Тихуана

Это самый опасный город мира — официально.

Он находится на северо-западе Мексики, прямо на границе с США. Местные преступные группировки промышляют здесь нелегальной переправкой мигрантов и контрабандой наркотиков, лекарств, сигарет и спиртного в Калифорнию.

Население Тихуаны — больше 2,2 млн человек. На каждые 100 тысяч, согласно статистике за 2021 год, приходится 138 убийств. Каждый день от рук преступных банд в городе умирает по шесть человек.

Мы прибываем в Тихуану из Мехико Сити. По прилету сотрудники аэропорта забирают у меня и моего мужа Георгия документы на дополнительную проверку.

Сейчас проверяют почти всех владельцев российских паспортов. Подозрительных пассажиров (например, с огромным багажом или без обратных билетов) мексиканцы могут депортировать.

К нам у пограничников никаких претензий нет: чемодан всего один, и обратные билеты в наличии. Они возвращают нам документы спустя десять минут, и мы, с облегчением выдохнув, проходим дальше.

На выходе из «зеленого коридора» стоят молодые парни с сине-желтыми плакатами. На них надпись — «Допоможем безкоштовно» («Поможем бесплатно»).

Это волонтеры, они отправляют украинских беженцев в шелтер недалеко от аэропорта, где у тех будет возможность поесть и передохнуть.

В лагере прибывших регистрируют и ставят в очередь. Через два-три дня волонтеры вызывают их и увозят на границу.

Такое разрешение позволяет находиться и работать в стране год, потом его можно продлить. Беженцам из России это разрешение не выдают.

Мы вызываем такси и отправляемся в отель. Едем по дороге, идущей по окраине Тихуаны, не замечаем ничего опасного. Город как город. Разбитые дороги, мусор, пальмы.

На улицах спокойно и безлюдно.

Заселившись в свой номер, мы решаем прогуляться по центру. Главная улица города — Авенида Революсьон — чем-то напоминает российский курорт. Палящее солнце, сувенирные лавки, наглые торговцы-зазывалы. Пахнет рыбой и банановой кожурой.

Настоящая Тихуана открывается нам за углом. Случайно.

В одном из небольших переулков, ярко накрашенные, уже с утра стоят секс-работницы в обтягивающих платьях. Курят.

Чуть дальше — пристанище бездомных. Дотемна загорелые, в грязных обносках, они неподвижно лежат на тротуарах. Исхудавший мужчина с черными сальными волосами трясущимися руками ищет вену. От него разит помоями.

Много аптек. Цветные листовки на витринах предлагают купить афродизиаки по скидке. Говорят, что здесь, в отличие от США, можно купить лекарства без рецепта. И потому в Тихуане широко развит аптечный туризм.

К обеду мы возвращаемся в отель. Там нас ждут двое мексиканцев. За пару часов до этого мы договорились купить у них подержанный автомобиль. На нем мы поедем в США. Но пока не стемнело, отправляемся на побережье.

…Тихий океан неутомимо бьется о высокий забор с колючей проволокой. Этот забор тянется почти вдоль всей границы Калифорнии и уходит прямо в воду. Между железными столбиками, из которых он состоит, есть небольшие просветы. Сквозь них, если приглядеться, видны аккуратные белые домики — окрестности американского Сан-Диего.

Цвет забора — коричнево-ржавый. Но здесь, у самого края песчаного пляжа, он разукрашен пестрыми граффити.

На одном из них, что ближе к воде, изображены портреты эмигрантов. Позже я узнаю, что родители привезли их в Америку еще в детстве. А сейчас, спустя многие годы, им грозит депортация в Мексику.

«Цель этого проекта — показать, насколько трудной может быть депортация для тех, кто прибыл в США — иногда младенцами — и как им приходится заново настраивать свою жизнь на родине, которую они не знают», — писала The San Diego Union Tribune в июле прошлого года, когда граффити появилось на заборе.

Несколько месяцев спустя в этом месте группа из 70 мигрантов будет пересекать границу вплавь. Около 36 человек — все граждане Мексики — будут задержаны. Одну женщину пограничники найдут мертвой.

***

На границе Тихуаны есть два автомобильных пропускных пункта: Сан Исидро и Отай Меса. Первый — один из самых загруженных пограничных переходов в мире, второй — поспокойнее.

Чтобы пройти через границу, необходимо показать офицерам (как мексиканским, так и американским) документ, удостоверяющий личность. Чаще всего это водительские права. На этом — первичном — этапе показывать визу (или ее отсутствие) не требуется.

