Подвал

– Как выглядела ваша жизнь в подвале? Какие там были условия? Сколько там жило человек?

– Около 60 человек, в пиковые моменты больше. Там было много маленьких помещений, где можно было разместиться если не с комфортом, то, по крайней мере, c некоторыми удобствами. То есть это был не просто подвал обычного жилого дома с теплотрассой и щебнем на полу. Подвал был не холодный, там была вентиляция, подогрев и запас продуктов. А так как это был детский садик, там были игрушки. Так что нам было комфортнее, чем тем, кто прятался от бомбежек просто в подземных паркингах или в метро.

– Чем вы занимались в подвале?

– Как и многие другие, мы большую часть времени проводили в интернете. Когда появились эвакуационные поезда и из Киева начали выезжать люди, я помог нескольким семьям добраться до вокзала, поскольку у меня был автомобиль. Люди проводили собрания по этому поводу — оставаться ли в Киеве или пробовать выехать.

Мы тоже решили ехать. Выезжали в сторону Белой Церкви, потом через Винницу. Между Винницей и Хмельницким попали в очень большую пробку. Дорога заняла три дня. Мы останавливались на ночевки — часто это было очень спонтанно, и я очень благодарен людям, которые нас принимали. Люди просто приходили на помощь. Так добрались до Ивано-Франковска. Здесь немного выдохнули.

Сейчас здесь уже довольно большое сообщество психологов, они самоорганизовались и наладили систему работы с теми, кто сюда приезжает. Как и многие люди сейчас в Украине, мы просто искали возможность быть кому-то полезными. Нуждающихся в психологической помощи очень много, только в одной из находящихся здесь благотворительных организаций принимают по 300-400 человек в сутки.

– Что помогало не сойти с ума в подвале?

– В подвале люди постоянно находятся в замкнутом помещении. Конечно, некоторых как делегатов отправляли в магазин или в аптеку. Хотя магазины уже были полупустые — продавались запасы, которые были, а нового подвоза не было. Но большинство из подвала не выходили.

Конечно, психологически было тяжело, и какая-то разрядка была нужна. У меня была идея организовать общие терапевтические группы, но я увидел, что люди о своем психическом здоровье заботились сами путем взаимной поддержки. Они самоорганизовывались: женщины спонтанно собирались с женщинами, мужчины с мужчинами. Люди интуитивно сами заботились о своей психической стойкости.

Кстати, по моим наблюдениям, в экстремальных условиях есть запрос на людей, которые берут на себя какую-то ответственность за других, на которых можно опереться. И вот в сообществе людей, которые оказались в условиях одного конкретного подвала, появлялись такие ситуативные лидеры. На них очень многое держалось.

Плюс к этому — тогда «включились» очень многие люди. Те, с которыми мы все не общались иногда уже по много лет, звонили и писали: «Как дела? Находишься ли ты в безопасности?» Это тоже было феноменом того времени. Сейчас, когда наступила какая-то ясность, этого стало чуть меньше, а тогда это было очень ценно и обращало на себя внимание.

– Это не раздражало?

– Нет, это скорее говорило о том, что ты не один. Иногда, допустим, тебе писали: «Если нужна будет какая-то помощь…» Никто не знал, как именно может помочь. Но вот эта ремарка, эта декларация, что человек готов помогать, понимание, что есть эти люди — от этого становилось легче.

– А ваши клиенты, с которыми вы продолжали, сидя в подвале, работать — о чем вы с ними говорили?

– Ну понятно, что с какими бы темами они ни пришли ко мне изначально, война вытеснила все. Это стало основной темой, это повлияло на всех.

– Значит, вы сами были на войне и помогали людям, которые на войне. А кто помогал вам?

– Хороший вопрос. Я старался хотя бы немного создавать себе физическую нагрузку, заниматься медитацией. Это то, что помогало сохранить стабильность и устойчивость, поддерживать себя в рабочем состоянии.

