В тот день я мыла посуду, серьезно. Я мыла посуду, и моя дочь включила аудиосообщение, которое тогда рассылалось между ингушами. В этом сообщении голос призывал прийти на митинг в Сунжу. Это был самый первый митинг, о котором сейчас уже никто не помнит. Тогда глава администрации [Сунжи] ушел в отставку и именно потому, что подтвердилось: территория Ингушетии передается Чечне.

Я тогда работала на телевидении по полдня: у меня был маленький ребенок, я была в декрете. И я вообще не разбиралась в политике, хотя какое-то время я была даже редактором общественно-политического отдела на телевидении. Я не хотела в этот отдел, меня туда позвали — просто потому, что я издавала тогда женский журнал. НТРК («Национальная телерадиокомпания «Ингушетия») только открылась, и я хотела быть редактором передачи «Утро», но меня поставили на политику. А так как журналистика всегда была мечтой — я согласилась.

В тот момент я была аполитична, но вот эта атмосфера, которая была тогда в обществе, эти разговоры о том, что часть территорий передается, что возможно объединение с Чечней и все такое — это прямо висело в воздухе. И я подумала, что на этот митинг надо обязательно поехать, чтобы осветить его. Просто снять хотя бы, что там будет происходить. Хотя бы просто для интернета, чтобы люди знали. Потому что у нас же обычно как происходит? Мужики просто соберутся, перетрут между собой — и все. А ты до конца и не знаешь, что было.

Граница

Это был даже не митинг, а такой локальный сход жителей. Мой муж тоже собирался туда, я знала. Я позвонила ему, сказала, что хочу тоже там быть, и он послал человека за мной на машине — мы тогда жили в Назрани. И вот я положила свою губку и поехала в Сунжу.

Я помню, на площади тогда было очень много людей… мужчин. И была одна женщина — я, в оранжевом своем платке. Мне было немного неудобно из-за местных обычаев: женщина в толпе мужчин не приветствуется. Но я себя успокаивала: «Это же не так важно, как то, что ты потом сможешь показать людям».

Когда уже был следующий митинг, 4 октября, я пошла туда со своим мужем и двумя сыновьями-подростками. Так было спокойнее: нам казалось, что мы идем поддерживать депутатов, которых собрали, чтобы ратифицировать соглашение [об административной границе между Ингушетией и Чечней]. Мы хотели показать, что вот мы здесь, примите правильное решение. Но по факту все знают, во что перерос этот митинг.

Для меня это все стало просто архиважно. Я тогда сравнивала — сейчас это некорректное сравнение уже будет, учитывая происходящее в Украине, — но тогда я думала, что это какая-то война. Как в фильмах показывают.

На том огромном двухнедельном митинге обсуждалось, что следующим шагом [после утверждения административной границы] будет объединение Ингушетии с Чечней. Я вообще ничего против чеченцев не имею, у меня куча друзей чеченцев — и сейчас, и тогда было. То есть это не штука про национализм и про национальность. Это штука про то, что я бы хотела, чтобы у нас была своя государственность, пусть даже в составе России, пусть даже такая условная. Я бы хотела, чтобы Ингушетия оставалась Ингушетией, а не была Чечено-Ингушетией или просто Чечней.

Вот тогда, наверное, моя жизнь изменилась. Я теперь не могу не читать новости, не интересоваться тем, что происходит в стране и в Ингушетии. Да, было бы спокойнее без этого, и я порой мечтаю вообще бросить профессию. Потому что все тебя достает, но ты понимаешь, что уже не сможешь по-другому жить.

Стыдно

Знаешь, был момент, за который мне немножко стыдно. Это была передача, которую я делала с коллегой. Я ее озвучивала по большей части: коллега был в отпуске, и он попросил меня ее озвучить. То есть подготовить рыбу, чтобы он мог заняться монтажом, когда придет, чтобы просто быстрее все сделать. Эту передачу нужно было сделать к определенной дате, это была передача о Евкурове. Вот за эту передачу мне сегодня стыдно.

Я, действительно, хорошо тогда относилась к Евкурову, он мне казался не таким уж плохим главой. Во-первых, я его сравнивала с предыдущим главой [Мурадом Зязиковым], я его сравнивала с деспотом и тираном Кадыровом. Я считала, у при нем нас была хоть какая-то свобода слова, мы могли критиковать власть, мы могли приходить на его встречи с общественностью, на которые мы не заготавливали вопросы.

