«Аппликации» из детей и тост Сталина

– После начала войны с Украиной можно было наблюдать, как руководители школ и детских садов выражали поддержку вторжению, выстраивая из детей буквы «Z» и «V». Какой в этом идеологический смысл?

– Сейчас мы наблюдаем создание коллективного тела на месте мёртвого коллективного субъекта. Стоит помнить: советский опыт оказался очень травматичным для нашего общества, что привело к ослаблению коллективной субъектности в России в целом. На это наслоилась последующая атомизация общества, репрессии последних лет, направленные против любых ростков солидарности и политического действия, а также усиление цензуры.

Потому смысл таких «аппликаций», выложенных из учеников, заключается в том, чтобы изобразить это мёртвое коллективное тело живым и таким образом засвидетельствовать легитимность нынешнего режима. Так как тот коллективный субъект, который был раньше, мёртв, «двигаться» его можно заставить только таким образом — дёргая его за конечности, как манекен. В данном случае, выстраивая какие-то символы из тел детей.

– Любому человеку, хотя бы поверхностно знакомому с историей, бросается в глаза некое сходство между этими буквами и символами Третьего Рейха. Это какое-то недоразумение, просчёт идеологов или такому решению можно найти логическое объяснение?

– Здесь остаётся только гадать. Однако всё равно можно обратиться к комичному парадоксу русских неонацистов последних двадцати лет, которые использовали немецкую эстетику, несмотря на статус славян в дискурсах Рейха.

Также в этом можно увидеть тоску по эстетике в суровых постсоветских условиях её повсеместного дефицита. В пользу этого предположения говорит то, что «Z» — это в целом пустой знак и чистая эстетика. Голый жест. Но окончательного ответа у нас не будет никогда.

– В пропаганде часто обыгрывается идея того, что на войну в Украине едут не только русские, но и представители других народов России. В частности, народы Кавказа. Для чего это делается?

– Мне вспоминается знаменитый тост Сталина, в котором он шокировал огромное количество этносов, сказав, что хочет выпить за победу русского народа в Великой Отечественной войне. Мы можем представить, что почувствовали в этот момент все неэтнические русские, сражавшиеся против немецких войск. Этот тост принято считать поворотным моментом в национальной политике Советского Союза, потому что фактически можно было наблюдать, как появляется титульный этнос, который становится гегемонным, в то время как все остальные этносы служат обрамлением его величия.

В такой парадигме другие народы рассматриваются как младшие братья, к чьим услугам можно прибегать и можно гордиться тем, что их много. Но это указывает не на готовность быть с ними наравне, а на готовность подчинять их своим интересам.

Вот о чём этот дискурс, к сожалению. Потому что те же дагестанцы с неизбежностью потом будут сталкиваться с тем, что жильё в Москве сдаётся «только славянам». Русские позиционируются как титульный этнос, а все остальные этносы как бы «отсчитываются» от него. Это — логика империи, в которой многонациональность устроена «сверху-вниз», но не имеет горизонтальной низовой ценности.

Распад и спецэффекты

– Является ли происходящее в Украине просто очередным зрелищем, с помощью которого жителей России хотят отвлечь от экономических проблем, или в этой войне есть ещё какие-то смыслы?

– Отчасти это так. Последние двадцать лет почему-то было принято называть годами стабильности, но к примеру для бюджетников они были разве что стабильным экономическим пике. А для страны в целом — за пределами МКАДа — стабильным распадом вообще всех социальных структур. Фактически страна была покрыта умирающими деревнями, городами, экосистемами, закрывающимися библиотеками, школами и больницами. Также наблюдалась остановка интеллектуальных процессов. Но каждый раз, когда люди приходили в себя, им начинали показывать спецэффекты: то Грузию, то парад, то Крым. И поскольку за эти годы политическая субъектность россиян деградировала до младенческой, показанная конфета быстро возвращала всех в состояние надлежащего инфантильного восторга. Держаться за папину штанину и хвалиться ею перед назначенными хулиганами — вот и весь нехитрый паттерн гражданского сознания многих россиян. Можно сказать, что экстаз, обеспеченный восхвалением империи — это лучшее лекарство от зрячести к экономическим бедам и социально-политическому некрозу.

Но это не единственная причина. Здесь также сыграл роль реваншизм, связанный с ценностью идеи старшинства и желанием переприсвоить Киев, более древний, чем Москва, чтобы тем самым доказать всем свою мощь. В этом смысле важна имперская инерция, которая не готова мириться с демократической альтернативой вблизи своих границ. Идея здесь следующая: «Кто не хочет моей власти — пожалеет!» — таково кредо империи, логика которой — бесконечное расширение, экспансия любой ценой без оглядки на реальное положение дел в уже имеющихся землях.