В какой-то момент мне захотелось выйти за пределы этого подвала. Например, кто-то собрался выезжать из Киева, им не на чем было добраться до вокзала, — я подключился. Или нужно было помочь волонтерам, которые развозят питание для нуждающихся. Тоже помог. Так делали почти все. Это качество многих людей — в простых ситуациях заботиться о тех, кому нужна помощь — в масштабах страны именно это помогает и жить, и выживать, и побеждать.

Четыре группы

– Теперь вы психолог-волонтер. Как вы находите беженцев, которым нужна помощь?

– Беженцы — это не совсем правильное слово.

Иногда люди обращаются сами — в учреждениях, где они регистрируются, есть пост психологов. Или психолог сам может увидеть, что человек находится в состоянии стресса, тревоги и предложить свою помощь. В условиях кризисной помощи больше инициативы у самого специалиста.

– Какие самые распространенные психологические травмы у этих людей?

– Я начал работать с людьми, будем называть их беженцами, еще с 2015 года, с той первой волной, которая выезжала с Донбасса, когда в 2014 году началась война. Так что мне уже было понятно, с чем беженцы сталкиваются, в каких состояниях они могут находиться. Есть четыре основных группы запросов на психологическую помощь.

Человек, которого нет

Первая группа, с которой сейчас в большей степени сталкиваются психологи-волонтеры, работающие непосредственно в зонах боевых действий: человек находится в состоянии тяжелого стресса, например, в состоянии ступора или, наоборот, в состоянии хаотического движения, паники. То, что называется острой реакцией. Это человек, который совсем недавно пережил какие-то очень тяжелые события, например, был под обстрелом, или видел погибших, или сам был в ситуации, которая угрожала его жизни. Обычно такая реакция не продолжается долго: иногда это минуты, иногда часы, реже — дни.

Как правило, пока люди добираются до западной Украины, они из такого состояния уже выходят. Хотя бывает, что-то происходит уже здесь, что является триггером. Например, был ракетный удар по Львову. Казалось бы, Львов — это тыл, по сравнению с Донбассом, например, но это выводит человека из состояния безопасности, и он опять впадает в острое состояние.

Затем человек переходит на следующий этап: он готов снова и снова возвращаться в первые дни войны и пересказывать то, что с ним произошло. Я думаю, это, скорее, хорошо.

А вот этот следующий этап — это маленький человек. Да, он видит мир все-таки через последствия войны и через воспоминания о событиях, которые с ним происходили, но все же человек там уже есть. Тут уже бОльшая степень контроля над собственной жизнью, человек возвращает контроль себе. Но для этого ему важно вылезти, что называется, изнутри наружу: рассказать, пересказать — пусть даже много раз одно и то же.

Когда мы сами приехали в Ивано-Франковск, нам нужно было даже друг с другом еще раз обсудить, что мы переживали по дороге: как приходила неожиданная помощь от разных людей, как стояли в многокилометровых пробках, как решали, куда двигаться дальше. Несколько дней это была чуть ли не основная наша тема. Мы кому-то звонили, пересказывали все. Так продолжалось какое-то время, а потом потихоньку начало сходить на нет.

Ну и следующий этап — это как раз когда человек, пусть и возвращается в стрессовое состояние, но уже может задумываться о каких-то планах на минимальное будущее — не на далекое пока что, а на здесь и сейчас. Но для того, чтобы этот этап настал, человек, как минимум, должен выехать из того места, где существует непосредственная угроза: очень сложно что-либо планировать, когда человек находится близко к линии фронта.

Те, кто сейчас находятся в западных регионах Украины или за границей, скорее, уже находятся в состоянии организации своей жизни, хотя, конечно, периодически их возвращает в воспоминания и размышления о том, что происходит в стране (например, когда они слушают и смотрят новости, звонят или связываются с людьми, которые остались там, откуда они выехали). Я думаю, что подавляющее большинство населения Украины, которое сейчас не в красной зоне (в зоне боев), живут в таком состоянии. В том числе и я.

Человек, которому нечем поделиться

Вторая группа: человек уже почти справился со стрессом, уже способен как-то контролировать состояние, но тем не менее своих ресурсов ему не хватает. Люди сейчас часто переживают конфликтное состояние. Например, это родители, которые выезжают с детьми. Дети тоже травмированы и, как минимум, нуждаются в родительском внимании, а у родителей нет возможности это внимание давать, потому что ресурсов и на себя самого иногда не хватает. Ребенок капризничает, а родителям, кроме гнева и раздражения, сейчас поделиться нечем. И это не потому, что они не любят своих детей, а потому что у них сейчас такое состояние.