Я сама лично была на противоположной стороне. Я задавала Евкурову незаготовленные вопросы, и он на них открыто отвечал. И мне казалось, что в тех условиях, в которых мы живем, не так все было плохо. И, кстати, не я одна так думала. Я знаю, что очень многие, даже российские правозащитники, даже [Светлана] Ганнушкина, — они все очень дружили с Евкуровым и считали его демократичным.

Когда-то у нас в Ингушетии было очень много спецопераций. С приходом Евкурова это все равно как бы минимизировалось. Надо отдать ему должное, он наладил какой-то диалог с салафитами, они у нас не были вне закона, как в той же Чечне. Я вот на эти вещи смотрела — и в глубины не вдавалась. Понимание все пришло гораздо позже.

Я считаю, что до митингов на нашем телевидении можно было работать — даже во время протестов, когда их все осуждали. У нас и прежде ведь бывали протесты. Но… когда ты стоишь две недели на площади перед телевидением, а твои коллеги не говорят о тебе ни слова, ты вдруг понимаешь, что кроме своей страницы в инстаграме, где ты стримишь, нужно еще что-то.

А я в тот момент планировала заниматься мультфильмами (на ингушском языке — прим.ред.), поэтому некая база у меня была. Я даже сняла помещение, я нашла деньги, купила аппаратуру, хотела снимать интересные развлекательные передачи. А когда начались все эти протесты, я подумала: ну вот, пока они идут, буду писать про них, потом опять вернусь к своим мультикам. И мне пришло в голову название «Фортанга». Тогда все обсуждали, где границы Ингушетии: за рекой Фортангой или по Фортанге. И вот это слово звучало из каждого утюга, и тогда я подумала, что это классное название.

Я просто делала свою работу, когда были протесты и когда мне говорили люди: остерегайся, тебе могут подкинуть наркотики. Но я не верила, что меня могут посадить, я не думала об этом.

Я помню, когда на этом первом митинге я вела стрим, мне вовсю звонили с телевидения главный редактор и другие люди. И я не отвечала, я отклоняла. Они мне потом писали сообщения: «Изабелла, зачем тебе это надо?» Я подумала: отстаньте вообще, о чем вы говорите? Я не знаю, почему тогда не нашлось других людей, [как я]. Во-первых, как журналист, я понимала, что важно это осветить. Во-вторых, по-человечески для меня очень важна была эта ситуация.

Это не в моих правилах — осуждать людей, с которыми я работала. Я просто скажу, что я бы на их месте не стала работать там. Даже если бы тогда не ушла, сейчас я бы точно не стала там работать.

А тогда я ушла.

Я вообще очень редко плачу. У меня умер ребенок — и я не плакала на похоронах. Не потому, что мне не было больно, а потому что я стараюсь не показывать своих слез. И вообще я считаю себя сильным человеком. Но когда эта ситуация с отъемом территорий у Ингушетии наступила, я плакала на людях. При всем при том, что я себя патриотом не считала в том смысле, который у нас понимается в республике. Я часто критикую нас, ингушей, за многое…

И знаешь, никак эта история, спустя время, не отразилась на большинстве жителей Ингушетии, кроме того, что об нас вытерла ноги федеральная власть. Несмотря на все наши протесты, и стояния, и подписи. В обычной жизни ничего не изменилось, но с точки зрения достоинства — это отразилось. И я считаю, что попытка отстоять свое и сопротивляться хотя бы чуть-чуть… Делай что должен и будь что будет! Я считаю, что этот наш протест был правильным. Другое дело, что люди, которые протестовали, сейчас сидят. И, конечно, если бы сейчас все это происходило, если бы я знала все то, что знаю сейчас, — я бы им посоветовала поступить по-другому. У меня были хорошие отношения со многими активистами, с некоторыми из них я подружилась после начала протестов. Мы тогда занимались общим делом.

И еще я знаю, что, если бы не случай, и я бы с ними сейчас сидела. Просто мне повезло.

Повезло

Да, у меня действительно разумный, думающий муж, который не плывет по течению, у которого есть свое мнение. Но даже на него давили родственники, требовали, чтобы он посадил меня дома. Я узнала об этом только спустя время, когда уже все были арестованы, а я была в Европе. Он приехал сюда. Он мне до того даже не рассказывал, что на него давили.