Если машину разворачивают с границы (а это не редкость с российскими документами), на обратном пути есть риск нарваться на мексиканских пограничников. Они часто запугивают пассажиров депортацией, огромными штрафами и изъятием автомобиля. Проблема решается просто — взяткой. Обычно это около 200-300 долларов с человека.

Мы решаем пересекать границу утром следующего дня на Отай Меса. Навигатор показывает, что этот путь быстрее, но уже на самом въезде мы встреваем в огромную пробку.

После рассвета на трассе появляются тихуанцы. Одни катят между автомобильными рядами огромные тележки, увешанные снеками и сувенирами. Вторые предлагают помыть окна. Третьи танцуют и поют посреди проезжей части, протягивая скучающим водителям шляпу для пожертвований.

Вдруг с разных сторон дороги выходят мужчины в песочной форме, касках, бронежилетах и с автоматами наперевес. Это, видимо, утренняя пересменка на границе.

Выглядит жутко. Мы начинаем нервничать.

Мой муж Жора, сидящий на водительском сидении, заранее показывает свои права американскому офицеру, невысокой женщине с тугим пучком волос на затылке. Ей не удалось их рассмотреть — перед нами стоит еще одна машина, и она просит показать права еще раз. Затем подходит к окну и громко спрашивает:

— Where are you from?

Муж, растерявшись, молчит.

— Where are you from? Russia or Ukraine? Answer me! — пограничница злится, потому что мы задерживаем движение.

— Russia… — и женщина тут же приказывает нам развернуться на выезд.

Первая попытка не удалась.

— Лиза, ты поцеловала крестик? — внезапно спрашивает Жора, когда мы, расстроенные, приезжаем обратно в номер, чтобы немного передохнуть.

Дело в том, что до поездки в Мексику мы пару недель жили в Армении. Прощались с родственниками, а еще непривычно часто для нас ходили в церковь: помолиться и поставить свечки.

Перед самым вылетом мы купили и освятили два новых деревянных креста и договорились носить их все время поездки. «На всякий случай».

— Нет, не поцеловала… — растерянно отвечаю я. В тот момент моя голова была забита совсем другим. — А что, надо было?

— Обязательно!

Под пристальным взглядом мужа я целую крест ровно три раза, и мы отправляемся на второй заход.

Ближе к полудню пробка движется заметно быстрее. Подъехав к границе, Жора снова показывает свое водительское удостоверение. На этот раз пограничник делает шаг назад и жестом пропускает нас за пупырчатую линию.

Мы подъезжаем к будке, где сидит мужчина в темно-синей форме. На кепке видны три больших желтых буквы — CBP (Customs and Border Protection — Е. К.).

— Are we in the USA? — отчетливо спрашивает муж.

Позднее он расскажет мне, что недавно высмотрел в одном американском сериале, будто если офицеру задать прямой вопрос, он не имеет права солгать в ответ.

Удостовериться в том, что мы попали на территорию США, нам было критически важно. Если бы мы запросили убежище с территории Мексики, нас бы могли депортировать или, что еще хуже, посадить в мексиканскую тюрьму.

Пограничник в ответ на вопрос Жоры молчит, но и не говорит «нет».

— We request political asylum, — в один голос кричим мы.

— Why is that? — едко бросает офицер. Видно было, что он раздражен.

— I am… I am a journalist.. — я начинаю объяснять и от волнения спотыкаюсь на каждой фразе.

— Congratulations! Now what?

— I am… being persecuted by the government…

— What government?

— Russian…

Кажется, что после этих слов офицер смягчается. Сразу после этого он просит передать ему наши загранпаспорта.

***

На парковке к нам, не торопясь, подходит другой офицер CBP — высокий, смуглый, с белоснежными зубами.

— О, это так мило! — говорит он, увидев, как я крепко обнимаю Жору за плечи с заднего сидения. — Муж и жена?

Мы киваем.

Он вежливо просит нас покинуть машину. Мы выходим и поднимаем руки вверх. Судя по всему, это выглядит очень глупо, потому что офицер начинает снисходительно смеяться.

— В этом нет необходимости.

Мы вытаскиваем из багажника свои вещи и мысленно прощаемся с машиной. Она прослужила нам ровно 24 часа. Больше мы ее никогда не увидим. Автомобиль останется на границе, а потом, скорее всего, вернется в Тихуану.

Затем мы выходим на тротуар и, следуя командам офицера, почему-то идем в сторону границы с Мексикой. В голове тут же появляются тревожные мысли: «Неужели нас ведут обратно?»