– В вашей лекции для «Открытого Лектория» вы говорили о разных формах системной власти, среди которых выделили милитаризм. Как милитаризм стал частью современной России и какие последствия он оставит после себя в обществе?

– Вообще, милитаризм — это дитя Левиафана, дитя государственности. Эта машина рекрутирует маскулинность для служения своим механизмам, и началось всё с того, что государство, восстановившись после перестройки и первых постсоветских лет, принялось везде устанавливать консервативный сценарий патриархального мира. С десяток лет длилась эстетическая и риторическая реставрация царизма, сталинизма и прочих фаллических вертикалей прошлого. Маскулинность оказалась полностью монополизирована государством и растворена в нём. Мужчина в глазах государства — это машина смерти. Он сеет смерть и сам переступает её черту во имя величия империи, становится Неизвестным солдатом и т.д. Таков официальный сценарий, который начал предписываться мужчинам с детского сада, и это дало свои плоды.

Гендерные протоколы оказались очень эффективным каналом для введения милитаризма. К сожалению, предпосылки для такой эффективности хранились в недавнем прошлом, например, в опыте ГУЛАГа и последующей тюремной культуре, а также долгой травме Второй мировой, которая растянулась на несколько поколений. И мы можем видеть, что эта травма не зажила до конца, но теперь она ещё долго будет с нами, и последствия милитаризма будут страшными. Даже если не говорить о нравственных качествах тех, кто вернётся из бойни, их ПТСР с неизбежностью отразится на детях и внуках, и в обществе станет ещё больше насилия, потому что слишком многие обретут опыт его предельных степеней и его романтизации. Наш мир изуродован на многие-многие годы, и это если не затрагивать вопрос о его вине перед другими мирами.

Им видней

– В своей книге «Власть и Тело» вы пишете, что одним из ключевых способов управления обществом является создание государством желаний внутри этого общества. Как в российском обществе был создан «спрос» на войну и как вообще возможно заставить людей хотеть чего-то подобного?

– Мне здесь вспоминается Славой Жижек, который использует такое удобное понятие, как «интерпассивность». Оно обозначает компенсацию чего-то, чего ты по ряду причин не можешь сделать, но хочешь. Это желаемое мы компенсируем подсматриванием — что приносит нам определённое удовлетворение и снимает напряжение. И в условиях разобщённой социальности и невозможности на что-либо повлиять, граждане компенсируют свой естественный для людей запрос на политическое через отождествление себя с фигурой вождя и партии. Это — ещё одна сторона инфантильного субъекта: он отключён ото всех живых практик, в которых он нуждается и по которым тоскует, и потому вынужден питаться от причастности к большому Другому, тем самым заполняя собственные пустоты. С другой стороны, как я уже отметила,

Это хорошо видно по соцопросам на улицах по поводу спецоперации. Что сверху спустили — то и истина, потому что «им видней». Часто это принимается даже с неким этическим смущением, как можно заметить по респондентам, но политическое смирение всё равно побеждает.

Есть и ещё один фактор. Немалые средства из госбюджета были потрачены на то, чтобы воспитать в жителях России чувство оскорблённости и превосходства над всеми остальными — «кругом враги, но мы в белом и мы победим». Если у человека нет интеллектуальных средств для осмысления политических процессов, он склонен принимать образ внешнего врага как лучшее объяснение для своих собственных бед, на самом деле имеющих другие причины.

Да и в целом эта эмоция оскорблённости очень привлекательна — она обещает скомпенсировать чувство собственной неполноценности. На фоне общей дегуманизации назначенного внешнего врага, ксенофобии и логики спортивного состязания несложно вызвать желание, чтобы «наши шли до конца», а затем и начать прославлять то, чем они занимались на этом пути. Это такое целебное успокоение, анестезия: в мире полного экзистенциального опустошения вдруг обретается смысл, да ещё и какой — великий смысл! Люди, не имеющие собственных сценариев смыслопроизводства, оказываются уязвимы для таких вещей.

– То есть сперва государство отучило людей создавать собственные смыслы, а затем начало им скармливать свои?

– Да, потому что запрос есть и на смыслы, и на политическое. А если человек даже не знает, что такой запрос ему свойственен, то он и не заметит, как ему уже дали все нужные ответы. Сначала отключение, а потом — наполнение нужным.