Я сюда приехала в феврале 2019 года. Еще даже не было слова этого — релокация.

Эти полгода протестов меня выжали. Я мало того, что постоянно писала, кроме этого я постоянно общалась с журналистами, которые просили контакты, информацию, документы… Я была жутко загружена и выгорела. Просто коллега Светлана Анохина (дагестанская журналистка, — прим.ред.), с которой я тогда даже не была знакома, из моих постов в соцсетях как-то заметила, что я устала. Она предложила мне поездку в Европу, и я согласилась. Если бы не ее чуткость к чужому человеку, я бы сейчас сидела в тюрьме.

Во время последних митингов 26 и 27 марта 2019 года, в результате которого посадили десятки наших активистов, я была в Праге и проходила стажировку на «Радио Свобода». Я очень хотела вернуться буквально на пару дней, хотела осветить события. Это просто было еще и чувство азарта, был какой-то адреналин, даже приятно было бы: осветить и уехать. Но мой муж мне сказал: «Пожалуйста, Белла, дай мне хотя бы один раз на этом митинге быть и не беспокоиться, что с тобой может что-то случиться. Сиди, где сидишь». И один мой друг, журналист, тоже сказал: «Изабелла, если ты туда поедешь, ты больше не вернешься». И я вот решила прислушаться, и оказалось, что не зря. Потому что буквально через неделю после митинга всех начали сажать, я решила подождать, посмотреть, что будет.

Поначалу это были только административные статьи, и казалось, что все они выйдут. Но я все-таки решила подождать, не ехать в Ингушетию. И в итоге оказалось, что они до сих пор сидят, а то, что я на свободе, дало мне возможность продолжить писать о них, продолжить то наше общее дело.

У меня была депрессия, я много плакала, считала, что делаю недостаточно, что мы недостаточно трубим везде о наших политзаключенных. Успокоилась только после того, как Навального посадили, несмотря на то, что он нем-то писал весь мир. Я поняла, что дело не в степени огласки.

У меня там живет старшая дочь, она замужем. И она тоже часто говорит, как было бы здорово, если бы я могла приезжать, как другие родители к своим дочерям… Конечно, мне хочется иметь возможность туда ездить. Но я стараюсь не рефлексировать много на эту тему, потому что больно. И я просто не даю себе об этом думать, потому что тогда трудно жить.

Не «женщина»

А откуда пошло про то, что «я — не женщина, а журналистка», знаешь?

Это было в период протестов. Там был такой момент, когда активисты, люди собирались поехать на эти отторгнутые территории и провести там субботник. Сбор был на Мемориале памяти и славы, мы подъехали с Ахмедом Барахоевым (ингушский общественный деятель, старейшина, член Ингушского Комитета Национального Единства, один из «лидеров» протеста, которого приговорили к 9 годам лишения свободы, — прим.ред.) и его сыном, в одной машине, они меня привезли. Полицейские нас на мемориал не пускали, пришлось далеко припарковаться. Я сидела в машине, а у меня есть такая штука, чуйка: когда что-то происходит, я туда иду, и оказывается, что не зря. Я увидела, как полицейские избивают молодых людей, понеслась туда и там увидела своего знакомого, которого избивали. Это молодой человек с двумя маленькими детьми, его жена сидела в машине неподалеку, дети маленькие, а толпа полицейских его избивает, хватает за шею.

Для меня это было шокирующе, я в первый раз видела, чтобы вот так били людей. И я стала снимать. В этот момент ко мне подскочил один дедуля в нашей национальной шапке, с тростью и стал на меня махать палкой и кричать, чтобы я проваливала: «Давай вали отсюда, это вы, женщины, это все замутили». А я там вообще единственная женщина, я пыталась ему объяснить. Я ему говорю: «Я не «женщина», я журналист». Он ответил: «Да какая из тебя женщина». Потом меня троллили евкуровские люди типа: «Не женщина, а журналистка». А потом я просто, чтобы потроллить троллей, создала телеграм-канал и вот так его назвала. Я им не занималась практически. А когда началась Украина, я, чтобы спасти эту «Фортангу», чтобы ее не заблокировали, старалась писать все новости о войне только в своем личном телеграм-канале, не дублировала их в «Фортангу». И опять нам прилетело. Как уже бывало.