Но прежде чем я успеваю запаниковать, мы сворачиваем и оказываемся перед стеклянными дверями.

За ними — небольшое помещение, напоминающее полицейский участок из типичного американского сериала. Офицеры улыбаются, шутят между собой, носят друг другу кофе. Не хватает только большой коробки с пончиками.

Нас просят снять обручальные кольца и вынуть шнурки из кроссовок. Обыскивают: офицеры проверяют все, включая язык, волосы, подошвы стоп и промежность.

Затем мы сдаем отпечатки пальцев. Когда я подхожу, мои руки предательски трясутся, и прибор их плохо считывает:

—Why are you shaking? — спрашивает парень-офицер, оформляющий мои документы.

— You have no idea what we’ve been through…

— It’s alright, — ободряет он. — You made it!

После этого нас отводят к сидениям. На серой стене, в которую они смотрят, висит листок бумаги с надписью на русском: «Не говорить». Рядом яркий плакат — о нулевой терпимости к сексуальному насилию. На нем нарисованы мультяшные мальчик и девочка со знаками «Стоп», закрывающими грудь и пах. Подпись гласит, что никто не имеет права трогать и даже смотреть на интимные места человека без его согласия.

И офицеры решают оставить меня без них — «и так наручников не хватает».

У выхода уже ждет белый микроавтобус, который через несколько минут привозит нас в…

Бордер

Так упрощенно называют нечто вроде изолятора временного содержания (от англ. border — «граница»), который находится на границе — под переходом Сан Исидро. В него попадают все без исключения — мужчины, женщины (включая беременных) и дети (даже младенцы), пересекающие границу США без разрешительных документов (визы или грин-карты).

Когда мы заходим внутрь, офицеры снимают с нас наручники и приказывают выстроиться в линию лицом к информационным стендам. Идет второй обыск.

— Повторяю: лицом к стене! — строго командует пограничница с темными дредами, одетая в бронежилет, когда я украдкой решаю посмотреть на мужа, стоящего сбоку.

Офицеры разрешают вынуть из сумок таблетки. Их проверяет штатный врач. Если в бордере имеются аналоги, то российские препараты принимать не разрешат.

Сами сумки, на которые нам еще в Отай Меса заранее повесили опознавательные теги, мы относим в комнату для хранения. При нас остаются дубликаты тегов и наличные деньги.

Затем нас отводят в зал ожидания. Мужчин и женщин сажают раздельно, чтобы они не смогли общаться. Мне с мужем удается молча коснуться друг друга руками возле кулера, который стоит прямо по центру между нашими скамьями.

Романтика нового времени.

И вот передо мной камера примерно в 24 квадратных метра. Чистые белые стены, выкрашенный серой краской пол. По бокам — узкие железные скамьи, но на них никто не сидит.

— Девочки, снимаем обувь! Грязь не заносим! — по-хозяйски кричит боевая девушка с черными бровями, одетая в теплые штаны и жилетку с мехом.

Около десяти девушек — всем на вид до 30 лет — сидят или лежат валетом на ковриках. Головы спрятаны под шконками, чтобы защититься от яркого света ламп. Лампы горят круглые сутки. Их не выключают даже во время сна.

Я и еще двое новеньких — россиянка Светлана и кубинка Мария — неуклюже пробираемся в центр камеры, стараясь ни на кого не наступить. Мария — единственная из всех, кто не говорит на русском языке. Остальные девочки — россиянки, беларуски, армянки.

До нашего прихода они играли в «Крокодила». Как только мы разложились, игра продолжилась, но с перерывами: нам не терпелось их обо всем расспросить.

— Кто сколько уже сидит? — любопытствует Света.

— Ой, я вас лучше не буду пугать… — скромно отвечает темноволосая Айгуль. Но потом траурным голосом все же добавляет: — 14 дней. При мне уже две группы уехали.

Семьи с детьми до 21 года (это возраст полного совершеннолетия почти во всех штатах США — Е. К.) обычно отпускают из бордера на свободу через пару дней. Муж и жена, официально состоящие в браке, но без детей, тоже считаются «одиночками». Они могут просидеть как несколько дней, так и несколько недель. Как повезет.

Айгуль из всех задержанных в нашей камере — самая «старенькая». Девочки говорят, что про нее «просто забыли», «случилась ошибка», «человеческий фактор».

— А от чего бежали? Какие у вас основания? — не унимается Света.

— Такие вопросы лучше не задавать, — сразу несколько девочек осекают ее и взглядом указывают на видеокамеры, висящие по углам. — Все наши слова записываются.