Самоотмена культуры

– Вы не только политический философ, но ещё и теоретик искусства. Через искусство конкретного общества часто можно понять, что происходит в его политической жизни. Были ли какие-либо тренды в искусстве в современной России, которые бы отражали политическую часть жизни страны?

– В последние десять лет начала появляться новая волна художников разных жанров, интуирующих материю эпохи и работающих с темой «русской смерти». В музыке — это IC3PEAK, Shortparis, Ploho. Это лишь некоторые из множества коллективов, которые сейчас обращаются к пространству памяти. В частности — к памяти о советском, как о чём-то уже мёртвом, но продолжающем иметь влияние на нас и по сей день. Высказывания этих исполнителей — это свидетельствования из глубины давней незаживающей раны, где сохранилось только мёртвое и убивающее, и где неясно, чем дышать живому. Эти группы эстетически экспериментируют с инверсиями текущего, бродят в швах империи и отряхивают от пыли грёзы вольного народного субъекта, раздавленного государственным деспотизмом.

В кино тоже есть подобная тендеция: «Под электрическими облаками» Германа-младшего, «Четыре» Хржановского, «Мертвые ласточки» Першиной. Это тоже лишь несколько высказываний из целой вереницы рефлексий по этому поводу. Также важную роль в осмыслении современности сыграла феминистская волна, поставившая вопросы о проблемах гендера, насилия и милитаризма — здесь стоит сослаться на спектакли Леды Гариной, например, «За каменной стеной» (о насилии над женщинами), «Правила ведения войны» (о военных изнасилованиях) и «Комплекс Электры» (о насилии над детьми).

Возможно, это и определяет стилистическое своеобразие многих художественных рефлексий в России. Хотя вообще эта тема заслуживает большого многотомного исследования.

– Сейчас в мире можно наблюдать определенную отмену русской культуры как символа российской агрессии. Насколько верно такое отождествление политики и культуры и действительно ли возможно найти связь между условной музыкой Чайковского и нынешними событиями?

– Ответить на этот вопрос можно одним основным тезисом и несколькими дополнительными комментариями. Основной тезис в том, что эта тема, как минимум, — несвоевременна. Сейчас идёт война, и сейчас не до культуры, не до России, и тем более не до русской культуры.

И здесь ответ можно было бы завершить, но постскриптумы также кажутся мне важными. Я бы хотела напомнить, что Бродского лишили советского гражданства, Тарковского растоптали советские бюрократы, Мандельштама уничтожили в лагере… Всех не перечислить. В ссылках, в остроге, на каторге и в тюрьме Россия уничтожала лучших своих людей, и это было очевидно уже Чехову — достаточно почитать его очерк о Сахалине. Но спустя десятилетия портреты этих людей уже вешали на фасады культуры, и родина могла хвастаться ими, как любимыми детьми. И этот цинизм поражает со школьной скамьи — и навсегда.

и я считаю, что следует проводить черту между Каином официального дискурса русской культуры и Авелем живого слова в тисках империи. Причём стоит отметить, что больше всего об отмене русской культуры сокрушаются многие из тех, кто не отличит Тарковского от Сокурова, Стравинского от Рахманинова и Бердяева от Флоренского.

В конце концов, нужно сказать, что до сих пор России не доставало критической рефлексии касательно собственных оснований культуры, и давно пора бы рассмотреть их на предмет того, что в них чревато бедой, а что нет. Историк Николай Эппле называет это «этической работой с памятью», когда люди определяют, что опасно и что следует поместить в карантин, не вычеркивая это из прошлого, но делая это безопасным для будущего. И нам определенно стоило бы провести ревизию русской культуры на предмет самого смертоносного из компонентов, обращающего на себя внимание сегодня — это «русский мир» и его проект. И всё, что в культуре связано с ним, стоит внести в карантин и изучать в том числе в контексте кошмарных последствий, которыми он чреват.

Герметичность науки

– Недавно правительство анонсировало отказ от Болонской системы в образовании. Это приведет к изоляции российской науки. Для точных наук это означает урон в области технологий — страна не сможет получать определённое оборудование для опытов и т.д. Но значит ли это, что у нас так же пострадает гуманитарное образование, которое, как правило, не так сильно зависит от технологий?

