. И я вот сидела, пыталась найти билеты хоть куда-нибудь, а потом вспомнила, что есть еще сухопутная граница, и решила воспользоваться этой опцией. На границе было два кордона: сначала пограничный, но этот кордон нам удалось быстро миновать, а дальше упираешься во второй барьер. И тут уже вступает в дело ФСБ.

Мы прошли по гулким коридорам, она оставила меня у полуоткрытой двери, из-за которой доносились мужские голоса и ушла. Стало как-то неуютно. Спустя какое-то время меня вызвали, в комнате сидели три человека в штатском, и я сразу поняла, с кем я имею дело. Они стали спрашивать у меня, с кем и куда еду, есть ли связи с иностранцами, получали ли я финансирование из-за рубежа в связи с фестивалем NET и как я отношусь к спецоперации. Я включила в себе лектора и стала заваливать их тонной информации обо всем на свете, потому что понимала, что мне надо любой ценой выбраться оттуда.

Когда я все же вышла на улицу, мои спутники стояли с белыми лицами: мне-то некогда было бояться, а они целый час не понимали, куда меня увели и что со мной происходит. Потом я пересекла границу, и муж написал мне, что у нас на доме были установлены камеры, потому что в разных телеграм-каналах появилась запись моего отъезда, где я выхожу из дома с чемоданом и сажусь в машину иностранными номерами, как в шпионском фильме. Я тогда еще подумала: господи, они затеяли войну, а тратят время и ресурсы на какие-то удивительные глупости.

— Как вы узнали о прослушке телефона?

— Дня за полтора до того, как я уехала, начали происходить странные вещи: кто бы и каким образом мне ни звонил — неважно, по мобильному телефону или в мессенджере — ничего не было слышно. Я снимала трубку — и тишина. Мне приходилось самой перезванивать. Тогда звонок проходил, но на разговор накладывались какие-то помехи. Когда я пересекла границу и поменяла симку, все немедленно наладилось.

— А до войны вы сталкивались с преследованием за вашу работу?

— Да я все время жила под каким-то прессингом. И это не только вызовы на ковер. В России нет нормальных независимых медиа, так что эту пустующую нишу заполнили безымянные телеграм-каналы, которые, как и все в нашей стране, курируются известным ведомством. Это совершенно удивительный феномен, ему нет аналогов в прошлом и его не найдешь больше ни в одной стране мира. Обычно анонимно или под псевдонимом пишут люди, оппозиционные режиму, а здесь мы имеем дело с провластными анонимами, которые скрываются, чтобы нагнетать атмосферу террора. В этих каналах говорят «кажется, скоро снимут режиссера Сидорова», а через три дня — опаньки! — режиссера Сидорова действительно снимают. У авторов телеграм-каналов я самый любимый персонаж. Про меня пишут невероятные небылицы: и муж мой — американский шпион, и сама я «театровед под прикрытием». Даже про няню моего сына в этих каналах писали какую-то дичь. Иногда безымянные авторы обращались к Союзу театральных деятелей с просьбой убрать меня из главных редакторов. Иногда они просто изрыгают проклятия и оскорбления. Это продолжается уже много лет, но привыкнуть к этому сложно.

— Недавно на вас составили административный протокол за «дискредитацию ВС РФ». В чем именно вас обвиняют?

— Его составили за ту самую петицию, которую я написала 24 февраля. Она была написана до принятия пресловутого закона, а закон, даже антиконституционный, как известно, обратной силы не имеет. Более того, это был первый день войны, когда мы знали только одно — российская армия пересекла границу. Поэтому в тексте нет не только дискредитации армии, там вообще нет слова «армия». Там есть протест против факта вторжения на территорию сопредельного государства — и все! Поэтому автору протокола пришлось совершать какие-то невероятные логические кульбиты, чтобы доказать, что я дискредитирую ВС. Когда я читала эти четыре страницы постановления, мне, как редактору, все время хотелось расставить в нем запятые, вставить недостающие подлежащие или сказуемые. Это какой-то безграмотный бред сивой кобылы.

Потом рассказывается о каких-то перестановках и назначениях внутри СТД, а как это связано с моим воззванием, нигде не поясняется. Просто автору надо было нафлудить нужное количество букв, и он писал, что придет в голову.

В общем, это совершенно грандиозный образец для стилистического, юридического и психиатрического анализа.

— Как вы отреагировали на этот протокол?