Уже через пару минут нахождения в камере мне становится ужасно холодно. Рядом с моим ковриком с потолка дует кондиционер. Выключать его не разрешают.

Девочки советуют завернуться в «одеяло из фольги» (спасательное термоодеяло, предназначенное для защиты от жары и холода в экстренных ситуациях — Е. К.), которое нам выдали со словами: «Постарайтесь не порвать. Второе не выдадим».

Сверху накидываю обычное шерстяное покрывало — роскошь, оставшаяся от девочек, сидевших до нас.

Так действительно теплее.

Спустя час я напрочь теряю ощущение времени. За стенкой истерически плачут дети: они сидят вместе с матерями в такой же крошечной камере и, наверняка, не понимают, что происходит и почему им нельзя выйти погулять.

Детские крики перекрывает невыносимое шуршание фольги. Я пытаюсь заснуть, представляя, что это шум моря. Но как ни стараюсь, ничего не получается. Кости и мышцы сразу начинает ломить. Затекают даже уши.

Подушек нет, и каждый изворачивается, как может. Одни возле изголовья, под коврик, кладут обувь. Вторые спят на туалетной бумаге. Третьи обматывают фольгой нераспакованные прокладки или детские памперсы — их можно потихоньку взять в коридоре, когда выходишь ужинать.

Из «удобств» — два туалета с раковиной. Они отделены от остальной камеры невысокой перегородкой. Но все равно — все, что ты делаешь, слышно и видно.

Еще есть телевизор, замурованный в защитное стекло. Девочки рассказывают, что раньше на нем показывали фильмы, например, последнего «Человека-паука». Закончившись, фильм включался заново, и так по кругу.

Иногда крутили рекламу на 20 секунд. Это действовало на нервы еще сильнее. Однажды девочки не выдержали и попросили выключить телевизор насовсем.

На удивление — им разрешили.

***

В бордере едят три раза в день. Дважды нас кормили рисом с курицей и овощами. Это казалось нам райским деликатесом. В остальное время давали покупное: сэндвичи с тунцом, бургеры с сыром и яйцом, чипсы, иногда сладости и даже фрукты.

Фирменное блюдо бордера — это буррито. Про него ходят легенды. Вроде бы простой кусочек курицы, вместе со стручковой и черной фасолью завернутый в лепешку. Но есть это было невозможно. Мы выковыривали курицу руками. Остальное выбрасывали в большой мусорный бак.

Есть мы ходили под конвоем. В столовую, небольшое помещение с железными столами, нас запускали по две камеры за раз. Офицеры всегда закрывали за нами дверь, видимо, на случай, если кто-то из нас решит сбежать. На второй день во время завтрака из-за этого случился инцидент.

Я стою в очереди к кулеру, когда Света резко хватает меня за руку и в ужасе шепчет:

— Переведи доктору: кажется, у меня начинается паническая атака. У меня клаустрофобия…

Свете — немногим за 40. Маленькая, чересчур худая, с непослушными соломенными волосами. Она приехала с юга России вместе с мужем и двумя взрослыми детьми. Мы вместе ехали в микроавтобусе от Отай Меса и заходили в бордер. А потом вместе со Светой проходили внутренний медосмотр. Она почти не говорит по-английски, и я пыталась перевести врачам ее диагнозы. О некоторых болезнях я не слышала даже на русском.

Я подхватываю Свету под руку и сразу же подзываю к нам дежурного врача. Тот измеряет ее пульс и давление. На приборах появляются страшные показатели.

— Вам нужно успокоиться, — уверенно говорит он, глядя Свете прямо в глаза. — Сделайте глубокий вдох, потом выдох. Давайте вместе: вдо-о-ох, вы-ы-дох.

Света присаживается и просит меня принести ей стакан воды. Я пытаюсь пробиться к кулеру вне очереди, но девочки впереди меня не пропускают.

— Там женщине плохо, — раздражаюсь я.

— Мало ли, кому там плохо! Мне тоже, может быть, плохо! — бросает мне в ответ кто-то из толпы.

Меня тоже потряхивает от волнения.

Врач дает Свете лекарство, понижающее давление, но оно не помогает. Вызывает скорую. Через пару минут в кабинет забегает бригада из нескольких человек с носилками в руках. Я не успеваю моргнуть, как Свету увозят в госпиталь. Но уже к обеду она возвращается обратно в камеру.

— А почему так быстро? Почему не осталась подольше? — удивляются девочки. После стольких дней в бордере они бы многое отдали, чтобы ненадолго вырваться на свободу.