– Вообще, я никогда не симпатизировала Болонской системе: она скроена по худшим неолиберальным лекалам и по экономическим причинам оставляет за бортом бакалавриата слишком много людей в профессионально сыром состоянии. Кроме того, она у нас всё равно никогда не работала, и до самого конца эксперты из России вызывали у запада подозрение в некомпетентности и вторичности. Однако разрыв отношений с внешним миром — это сюжет безусловно трагичный, в том числе и для гуманитарного знания.

Во-первых, потому что существенная его часть уже носит междисциплинарный характер и соотносится с естественнонаучным и техническим знаниями. В особенности, философия и лингвистика. Во-вторых,

Русские исследователи продолжали оставаться вне поля зрения Запада, и для нас по-прежнему сохранялось отсутствие доступа к западной литературе. Чего нам только ни приходилось изобретать, чтобы читать то же самое, что и коллеги за рубежом — это просто невероятно! В дополнение к этому сохранялись трудности с визами и отсутствие полноценных контактов между нашими и зарубежными институтами. Что будет теперь — представить страшно. После 2014 года восемь лет нам приходилось получать литературу через посредников и частных лиц, а как теперь добывать источники, участвовать в процессе производства знания и тем более быть зримыми в этих процессах, совсем непонятно.

Судя по всему, мы обречены на новый опыт интеллектуальной герметичности. Увы, так знания теряют всякий смысл, потому что знания — это дело всего человечества. Это печально, но выхода из этого пока не видно.

Спрашивать себя

– До недавнего времени вы преподавали в вузе. Какие мнения царят среди профессуры по поводу войны?

– Реакцию большинства я бы назвала «вычурным равнодушием». Академия усердно делает вид, что ничего не происходит, похваляясь сократической невозмутимостью и умением абстрагироваться вообще от чего угодно. Однако исторический опыт показывает, что самые страшные вещи становились возможны как раз именно из-за такой позиции. Такой взгляд на вещи сразу выдаёт тех, кто воспринял свои учёные степени не как ответственность перед обществом, но как знаки отличия, гарантирующие индульгенцию на любой случай жизни и полный самоотвод от реальности. Преподаватели этого типа, а их большинство, не только не защищают общество, но и приучают своих студентов атрофировать чувствительность к миру и ко времени, и, в конечном итоге, к эскапизму.

Есть и другой тип: он менее многочисленен, но вызывает наибольшее изумление. Это пламенные ревнители абсолютно любых идеологических галлюцинаций, спускаемых сверху. Стоило только выйти приказам, как такие преподаватели сразу ринулись выстраивать людей буквами и заниматься прочими подобными практиками. К летней сессии, например, они уже успели навыдумывать экзаменационных вопросов в поддержку «спецоперации».

Последние — это те, кто оказались в самом уязвимом меньшинстве. Они не могут свыкнуться ни с окружающей военной эйфорией, ни с тем, что государство делает от их имени и на их налоги. Для них, по сути, остаётся два пути: молча горевать и угасать в профессиональном смысле, либо выходить в открытую конфронтацию. Как точно отметил Дмитрий Муратов — «здорово определились добро и зло».

Последствия такой конфронтации очевидны: это отказ сотрудничать с системой и последующий уход или увольнение по доносу, и увы, мы постоянно видим, как это происходит. Мне кажется, это и есть конец университета в России.

– Какие советы вы можете дать студентам в нынешних обстоятельствах?

– Я не уверена, что я вправе что-либо советовать, особенно теперь, когда я в другом физическом пространстве, да и ещё и в положении того, кто не справился с задачей не допустить катастрофы. Но я с определённостью могу сказать, что стоит выбрать для себя надёжную этическую и политическую позицию с учётом её долгосрочных исторических перспектив.

Даже великому Гюнтеру Грассу это удалось не вполне (немецкий писатель, нобелевский лауреат по литературе 1999 года, в молодости служивший в ваффен-СС — прим. ред.).

По поводу того, что правильно, важно спрашивать себя, а не говорящую голову, раздающую пятёрки и медали. Для этого нужно читать, слушать, говорить друг с другом, настраивать индивидуальные отношения с миром, а в идеале содействовать возникновению социального субъекта, способного к солидарности, совместному действию и сотворчеству. Теперь у новых поколений, увы, много новых дел, и важная задача на сегодня — выстраивание принципиально-альтернативных оснований социальной культуры за пределами логики империи, гражданской инфантильности, безответственности и апатии. На этом пути очень важно не пренебрегать инструкциями «ОВД-Инфо» и других правозащитных инициатив, а также в целом беречь себя и друг друга. И взращивать новое возможное — если для него когда-нибудь придёт время.