Один раз нас блокировали на фоне протестов в 2019 году, за стихотворение на странице ВКонтакте. Понятно, что это просто повод был, потом нас разблокировали. Два раза прилетали «письма счастья» от Роскомнадзора с угрозой блокировки, и мы удаляли по их требованию материалы. Это было из-за статьи про Евкурова, про шариатское разбирательство, когда депутаты рассказали, как на них давил Евкуров во время протестов и угрожал, требовал, чтобы они голосовали нужным ему образом. А в последний раз перед блокировкой нас даже не предупреждали. Сейчас понятно, что это за посты про войну.

Вначале мы публиковали на сайте издания информацию о раненых и погибших ингушах. Там же прямо сразу наши погибли. Потом я увидела, что все сайты блокируют за это, все закрываются. Я подумала, что сейчас и наше издание заблокируют. Лучше я перенесу всю эту информацию в свой телеграм-канал. Название, конечно, непотребное для освещения таких тем, но что есть, то есть. И я все туда перенесла, а в итоге оказалось, что и «Фортангу» не спасла, ее заблокировали, и два дела возбудили персональных против меня.

Пригородный и война

Когда были протесты, меня все очень благодарили за то, что я освещала, ко мне относились с большим уважением. Да, были комментарии о том, что вот, у меня в доме нет мужчин, и что я вообще среди мужиков делаю. Потом находились и те, кто отвечал, что я там вообще-то со своим мужем — как будто я приложение и не могу быть там сама. Про меня и про Зарифу писали такое. Но в целом нас все поддерживали.

А вот после начала военных действий в Украине очень много критики было. Особенно если про чиновников каких-то публикация — начинали сразу угрожать, писать, что они со мной сделают. Но я считаю, что мы должны об этом обо всем говорить.

Сейчас я знаю, что некоторые люди критикуют меня, говорят: «А зачем она вообще пишет про этих ингушей, которые там воевали, это стыдно там воевать, пусть «Фортанга» об этом не пишет». Ингушетия на этом вопросе вообще хорошо раскрывается. Типа про хорошее нужно сказать, а плохое нужно умолчать. Но это не работает в журналистике, ты должен писать и про плохое, и про хорошее.

Хотя ведь я постоянно мониторю комментарии и вижу, что абсолютное большинство ингушей не поддерживают войну. Люди прекрасно понимают украинцев, потому что мы сами, ингуши, в составе России натерпелись от этого колониального отношения. Люди прекрасно знают, что даже помимо депортации, помимо 1992 года, у нас годами были спецоперации, у нас это даже называлось таким же словом.

Люди не поддерживают войну, но про это небезопасно говорить. Когда мы публикуем новость о погибшем, бывают комментарии с соболезнованиями, и комментарии с риторическим вопросом «А за что он погиб?»

У нас есть 15 фамилий погибших, еще один пропал без вести — скорее всего, он тоже погиб, а также есть информация о трех людях, которые не являются ингушами, но при этом служили в части, дислоцированной в Ингушетии. Итого, получается, 18-19 погибших. А власти официально признают 8-9.

Был момент, когда я рефлексировала и думала: может, я не права, может, я уже совсем стала европейской журналисткой, которая вообще отошла от корней и не ощущает, что надо молчать обо всем этом? Я советовалась с кучей людей, которых я уважаю, и они сказали, что я поступаю правильно. Да, критика неприятна, но это моя работа, надо терпеть.

Был период, когда я боялась перед публикацией каких-то текстов. Типа вот сейчас опять начнется, опять хейт, опять будут звонить родителям, присылать к нам домой каких-то людей, стариков. Были случаи, когда ты напишешь про какого-то чиновника или доктора, по вине которого пострадали люди, — и начинают приходить либо к моим родителям, либо к отцу мужа. Говорят, что вот если из-за вашей дочери наш человек лишится работы, мы будем взыскивать с вас. Вот эта кавказская штука. Папа им отвечает: «Она замужем и живет своей жизнью, идите отсюда». То же самое он сказал на допросе, когда его позвали в отдел: «Сто лет ее не видел и знаю о ней меньше, чем вы». Отцу мужа неприятно, но он очень мягкий человек, он не хочет ставить меня в неловкую ситуацию, поэтому смягчает все. Он тоже их отправляет, говорит, что это моя работа. Люди, которые к ним приходят, тоже понимают, что это неправильно. Они смотрят на реакцию, то есть если бы мои родственники принимали их претензии, они бы стали наступать дальше, а если нет, то они дадут заднюю.

