— В российских магазинах в последние месяцы появились масло, сыр и даже чай в «противоугонных» коробках. Это война так на людей действует, что от воров надо еду прятать?

— Это больше похоже всё-таки на влияние инфляции. В целом среди криминологов нет консенсуса по поводу связи между войнами и имущественной преступностью. Возможно, существует связь с конкретными видами имущественных преступлений, например, с кражей и незаконным оборотом боеприпасов. Но в целом то, что вы описали, больше похоже на влияние инфляции. Другое дело, что в данном случае инфляция была вызвана к жизни всё-таки войной.

— Но вообще-то, она началась еще до войны.

— Конечно, началась она раньше, но война ухудшила ситуацию. И пока то, о чем вы говорите, скорее всего, указывает на корреляцию между имущественной преступностью и инфляцией.

— А если говорить о насильственных преступлениях, как на их частоту влияет война?

— На этот счет есть классическое исследование американских социологов Дэна Арчера и Розмари Гартнер «Насильственные действия и жестокие времена: сравнительный подход к послевоенным убийствам», проведенное аж в 1976 году. Редко в криминологии так долго живут результаты. А это — сколько ни проверяли — стоит.

В последний раз их работа проходила эмпирическую проверку в 2018 году. Исследуя связь войн и послевоенной преступности, Арчер и Гартнер выдвинули предположение, что мы не можем доверять статистике именно во время войн, а в послевоенной статистике если и есть искажение, то влияет оно, скорее всего, в консервативную сторону, поэтому здесь доверять можно.

Исследовали убийства, потому что это классический маркер, они лучше всего регистрируются. Ну и если у вас повышается уровень убийств, то, скорее всего, растет и остальная насильственная преступность. Причем неважно, это проигравшая сторона или победившая, улучшилась в ней экономика после войны или пострадала. Почти все страны, участвовавшие в войне, испытывают этот эффект.

— Почему нельзя доверять статистике во время войны, ее ведь собирают не на поле боя?

— Война — это всё-таки особое состояние социума. Хорошо известно, что во время войн государства в принципе начинают сообщать о себе информацию в особом режиме.

— Врать?

— Скорее умалчивать что-то. Понятно, почему государства не сообщают о потерях во время боевых действий, но они в целом не хотят показывать слабость, не хотят показывать проблемы, когда перед ними стоит такой сильный вызов, как военная кампания. Поэтому статистику начинают передавать специфически. И это не только российская проблема или проблема Восточной Европы. Это наблюдается в принципе в мире.

— Но насильственные преступления — это всё-таки такая штука, которую скрыть невозможно, рано или поздно цифры всплывают. Те данные, которые есть, пусть и с искажениями, говорят о том, что именно происходит во время войны?

— Если вы имеете в виду данные за последние полгода, то у меня нет об этом никакой информации. Учитывая лаг, с которым вообще поступает криминальная статистика в России, учитывая, что она поступает в очень агрегированном состоянии, всё это сильно затрудняет ее осмысленный анализ. И сейчас у нас нет просто никаких данных.

— А если взять советские данные, начиная с 1980 года, их можно анализировать? Или ситуация не сравнима с нынешней?

— Их, конечно, можно анализировать, они даже существуют. Под самый конец Советского Союза такие данные были выпущены в сборнике МВД с агрегированной по годам, союзным республикам и областям статистикой с начала 1950-х годов. Но я их в руках никогда не держал, а только слышал, что такой анализ существует, и не знаю даже, в какой степени к нему открыт доступ. И даже если бы мне удалось такую информацию заполучить, её пришлось бы очень долго оцифровывать. Это просто книжки в твердом переплете, несколько сотен страниц с таблицами каждая. Не знаю, насколько они пригодны для анализа.

— То есть данные о том, как война в Афганистане влияла на преступность в СССР, никто никогда толком не исследовал?