Чем тут может помочь специалист? Просто объяснить, что происходит с самим родителем, с ребенком (родителям часто не совсем понятно, что ребенок сейчас не специально «мотает нервы»), и рассказать, как долго это будет продолжаться. Если получается объяснить, то все может пойти на лад.

Не так давно к нам обратились с проблемой: девочка выехала в эвакуацию не с мамой (та осталась в родном городе), а с тетей, и у них было очень много конфликтов.

И если в первые дни было легче потому, что казалось, что это ненадолго, скоро все закончится, то потом оказывается, что надолго, уже на месяцы…

Люди всегда реагируют агрессией, когда чувствуют, что их границы нарушаются. Кто-то привык к чистоте, а кто-то считает допустимым оставить после себя мусор. Кто-то взял без спроса чьи-то вещи, или даже не взял, а просто переложил. Это все нормально. Но если с этим ничего не делать, то ситуация становится все острее и острее.

Агрессия должна куда-то выливаться. Тут могут помочь простые вещи: во-первых, возможность высказаться (всегда есть что-то, что люди не могут сказать друг другу в силу разных причин, и поэтому им нужен кто-то посторонний для этого), а во-вторых, поддержка. Люди могут сказать волонтеру-психологу, что им тяжело, что у них не хватает сил, что они скучают по дому и часто не знают, что им дальше делать. Такого разговора уже бывает достаточно, чтобы у человека спало напряжение, и он мог двигаться дальше.

Ну и дальше нужно дать несколько рекомендаций: как лучше взаимодействовать (с соседом по комнате, с ребенком), что делать, чего не делать, и, в общем, проблема решается. По крайней мере, на какое-то время. Кстати, еще одним важным аспектом помощи является информация. Простое объяснение, что сейчас происходит с человеком, что будет происходить с ним дальше — уже достаточно продуктивно.

Более здоровая атмосфера бывает, когда люди могут куда-то пойти — погулять в парке, подышать воздухом. То есть хотя бы на время остаться наедине с собой.

По моим наблюдениям, людей, которые все-таки находят в себе ресурсы и у которых получается концентрироваться на необходимости продолжать жить, все-таки намного больше. Есть люди, которые больше нуждаются в поддержке, в связи с тем, что они сейчас в состоянии беженцев, а есть те, кто мало того, что поддерживает себя в этом, но еще и поддерживает других.

Человек с лицом назад в прошлое

Третья группа — это то, что связано с необходимостью покидать родной дом (у кого он остался). Например, у меня был такой кейс (и таких, к сожалению, много). Это были люди, которые в 2014 году переехали из Донецка и стали жить под Киевом, в той самой Буче, о которой сейчас знает уже практически весь мир. Получается, что они потеряли один дом и после этого потеряли второй дом.

Ощущение отсутствия корней, потери безопасного места, которое было для человека домом, которое он считал своим, которое он сам создавал — это то, о чем, может быть, не все говорят, но очень многие переживают. У людей нет-нет, да и проскакивает вопрос: вернешься ли ты вообще в свой дом или ты уезжаешь навсегда и возвращаться тебе будет некуда? Это тоже является источником стресса, и человек живет лицом назад в прошлое. То есть он телом здесь, а мыслями он там, откуда уехал.

Кстати говоря, очень много вопросов связаны с оставленными дома близкими. Много ситуаций, когда пожилые родители отказываются выезжать или просто нет возможности сейчас выехать. Но чаще это именно отказ кого-то из членов семьи покидать дом. И людям нужно принять решение: или все остаются, или кто-то остается, а кто-то выезжает. Очень непростой выбор.

У тех, кто остается, есть разные причины. Для многих покидать свой город, который находится под обстрелом, сродни предательству. Для них город как человек.