— Мне поставили капельницу и быстро откачали. Я очень переживала, какой мне выставят счет за эти услуги, но вроде как все обошлось бесплатно — я же задержана, ответственность за меня лежит на государстве, — бодро, как ни в чем ни бывало, рассказывает Света. Потом с беспокойством добавляет: — К тому же, тут осталась моя семья. Мне нужно было к семье.

***

День тянется вечность.

Одна из сокамерниц где-то раздобыла «запрещенку» — пластиковую вилку, которая служит нам расческой. Эта девушка крепко заплетала всем остальным волосы, чтобы они не так быстро пачкались. Резинки мы делали из веревочек, оторванных от медицинских масок. (Кстати, портить маски тоже было запрещено).

Все это напоминало мне летние смены, проведенные в детских лагерях. Во время ненавистного тихого часа мы тоже любили плести друг другу косы.

Одна из девочек сплела из фольги кошелек. Мужчины, как мне потом рассказал Жора, мастерили шашки, нарды и карты. В остальном делать в бордере было нечего. Мы старались как можно больше спать, чтобы убить время.

Как-то ночью меня вызывали подписывать документы. Я была спросонья, и сейчас с трудом вспоминаю, какие права мне в тот момент разъясняли. Потом мне нужно было сделать ДНК-тест: потереть специальной палочкой по внутренней стороны щеки ровно семь раз. И ответить на вопросы о болезнях.

Я хотела спросить у офицера, что меня ждет дальше и когда ждать освобождения, но не решилась. Девочки говорили, что такие вопросы офицеров раздражают.

Впрочем, были и те, кто осмеливался.

«Потерпи еще 1-2 дня, и мы тебя выпустим», — сказали киргизке Кимсан.

Похожее интервью проходила и грузинка Нанука, спавшая со мной на соседнем коврике. Офицеры сказали ей, что отпустят через пару дней «под честное слово».

Сама Нанука была уверена, что ее не продержат в бордере долго, потому что ей больше 55. После интервью она размечталась о том, как первым делом на свободе «выкурит сигаретку» и выпьет кофе с коньячком. «А можно и вовсе без кофе».

Но прошел день, два, три — ни Нануку, ни Кимсан, да и почти никого офицеры больше не вызывали. А камера при этом заполнялась все больше и больше: к нам перевели пятерых женщин из соседней камеры, и нас стало 28. Почему нас так плотно заселяли, мы не спрашивали: нам бы все равно не ответили.

Новенькие разместились около ледяного кондиционера и туалета. Другого свободного места в нашей камере не было.

В тот же день после обеда в камеру зашел офицер и медленно, с трудом выговаривая русские и армянские фамилии зачитал список людей, которые в начале недели уедут из бордера.

Девочки обрадовались. Одна Аня, новенькая, чье имя прозвучало, недовольно завернулась с головой в три одеяла из фольги. Ее фигура стала похожа на вигвам. Изредка она открывала «створки» — делала щелочку возле лица, чтобы что-нибудь нам сказать. В основном оттуда доносился мат.

— Послушала, блять, родственников. Сказали мне: посидишь в тюрьме, ничего с тобой не будет. Ага. Не будет. Приехала в Америку за счастьем, блять: из тюрьмы в тюрьму!

***

На четвертый день моей отсидки случилось сразу три чуда.

Первое — в крошечном дверном окошке я случайно увидела мужа. Его вели на ужин через наше крыло. Наша встреча продлилась ровно одну секунду.

Второе — мы наконец-то помылись. В душ отводят спустя три дня. Нам выдали бумажное полотенце, по два крошечных пакетика шампуня и дезодоранта, палочку с кусочком губки, пропитанной раствором зубной пасты. Душевая запиралась на замок с таймером, поставленным ровно на 10 минут.

Третье — офицеры выпустили на свободу Айгуль, на 18-й день ее отсидки. Ее провожали громким улюлюканьем и аплодисментами.

Ночью из бордера уехали и те, кто был в списке.

Когда их места освободились, в камере начался передел территории и «имущества». За секунды оставшиеся девочки заняли самые теплые места подальше от кондиционера и расхватали шерстяные покрывала. Не обошлось без ссор.

Через час одна из уехавших девочек, Вероника, вернулась в камеру с заплаканными глазами. Она перенервничала и упала в обморок. Не смогла дальше участвовать в процедуре. Офицер сказал, что будто бы теперь ее имя будет отображаться в системе бордера последним. Это означало, что Веронике нужно ждать очереди на выход по новой.