— Насколько я знаю — именно так. Точнее, есть книга Вадима Волкова «Силовое предпринимательство», в которой приведен анализ не количественный, а на основе того, что называется качественной социологией: работа с интервью, архивными материалами. По сути, это книга о рэкете. И в ней в числе прочего рассматриваются «афганцы» как один из каналов возникновения организованной преступности, склонной к рэкету. Это один из многих каналов наряду со спортивными секциями и прочим. Мы знаем, что такие преступные группировки были организованы по принципу боевых братств. Что-то сверх этого о влиянии афганской войны сказать сложно.

— Я спрашиваю именно об этом периоде, потому что речь идет о войне, которую граждане воюющей страны на своей территории вроде бы никак не чувствуют. Зато оттуда в мирную жизнь возвращаются люди, привыкшие к агрессии. Вы можете предположить, как это влияет на уровень преступности по каким-то еще исследованиям в других странах?

— Это было одним из предположений Арчера и Гартнер: ветераны возвращаются с войны и совершают преступления. И после них это тоже неоднократно проверяли. Выяснилось, что это не настолько очевидно, как нам кажется. Например, исследовалась в этом ключе война во Вьетнаме, которая была очень похожа и на нынешнюю ситуацию, и на войну в Афганистане. Есть, конечно, представление о «синдроме Рэмбо», но ничего подобного ученые, изучавшие целенаправленно ветеранов, в реальности не обнаружили.

Другое дело, что позже исследователи выяснили: если ветераны не призывные, а из профессиональной армии, как это было уже после Вьетнамской войны, то они, отслужив в горячей точке, как раз начинают обнаруживать чуть большую склонность к насильственной преступности.

— И чем это объясняется?

— Во Вьетнаме у США была призывная армия, то есть люди попадали на войну случайным образом. Причем «случайным» — это именно то слово: в Штатах действовала так называемая призывная лотерея, воевал очень и очень случайный срез общества. А когда армия профессиональная, люди как бы самоотбираются добровольно. И в армии оказываются те, кто изначально склонен к рисковому поведению, к насильственному поведению и так далее. Соответственно, когда их на какое-то время изымают из общества, тренируют для совершения действий определенного рода, а потом возвращают обратно, могут возникать такие эффекты, как кратковременное повышение насильственной преступности в ходе их реадаптации в обществе.

Но если смотреть на размеры этих эффектов, то получается, что ветераны сами по себе могут объяснить только часть всплеска послевоенной преступности.

— А женщин что толкает на преступления?

— Вот за счет чего это происходит — неизвестно. Есть только предположение, что война нормализует насилие в принципе, но после Арчера и Гартнер это пытались проверять — и пока не подтверждается, что это так работает.

— Тогда что происходит с женщинами, если это не уровень насилия в целом?

— Есть анекдотические исторические свидетельства. Это интереснейшее явление в криминологии: в принципе, женщины многократно реже, чем мужчины, совершают преступления. А если говорить о насильственных преступлениях, то еще реже. Но в истории европейской цивилизации был задокументирован эпизод, когда женщины стали совершать насильственных преступлений больше, чем мужчины. Это было в Швеции в XVIII веке, после русско-шведской войны. Карл XII выгребал мужчин частыми граблями, и в экономически активных слоях населения их просто почти не осталось. Женщины стали становым хребтом экономики Швеции, они тогда принимали на себя большее количество общественных и экономических функций, в том числе переняли и криминальные функции.

— Можно ли на основе этого примера анализировать ситуацию в российских регионах, из которых сейчас тоже «выгребают» экономически активных мужчин в «именные полки» и прочие формирования?

— Если это достигнет тех же масштабов, что в Швеции при Карле XII, то можно ожидать чего-то подобного. Но я еще раз подчеркну, что это единственный случай за всю документированную историю. И объяснение этому у нас есть только умозрительное, мы не можем знать, что на самом деле произошло в Швеции в XVIII веке.

— После Великой Отечественной войны в Советском Союзе тоже многие роли на себя брали женщины, трудоспособных мужчин осталось мало.