Когда были протесты, моему мужу звонил Магомед Даудов и говорил, чтобы он меня заставил прекратить писать про Чечню и про Кадырова в контексте наших протестов. Муж сказал: «Она что, вас оскорбила? Написала неправду?» Даудов ответил, что нет. Естественно, они тоже не дураки, они понимают, что неправду я не писала.

Мне кажется, если я сегодня перестану вести свое СМИ, это будет огромный подарок властям. Да, у нас есть какие-то паблики в Инстаграме, которые копипастят чужие новости, но нет издания, которое, если что-то случится, позвонит, сделает запрос, спросит, почему что-то произошло. Да, у нас нет сил на освещение всех тем, да, мы не умеем делать какие-то расследования. Но, я считаю, что даже то, что мы делаем, — важно.

Самое страшное

Я бы не хотела говорить, сколько человек над «Фортангой» работают. Потому что мне за них страшно. Когда на меня завели уголовку, большая часть людей ушла, им всем было страшно, и я их понимаю. Я вот только-только нашла замену. Был период, когда я практически все делала сама: и редактировала, и размещала, и писала, и картинки делала. Это было тяжело, сейчас уже все нормализуется. Буквально недавно я задумалась о том, что что-то мы затоптались на одном месте, надо развиваться, делать какие-то большие расследования, заниматься дата-журналистикой, писать про закупки, тендеры, шевелить это осиное гнездо чиновников. Потому что когда были суды [в отношении участников ингушского протеста о границах], мы освещали каждый процесс, на это уходило много сил и времени — но теперь судов нет. А проблемы в республике остались.

Иногда я сижу и думаю, почему я это делаю. Я себе представляю жизнь, в которой я каждую секунду не получаю уйму сообщений, в которой не получаю никаких угроз.

Если бы был кто-то, кто его забрал, в ком я уверена, — я бы отдала. Но знаю, что никто этого не захочет. Это как больной ребенок… только мать захочет с ним возиться. Да, трудно, но ты не можешь его бросить.

Долгое время нам помогали местные люди, жертвователи. Какие-то неравнодушные предприниматели, которые знали, что на благо народа это делается, что это не про доход история, а про головную боль.

Раньше из-за наших текстов в республике чаще решались какие-то вопросы, а сейчас такое ощущение, что власть забила вообще на все, им плевать. Возможно, есть еще какие-то чувствительные темы. Например, в случае с перинатальным центром: поначалу говорили, что главврача уволили после наших текстов и после случая с Мадиной Аушевой, когда женщина впала в кому из-за недобросовестных врачей. Теперь мы знаем, что главврач просто ушла в долгосрочный отпуск и уже вернулась.

Мои младшие дети живут со мной и мужем в Европе. Только старшая дочь осталась в Ингушетии. Это ее выбор, она там вышла замуж, живет со своей семьей. Я вот только недавно поняла, какое счастье, что моя дочь аполитична. Я очень долго раздражалась, что ее не интересует политика. Я думала: ну почему? Почему тебя интересуют готовка и всякие стереотипно женские штуки? Мне даже было стыдно, что моя дочь настолько аполитична. Она работала на НТРК и ушла оттуда, когда начались протесты.

Но сейчас я безмерно счастлива, что моя дочь далека от политики, потому что она живет в России. И я поняла своих родителей, которые мечтают, чтобы я ушла из журналистики.

Мне 40, у меня было пятеро детей, теперь четверо. Был 2013 год, дни годовщины образования республики. Ингушетия это праздновала, было пять выходных дней подряд. Мой четырехмесячный ребенок начал болеть. Я обращалась к врачам, но из-за выходных дней им никто нормально в больнице не занялся, врачи не заметили, что у него был менингоэнцефалит (заболевание, которое поражает мозговое вещество и оболочки, — прим. ред.). Они это все списывали на жару, на неразвитую терморегуляцию. Из-за их медлительности… Возможно, поэтому эта тема для меня острая, я пишу часто про халатность врачей. Ребенок впал в кому, и когда я в пятый раз приехала в докторам, это было уже направление в детскую реанимацию. Два месяца пролежал в коме мой ребенок и умер. В Москве в Тушинской больнице.

Его звали Али. Я сама привезла в Ингушетию его труп.