Но все обошлось. Через три дня офицеры пришли со вторым списком, в три раза больше первого, и Вероника там была. Я тоже. В камере шутили о том, как будет обидно упасть обморок во второй раз, но именно так и произошло! Только нас всех вывели в коридор, как Вероника начала сползать по стенке. Но на этот раз ее быстро привели в чувство.

Нас — около 40 женщин из разных камер — выводят на большую подземную парковку с автобусами и выстраивают по периметру лицом к стене. Идет очередной обыск. Нам приходится расстаться с резинками для волос.

Затем на всех нас надевают наручники — на руки и ноги. Ходить в них тяжело: железо впивается в костлявые лодыжки.

Когда я ковыляю мимо автобуса, изнутри раздается стук. Я не могу никого разглядеть, потому что окна затонированы. Но сразу же догадываюсь, что это Жора.

Нас рассаживают по трем автобусам, и мы трогаемся. О том, куда мы едем, нам не говорят. Некоторые девочки до последнего думают, что их сейчас отпустят.

в которую отправляют мигрантов и беженцев. Кто-то остается в нем до суда по депортации. Других отпускают на волю либо под залог, либо просто под поручительство. Поручителем выступает либо гражданин США, либо владелец грин-карты.

По пути в аэропорт я разговорилась с Дашей, улыбчивой девушкой из другой камеры. Она одна из немногих, кто хорошо говорит по-английски. Ее парень — американец. Даша жалуется, что когда незнакомые люди об этом узнают, то сразу думают, будто она хочет выйти за него замуж (это самый простой способ получить гражданство США). Но это не так. О женитьбе они пока даже не думали.

Мы обсуждаем эту тему на английском, чтобы не докучать другим, как вдруг сидящая впереди нас седоволосая женщина недовольно бросает:

— Может, на русском хотя бы поговорите? А то английского мы уже наслушались.

Наш автобус останавливается прямо на взлетной полосе. Пока мы ждем самолета, несколько девочек просятся в туалет: он был оборудован прямо в салоне возле задних кресел. Одной женщине, беженке из Белиза, офицер снимает наручники, чтобы та могла справить свои дела. Остальным отказывает, советуя ходить в туалет «с партнером»: тот должен был помочь снять и надеть штаны и нижнее белье обратно.

— Это унизительно! — возмущенно доносится сзади автобуса. Но другого выхода нет.

Возле трапа нам устраивают еще один обыск. Только после этого мы можем зайти на борт.

Первое, что я вижу, сев в самолет, это рыжую макушку моего мужа. Мы сидим далеко друг от друга, и нам нельзя общаться. Но никто не запрещает жесты и подмигивания.

— Я тебя люблю, — показывает он руками, скованными наручниками.

В самолете нам дают поесть. Даша, сидящая рядом со мной, пытается взять бутылку с водой, но из-за наручников не может поднести ее ко рту. Приходится неестественно выгибать кисти и шею. Она смеется, что в таком виде «мы похожи на тиранозавров».

После обеда, ближе к посадке, со всех женщин снимают наручники (с мужчин — нет). Из самолета нас снова выгружают в автобусы. Мужчин и женщин разделяют: как потом выяснилось, нас везут в разные города. О том, что мы прилетели Луизиану, я узнаю, только когда мы зайдем в детеншен-центр.

Детеншен

Нас распределяют на четыре группы по десять человек. Моя садится ужинать в столовой. Попутно медсестры — все одинаково вежливые и улыбчивые — измеряют наш вес, рост, давление, берут тест на ковид, туберкулез и просят сдать мочу — на предмет употребления наркотиков.

Потом сотрудница центра вызывает каждого по одному и задает нам вопросы. Большая часть из них касается нашего ментального состояния. Например, не хотим ли мы поранить себя или кого-то еще. Были ли у нас мысли о смерти. Сталкивались ли мы с сексуальным насилием. Комфортно ли нам жить в камере среди женщин. Зачем нам задают последний вопрос, некоторые россиянки упорно не понимают.

Нам присваивают номер и выдают пластиковые карточки — наши внутренние ID. Перед этим фотографируют в профиль и в анфас, прямо как настоящих преступников.

В категорию «величайших» включены убийство, побег, поджог, захват заложников. «Высокие» правонарушения — участие в половом акте, употребление алкоголя, отказ предоставить образец мочи. «Высокие умеренные» — кража, отказ в уборке, азартные игры. За эти три категории задержанному может грозить самое строгое наказание: уголовное дело и перевод в другое исправительное учреждение.