Но кому-то приходится решать не только за себя, но и за свою семью или за какой-то круг других людей. Это, на самом деле, очень тяжелый выбор, и невозможно сказать, какой выбор будет правильным. Есть, например, такой аргумент: в 2014-м не выезжали и сейчас не будем уезжать, тогда пересидели и сейчас пересидим. Хотя, конечно, то, что происходило в 2014-м году, очень сильно отличается по масштабам боев от того, что происходит сейчас.

Или была, например, тема обращения к психологу — кот. Его не смогли взять с собой, и у людей было чувство вины. Семье повезло — их в последний момент согласился кто-то вывезти, но водитель поставил условие: едут только люди.

Если говорить о непростых моментах для самого психолога, то меня, например, очень — не хочется говорить слово впечатлило — шокировало, когда люди очень спокойно говорили о том, что их дома уже нет, что им уже некуда возвращаться. Им позвонили соседи, которые остались в их городе и подтвердили, что дом уничтожен прямым попаданием снаряда или бомбы. При этом человек говорит об этом совершенно спокойно, как о чем-то таком, что его не касается.

Человек, который не «там»

Четвертая группа запросов — их тоже очень много — это то, что называется «вина выжившего». Человек испытывает чувство вины по поводу того, что он сейчас здесь, а не «там». Ну и дальше — большой список: «Почему я сейчас здесь, а они остались в моем городе и продолжают обороняться?»; «Возможно, я был бы там нужен»; «Почему я за границей, а не в Украине?»; «Почему я сижу дома, а не занимаюсь волонтерством, как делают многие другие?»; «Почему я не в армии или не в теробороне?»

Я бы сказал, что это чуть ли не эпидемия. Каждый второй за что-то испытывает стыд, причем это вообще никак не связано с тем, что человек на самом деле делает. Он может быть волонтером, который работает чуть ли не 24 часа в сутки без сна, но при этом все равно испытывать чувство вины за то, что он делает недостаточно.

Стресс от беспомощности и бесполезности

– Я работаю волонтером в центре для беженцев и вижу много разных реакций на стресс. Одна бабушка, например, пребывала в сказочном мире: она хотела покататься на горных лыжах и всех об этом спрашивала. Это от шока?

– Ну вполне возможно, что человек любил пофантазировать и до войны. Если ей от этих мечтаний становится спокойнее, то почему бы и нет. Постепенно человек успокоится и будет в большем контакте с реальностью.

– Или была женщина, которая конвейером рассказывала свою историю: один человек от нее отходил, другой подходил, и она начинала заново.

– Да, видимо, для нее это был способ снизить внутреннее напряжение. Хорошая новость: обычно это все равно заканчивается. Кому-то потребуется рассказать три раза, кому-то 23…

– Мужчины чаще очень замкнутые.

– Мужчинам наша культура приписывает необходимость быть мужественными и сдержанными, без эмоций. Мужчинам, по моим наблюдениям, сейчас очень важно чувствовать себя полезными, что-то делать.

– Да, это самый популярный вопрос к волонтерам: где, как можно поработать. Люди готовы делать что угодно — собирать клубнику, косить газон…

– Я уже упоминал про чувство вины, которое есть у беженцев. Так что это естественный рефлекс — найти для себя какое-то применение. И кстати одна из рекомендаций: помочь кому-то, пусть это будет даже мелочь. Все равно это помогает справиться со стрессом, который идет от ощущения собственной беспомощности и бесполезности.

Страх будущего, табу и триггеры

– Я видела вопрос в группе помощи беженцам: могу ли я здесь, за границей, отказаться от ребенка? И это было всерьез, это была реальная женщина.

– Я скажу больше: здесь, в Украине, в перинатальных центрах кое-где есть чуть ли не очередь из женщин, которые хотят прервать беременность. То есть избавиться не от живого ребенка, а отказаться от того, которого вынашивают. Это очень распространенное явление.

– Хотите сказать, что их количество, по сравнению с мирным временем, возросло?

– Да. И это тоже одно из влияний войны. Мужчины воюют, женщины остались без поддержки. Да еще и вынуждены уехать из дома. У них нет финансовых возможностей, нет эмоциональных сил. Им просто очень страшно. Они не понимают, что будет с их детьми и с ними самими.