— Но я, например, никогда не видел советской послевоенной статистики на этот счет. О том, что тогда был всплеск преступности, мы знаем в основном по художественной литературе, по братьям Вайнерам, например. Очевидно, что у населения на руках было много оружия, что был разгул преступности, потому что для этого существовали все «ингредиенты». Но твердых свидетельств в виде цифр, чтобы проверить это, у нас нет.

— По очень многим наблюдениям, в том числе — по моим лично, в российскую армию по контракту идут люди из бедных регионов, из неблагополучных семей или те, кто не хочет или не в состоянии получать образование. То есть это те, у кого нет других возможностей гарантированного заработка. Иначе говоря, это совсем не обязательно люди, склонные к насилию. И в армию они шли совсем не для того, чтобы воевать. Как может повлиять участие в реальных боевых действиях на такого рода людей?

— Это вопрос к психологам, но вы ухватываете важный момент: люди в армию набираются в том числе и из маргинализованных слоев населения, из неблагополучных. А мы знаем, что преступность — это явление часто маргинальное: маргинализованные люди становятся преступниками — и они же становятся жертвами. И такой специфический отбор в армию может влиять на ситуацию. Однако война еще не закончена, поэтому сложно сказать, как будет разворачиваться ситуация, когда эти люди вернутся.

— Украина, наоборот, переживает войну на своей территории. И отбор в армию там совсем другой, с другой мотивацией. Как в Украине война повлияет на преступность?

— Украина, к сожалению, тоже испытает всплеск насильственной преступности, если ориентироваться на исследования по этому поводу. Это работает как для нападающей, так и для защищающейся стороны, как для победившей, так и для проигравшей, вне зависимости от состояния экономики после войны. К сожалению, война всегда влияет именно так. В Украине не только разрушаются экономика и инфраструктура, но еще на руках у населения оказывается большое количество оружия, а это никогда не влияет на ситуацию хорошо.

Похожим образом это будет влиять и на некоторые регионы России.

Потом она начнет перетекать в соседние с ними российские регионы, и это повлияет на криминогенность ситуации и там. И это отложенный эффект, это будет происходить на протяжении месяцев, лет, может быть, даже десятилетий.

— Почему отложенный? Люди, успевшие повоевать в «именных полках», возвращаются через три-четыре месяца. И они практически открыто рассказывают, что уже сейчас привозят из Украины «всё что угодно».

— Конечно, начинается это сразу. Но это эффект кумулятивный: один привез пару единиц оружия, другой привез, третий привез ящик. Потихоньку это оружие начинает расползаться по стране. Со временем его начинают использовать при совершении преступлений. Вот в этом смысле эффект отложен, то есть всё это будет накапливаться.

— Война в Украине идет на фоне еще и особой ситуации внутри России: из-за санкций останавливаются заводы, привычные вещи или стоят сильно дороже, или исчезают вообще. В автосервисах, например, клиентам рекомендуют ставить сигнализации на машины, потому что число угонов растет так, что скоро достигнет уровня 1990-х. Можно ли как-то разделить криминогенный эффект войны — и эффект от санкций?

— Это вопрос эконометрический: если у вас есть хорошие данные, то любой эффект можно отделить от другого. Но тут хороших данных, скорее всего, нет и не будет. Так устроена в России статистика по преступности: она собирается, но хранится в закрытых базах данных, к которым у исследователей, скорей всего, не будет доступа в ближайшие годы. А возможно, и в ближайшие десятилетия.

— Ну подождите, есть ведь ВНИИ МВД, для которого, по идее, это одна из профильных задач. Они разве не должны анализировать и выдавать такую статистику регулярно?

— А вы видели такую аналитику?

— Нет.