За остальные нарушения («низкие умеренные») — вроде симуляции болезни или нецензурных выражений — можно получить выговор, отстранение от групповых активностей или запрет на работу.

Потом нам выдают одежду. Я с огромным облегчением снимаю свой грязный, почерневший спортивным костюм и надеваю «тюремную» ярко-розовую униформу. В комплекте идут серые треники, свитшот, белые футболки, носки, нижнее белье, оранжевые сланцы и синие слипоны.

Еще нам выдают по большой сетчатой авоське, в которой лежат полотенца, одеяло, шампунь, мыло, лосьон для тела, зубная паста с щеткой, расческа и ложка.

У одной из женщин, стоящей в очереди за одеждой, внезапно случается истерический приступ. Даша, которая сидела с ней в бордере, говорит, что она сильно переживает за сына: ей отказываются сообщать о его судьбе.

Последним этапом мы сдаем свои деньги сотрудникам центра. Они кладут их на наш личный депозит. После освобождения всю сумму, до цента, нам отдадут обратно.

Наше оформление длится несколько часов, и в камеру нас приводят, когда уже наступил отбой.

Камера — это нечто вроде большого ангара, который заставлен двухъярусными железными кроватями. Она напоминает кадры из сериала «Игра в кальмара».

Сбоку находятся раковины с затертыми металлическими зеркалами, за перегородкой — туалеты и одна большая душевая. Выходить оттуда в полотенце или нижнем белье запрещено: сотрудники-мужчины могут увидеть нас по камерам.

По другой стене стоят длинные столы, кулер с водой и отдельно скамейка, на которой можно смотреть телевизор и даже играть в PlayStation.

В камере вместе с нам живут испаноговорящие — в основном женщины из Венесуэлы, Гватемалы и Гондураса. Многие из них сидят в детеншене уже больше месяца. Как мы поняли, их держат так долго, потому что они «заходили огородами». Так на эмигрантском языке называют переход границы в неположенном месте, например, через дыру в заборе.

В месяц каждому из нас положено 500 минут, на один телефонный разговор дается 15. Потом система разъединяет, но никто не запрещает набрать снова. Все звонки записываются.

Мы долго разбираемся, как в детеншене устроена телефонная связь: вводим свой ID, придумываем личный пин, ждем соединения. Одной из моих сокамерниц решает помочь латиноамериканка. На следующий день никто из них не может вспомнить пароль. Офицерам приходится сбрасывать его и устанавливать заново. После этого случая нас предупреждают — никому не разглашать свой пин. Были случаи, когда недобросовестные сокамерницы, зная пароль и номер ID, крали чужие минуты.

***

У одной из наших девочек обнаружили ковид. Ночью ее перевели в «одиночку» и посадили на карантин. Нас тоже изолировали и ограничили в перемещениях.

Утро начинается с завтрака. Еду нам приносили в камеру. В детеншене кормят в разы лучше, чем в бордере.

Главный минус — нет соли. Ее недостаток мы компенсировали соусами. Раз в неделю мы могли заказывать самые разные продукты, вплоть до кофе, бананового мороженого, арахисовой пасты и «ролтонов». Деньги за покупку вычитались из депозита.

После завтрака наступает sick call — когда приходит медсестра, и можно пожаловаться на свои проблемы. Если болезнь серьезная — отведут к доктору. Препараты нам давали с осторожностью. У одной женщины было кровотечение. Врач сказал ей подождать еще несколько дней. Если не остановится — только тогда будут принимать меры. Через пару дней кровотечение, к счастью, прекратилось, но лекарство ей так и не дали.

Территория была огорожена двойным забором с колючей проволокой. За ней виднелся густой сосновый лес.

После прогулки добрая половина девочек ложилась на тихий час. Некоторые читали Библию или Новый Завет (детеншен находится под покровительством церковного прихода). Других книг в камере почти и не было.

Сотрудники центра нас регулярно пересчитывали, даже если мы никуда не выходили. Несколько раз они будили меня ночью и просили показать ID. Потом я просто оставляла его в изголовье на кровати, по примеру латиноамериканок, и меня никто не трогал.

Однажды к нам приходил пастырь. Он предлагал вместе с ним помолиться о благополучном будущем, семье, доме. Но не настаивал. Кто хотел, становился в полукруг. Он включал песни о Боге на испанском, русском и армянском. Латиноамериканки хором подпевали, держа в руках пластиковые крестики.

Мы, русские и армянки, — больше молчали.

***

Так прошло три дня.

На четвертый в камеру заходит сотрудница детеншена и спрашивает, кто говорит по-английски. Я отзываюсь.