– А как простой человек — не специалист — может помочь такой женщине?

– Дать ей возможность высказаться и самой для себя проговорить «за» и «против» такого решения. Просто послушать. Ну и порекомендовать профессиональную помощь.

– А есть какие-то табу? Что нельзя говорить людям, пережившим трагические события?

– Не стоит говорить, что все будет хорошо. Не надо говорить, что вы их понимаете, если вы не были в такой же ситуации. Повторю: обычно все, что человеку нужно — просто чтобы его кто-то выслушал, не пытаясь давать встречные советы. Нам кажется, что если мы просто молча слушаем, то как будто и не помогаем. Это не так.

– Может ли русский язык, на котором говорит волонтер, стать триггером для беженца?

– Да, может. Не думаю, что это будет массовое явление, но такие случаи возможны. Для кого-то русский язык воспринимается как язык врага.

– Тогда волонтеру лучше отойти в сторону?

– Можно просто объяснить: я здесь для того, чтобы помочь, я волонтер. Думаю, в подавляющем большинстве случаев на этом проблема решится.

Члены тоталитарной секты

– И еще один сильный источник стресса для беженцев — разговоры с родственниками в России или в Крыму. С теми, которые верят российской пропаганде, а не своим детям, родителям, братьям из Украины.

– Я наблюдал подобные разговоры со стороны. С одной стороны, человек делился своими собственными переживаниями, говорил: у меня тут за окном стреляют. А ему с другой стороны отвечали штампами пропаганды. И этот разговор, если его так можно назвать, быстро заканчивался, потому что там не с кем разговаривать.

У всех у нас такие родственники есть, к сожалению.

– Что это за феномен, с вашей профессиональной точки зрения?

– Эти люди очень похожи на тех, что побывали в тоталитарных религиозных сектах. У меня были такие пациенты. Работать с ними психологам очень тяжело. Пока пропагандистский фон поддерживается и даже усиливается, тут мало шансов на излечение. Но даже если допустить, что в какой-то день эта пропаганда прекратится, то совершенно непонятно, сколько понадобится времени, чтобы люди вернулись к адекватному восприятию действительности.

– А как долго приходили в себя бывшие члены тоталитарных религиозных сект, с которыми вы работали?

– Очень немногие вообще соглашаются на работу по восстановлению, то есть такие, скорее, исключение. Но даже тогда, когда человек сам покинул секту, расставаться с этими убеждениями, которые у него там сформировались, ему очень тяжело, даже если человек понимает, что это ему вредит. Для него отказ от этих убеждений равен отказу от себя, саморазрушению, прекращению себя как личности. И чтобы не чувствовать свою полную ничтожность, человек держится за эти сектантские убеждения. С такими пациентами работа растягивается надолго.

Четыре совета иностранцам

– Можете дать советы принимающим беженцев иностранцам?

– Первый: «дать шанс». То, что может показаться принимающей стороне невежливостью или каким-то странным поведением, безразличием к себе, на самом деле, скорее, способ реакции человека на стресс. Как правило, если человек чуть-чуть отдохнет и придет в себя, эта «неадекватность» может уйти.

Второй: не брать на себя заботу о другом человеке целиком и полностью, закрывая все его потребности и даже предугадывая их. Иногда это уместно — например, с людьми, которые находятся в состоянии настолько тяжелого стресса, что не способны позаботиться о себе или о своих детях. Но то, что человек может сделать для себя сам, лучше, чтобы он сделал для себя сам. В таком случае надо предлагать: вот здесь еда, бери, если хочешь; если холодно, можешь завернуться в одеяло…

Третий: предоставить информацию. Куда обратиться по поводу пособия? Где продаются билеты? Что можно получить бесплатно? Какие нужны документы для этого? Кому-то это нужно будет повторить несколько раз и записать на бумажке, но потом он все равно спросит — потому что находится в состоянии стресса и ему в самом деле сложно сосредоточиться.

Четвертый: ввести правила, поставить рамки. Причем хорошо, когда эти правила озвучиваются в начале: что можно делать, а что — нельзя, как делать, как здесь это принято…