— И я не видел. Когда увижу, поверю, что она существует. Но пока не могу ничего об этом сказать. На самом деле, такие данные обязательно должны быть в открытом доступе, чтобы с ними могли работать не только сотрудники ВНИИ МВД, но и университеты, независимые исследователи, журналисты. Вот тогда мы будем получать результаты, которым можно доверять и на основе которых можно выстраивать уголовную политику.

Что касается автомобилей, то в автосервисах дают правильный совет. Я бы посоветовал еще и иммобилайзер поставить на машину. Потому что в случае роста преступности автомобили первыми принимают на себя удар по той простой причине, что сами по себе они становятся дефицитным товаром, а вдобавок они привлекательны как источник запчастей. И запчасти — это тоже дефицитный товар: даже аналоги, а не только оригинальные запчасти сейчас далеко не всегда можно купить в свободной продаже. А когда еще происходят скачки курса валют, автомобили становятся вдвойне привлекательнее для преступников. Начинается это с наиболее дешевых и распространенных машин, их легче спрятать, легче перебить на них номера и снова пустить на рынок. Если их разобрать, то это будут наиболее востребованные запчасти.

— Если все эти эффекты от войны и от экономической ситуации известны заранее, то может ли правоохранительная система заранее подготовиться? Я имею в виду конкретно российскую систему — в том виде, в каком она у нас существует.

— Это вопрос к руководству МВД — собираются ли они к этому готовиться.

— В этой системе в России самые забитые и малообеспеченные сотрудники работают как раз в МВД, а внутри МВД — в уголовном розыске. Их первыми сокращают, им последним дают жилье, им много лет не поднимают зарплаты. Способна ли в итоге такая система противостоять тому, что появится больше вооруженных людей из бедных регионов?

— Очень хороший вопрос. Учитывая размер нашей правоохранительной системы, а она очень большая в России, ее можно было бы эффективно организовать. Было б желание. Но она очень специфически у нас устроена. Это такой бюрократический корпус с силовым элементом. Полиция в России выполняет функцию по удовлетворению потребностей начальства в хорошей статистике. С этой функцией она, видимо, справляется блестяще, а со всеми остальными — не факт.

— Можно ли подготовиться к росту преступности, не затрагивая правоохранительную систему непосредственно? Например, поставить в городах больше видеокамер — причем работающих, а не муляжей, наладить освещение на улицах там, где его недостаточно.

— Установка камер, улучшение освещенности и прочие подобные вещи действительно очень хорошо влияют на ситуацию, потому что просто изменяют условия игры для потенциальных преступников. Грубо говоря, делают совершение преступления нерациональным.

— Мне кажется, что вы сейчас скажете: «Но…»

— Скажу. Но мы не знаем, насколько эффект от войны, о котором мы до сих пор говорили, связан с собственно рациональным поведением. В насильственной преступности рациональности обычно довольно мало, на нее слабо влияют такого рода меры. Они могут повлиять на снижение уличной преступности, но в России она и так не очень высокая. Можно ли что-то сделать с насильственной преступностью? Не знаю.

— Тогда что мы с вами до сих пор называли насильственной преступностью? Грабежи и разбои — вещь вполне уличная.

— В России насильственная преступность — на 85% это всё, что происходит у людей дома.

— Домашнее насилие вырастет?

— Я бы иначе сформулировал: вырастет семейно-бытовое. Это не столько то, что происходит между членами одного домохозяйства, сколько преступления, совершаемые знакомыми против знакомых, таковых — около 60%. То есть преступники и жертвы — не члены одной семьи, а условно — собутыльники.

— Собрались, выпили, один другому дал по голове? И это у нас и вырастет?

— Примерно так. Это в России основной тип насильственной преступности. Но вы должны понимать, что в той ситуации, в которой сейчас оказалась Россия, мы никогда не были. И никто никогда не был.

— Вы имеете в виду сочетание войны и масштаба санкций?

— Плюс отсутствие данных для анализа этой ситуации. Может быть, вырастет в итоге уличная насильственная преступность. Это кажется нехарактерным, но сбрасывать со счетов этого нельзя.