— Отлично! Вот тебе пакет. Пакуй вещи, тебя переводят.

Ничего не понимая, я собираю вещи и прохожу за ней в соседнюю, точную такую же камеру. Она абсолютно пустая. На мой вопрос, что я здесь делаю, офицер отвечает коротко:

— Та камера была переполнена.

Через полчаса дверь открывается, и с большой авоськой в руках заходит еще одна девушка.

— Я согласилась перейти, только потому что мне сказали, что здесь будет моя девушка, — объясняет Кристина.

Она и Катя прилетели в Луизиану на том же самолете, что и я. В детеншене их распределили в разные группы, и больше они не виделись. Я прошу офицера перевести Катю к нам. Она обещает попробовать, но ничего из этого не выходит.

Первые два дня мы с Кристиной наслаждаемся тишиной. Смотрим телевизор — «Друзей», «Офис», «Симпсонов» — прямо со своих кроватей. Собираем паззл.

Кристина много общается по телефону со своим братом-поручителем. На второй день она узнает, что ее выпускают в конце недели. Офицер прислал брату сообщение, чтобы он покупал на нее авиабилеты.

В соседней камере, из которой я пришла, видимо, тоже начинают получать радостные новости. Оттуда слышится громкое улюлюканье и аплодисменты.

Я тоже бросаюсь звонить своему поручителю, но ему еще ничего не сообщали. О том, что меня отпускают, я узнаю на следующий день:

— Ну что, скоро откидываешься? — смеется в трубку мой поручитель.

В тот же день к нам в камеру переводят около 30 человек. Там были знакомые мне девочки из бордера. Помимо них и латиноамериканок, к нам зашли женщины из Белиза и Ямайки.

Больше всего нам понравилась ямайка Анжелика по прозвищу Байден. Эту кличку она получила, потому что постоянно смотрела по телевизору новости про американского президента, а потом пересказывала их всем остальным.

Байден была очень умной.

Еще к нам пришли две китаянки. Мими была самой смешной. Маленькая, пухленькая, круглолицая. Она постоянно попадала в курьезные ситуации.

Однажды Мими решила написать письмо «айсу». Айсами (от абб. ICE, Immigration and Customs Enforcement — Е. К.) называли офицеров, которые принимали решение по нашему освобождению. Из детеншена им можно было отправить request — письмо с просьбой. Я в первый же день запросила организовать звонок с мужем, но мне на него так и не ответили.

Другой задержанной, которая заехала в детеншен раньше нас и ничего не знала о своей судьбе уже три недели, ответили, что айс-офицеры на днях будут walk around (прогуливаться) в детеншене. Тогда и будет возможность задать им все вопросы. Проблема была в том, что в камеру они никогда не заходили, а нас из камер не выпускали, кроме как ко врачу. Карантин.

Письмо Мими было совсем о другом:

«Дорогие офицеры, — писала она на ломаном английском. — Здесь нет ни китайских людей, ни китайских книг. Я не говорю по-испански и по-английски. Пожалуйста, спасите меня. Мне так одиноко. Дайте мне каких-нибудь китайских книг. Спасибо».

***

Я просидела в заточении 16 дней.

Это было мое первое задержание в жизни.

Я невозможно устала. Из детеншена нас загрузили в автобус до аэропорта, оттуда — сразу на самолет до Джорджии. Этот штат — один из самых «тяжелых» по предоставлению политического убежища. Но именно здесь живет наш поручитель и моя семья.

В аэропорте Атланты — одном из самых крупных в мире — я чуть не заблудилась, а потом еле отыскала свой багаж.

Меня встречал отец. Родители бежали в США тем же путем, но на несколько месяцев раньше. Когда я вышла из аэропорта, папа даже не успел толком сказать мне привет: из-за сумасшедшего автомобильного потока мы не могли надолго останавливаться на дороге.

Осознавать происходящее я начала, только когда мы стали подъезжать к нашему маленькому городу. Он находится недалеко от Атланты.

А потом ко мне вышла мама.

Мама, которую я не видела полгода.

Она меня крепко обняла, и в тот момент я почувствовала — я дома.

В наш двор часто забредают пугливые олени и наглые опоссумы. По деревьям прыгают неугомонные белки, а воздух густой и влажный — и пьяняще пахнет лесом.

Впереди долгий путь: сбор доказательств преследования, адвокаты, суды, интервью с иммиграционными офицерами. Но я уверена, что все получится. Потому что моя семья теперь рядом.

Джорджия, США