— С удивлением. Понимаете, меня уже больше полугода нет в стране, я отовсюду уволена, я не получаю в России никаких зарплат. Я чувствую свою абсолютную профессиональную востребованность в Европе: я нужна тут и как критик, и как драматург, и как режиссер, и как куратор международных фестивалей. Я не работаю тут оппозиционером. Я работаю по профессии. Многие в эмиграции вынуждены становиться профессиональными оппозиционерами, даже если прежде занимались искусством. Но у меня есть счастливая возможность заниматься театром, что я и делаю. Тем не менее, через полгода после публикации статуса возбуждается дело. Это абсурд. Зачем?

— Будете ли вы пытаться отбиться от этого обвинения?

— Сам факт, что такой безграмотный, я бы даже сказала, смехотворный текст приняли к рассмотрению, означает, что никакого правосудия в стране нет. Еще до того, как начались эти политические события, я много раз говорила, что у нас более-менее работает исполнительная власть, очень плохо, но все же работает законодательная, а вот судебная ветвь власти — это зияющая дыра на теле государства. Она поглощает с течением времени не только протестующих, но и людей из самой системы. Мы видим это на примере дела Ивана Сафронова, который был вполне себе преданным патриотом и даже работал в Роскосмосе, но, если эта машина закрутила свои жернова, то их уже не остановить. И она рано или поздно пожрет и тех, кто сейчас в ней работает. Поэтому я не очень понимаю, за что тут бороться и что тут кому доказывать. Я готова к борьбе, но когда исход ее предрешен, я не вижу в этом большого смысла.

— Учитывая, что вы уехали, что будет с фестивалем NET?

— Если сайт журнала «Театр» можно делать удаленно, то с фестивалем так не получится. Да и какие сейчас фестивали! Даже если предположить, что случилось чудо, прилетел волшебник на голубом вертолете и дал деньги на него, все равно логистически его невозможно провести. Как привозить из Европы театральные труппы? Как доставлять фуры с декорациями? Кто к нам вообще сейчас поедет? Мы во всех смыслах отрезаны от мира. Я сейчас смотрю на программы так называемых международных фестивалей и просто хохочу: там стоит один спектакль из Абхазии, один — из Беларуси и, в идеальном варианте, еще какая-то [постановка] от неизвестной труппы из Вьетнама, например. Международная активность в сфере культуры в России закончилась. Фестивали, которые называют себя международными, сейчас, просто имитируют фестивальную жизнь. Мне кажется, в этой ситуации честнее всего закрыться, что мы и сделали.

— Планируете ли вы возвращаться в Россию?

— Проекты, которые я должна делать, уже сейчас расписаны на несколько лет вперед, а все мои российские проекты уничтожены. Так что пока оснований возвращаться нет. Но я продолжаю скучать по людям и дорогим мне местам. Они мне иногда снятся. Смысл всей моей жизни был в том, чтобы выстраивать мосты между мировым и российским театром. Мне даже казалось, что что-то удалось сделать — и с помощью журнала, и с помощью фестиваля. Как только появится возможность эти разрушенные мосты достраивать, реконструировать, я, конечно, снова начну это делать, потому что это не вопрос денег или славы — это про осмысленность всей моей жизни. Когда я уезжала, мне казалось, что она перечеркнута. Все, над чем я работала 25 лет, в одночасье уничтожено. Это был психологический ад.

— Как вам кажется, есть ли будущее у российского театра, учитывая разрыв международных связей и войну?

— Усердию нашей власти в деле уничтожения культуры может позавидовать даже товарищ Сталин. Но несмотря на это, я вижу, что что-то живое остается, уходит в независимые структуры. Я чувствую, что жизнь в российском театре еще теплится и на ближней дистанции что-то должно выжить. А вот на дальней — не уверена. Наш театр переживал в последнее десятилетие потрясающий расцвет, он был удивительный, уникальный. Но никакой театр не сможет существовать в изоляции. Литература с трудом, но может, а театр — нет. Я не берусь сказать, на сколько хватит накопленного им мощного потенциала, но если ситуация затянется на 10 лет, все скатится в чудовищную провинциальность. Мы получим то, что мы имели в конце сталинской эпохи, в конце 1940-х и начале 1950-х годов — это было самое страшное, самое мрачное время нашей культуры. Просто выжженная пустыня. Не хотелось бы, чтобы российская культура превратилась в нее еще раз.