Медный колобок 

В лейпцигском русскоязычном издательстве ISIA Media Verlag вышла новая книга Виктора Ерофеева «Великий Гопник», изначально опубликованная в немецком переводе. В ней писатель ищет истоки путинизма в питерской подворотне и в глубинах русского бессознательного, размышляет о реальном и мифическом «президенте», сталинизме, причинах нового витка российского тоталитаризма и украинской войны. Сорин Брут рассказывает об актуальном и во всех смыслах большом романе.

«Великий Гопник» сложен из заметок — частично мемуарных, частично публицистических. Порой они разрастаются в полноценные эссе или вставные новеллы. Собранную из клочков книгу сшивают несколько сюжетных линий и сквозных мотивов, превращающих текст в концептуальный роман. Его хочется сравнить со сказочным колобком (см. ниже). Поскреб писатель по сусекам и убедительно вылепил родного «гопника», да только не простого, а метафизического — читай «великого». 

Тут уже клочки романа никакие не «остатки», а свидетельства хаоса, разметавшего реальность, которая только казалась устойчивой. Документальное и метафорическое в тексте соседствуют, иногда смешиваются до неразличимости. Хронология событий тоже изрублена и перемешана. Автор скачет из довоенной путинской России в разные советские периоды, оттуда — в бесконечный февраль настоящего и обратно. То же и с географией: отрывки с родины перемежаются французскими, американскими, африканскими. Бросаясь в стихию коллапсирующего «русского мира», Ерофеев пытается рассмотреть его структуру. Форма и концепция романа буквально вырастают из характера эпохи.

Главная проблема книги — избыточность. «Великий Гопник» плотно укомплектован смыслами, которые не всегда докручиваются до конца, а если всё-таки докручиваются, то где-нибудь через 200 страниц, в самом неожиданном месте. Уже поэтому

Сократи автор часть из них, текст держал бы читателя в большем напряжении и не выталкивал бы на поверхность из безусловно наличествующей глубины. Тем не менее, если собеседнику романа посчастливится не утонуть в подробностях, оригинальный ход ерофеевской мысли его наверняка заворожит. Обучиться плаванию в «Великом Гопнике» определенно стоит: это, думается, один из самых содержательных текстов о причинах российских потрясений начала 2020-х.

Основные сюжетные линии и темы, собирающие роман воедино, выглядят так.

1. Семейные воспоминания — прежде всего, о сложных взаимоотношениях писателя с матерью, не признававшей его взгляды и талант. 
2. Столкновения и компромисс героя-автора с государством. Здесь ключевым оказывается сюжет о попытке спасти от тюрьмы младшую сестру О. (частично основан на подлинной истории преследования властью брата писателя, искусствоведа Андрея Ерофеева, в 2007–2010-х годах) и о попытке договориться с идеологом из администрации президента Ставрогиным (почти Владислав Сурков, роман которого В. Е. рецензировал в 2010-м). 
3. Образ Маленького ночного Сталина, ныряющий из сюжета в сюжет, чтобы в итоге стать сожителем «преемника». 
4. Феномен «гопничества» и психология Великого Гопника — от трудного детства и романтических неудач до всевластия и потенциального превращения в Герострата (об этом — ниже). 
5. Россия как сказка. 
6. Пандемия глупости (в этой части особенно хороша переписка героя с Эразмом Роттердамским). 

Среди всего этого разбросаны воспоминания о встречах и разговорах, романтические похождения, скандал вокруг альманаха «Метрополь» и прочее. 

Этот образ — фундамент книги. Власть в стране захватили «гопники», но России они не чужеродны. По сути, Ерофеев говорит: вы, дорогой читатель, можете не соглашаться с Путиным и ненавидеть его, но язык, на котором он мыслит и говорит, для вас не иностранный. Путин понятен, причем с полуслова. А его мировоззрение гнездится корнями в национальной исторической почве, плодородной в том числе и для столь ядовитого растения. 

«Народное понимание» в романе материализуется в образ Маленького ночного Сталина. Юный герой-автор знакомится с ним в интимной обстановке — в ванной комнате, в двух шагах от обнаженной матери (каламбур: Сталин в ду́ше — как в душе́). Маленький ночной Сталин тужится на унитазе и рожает «маленькую мужскую куколку», выводит «новый сорт людей» — «сталиновирусом» проникает в организм, захватывая здоровые клетки и потаенно в них размножаясь. 

«Я никуда не уходил… У меня есть опыт подполья», — говорит домашний Сталин (кажется, именно такого вырезал из дерева представитель соц-арта Леонид Соков): «Каждый начальник, даже не догадываясь об этом, — мой человек. Каждый глава семьи хочет держать родню в кулаке. Куда я от вас денусь?» И даже мама героя порой говорит с ним «голосом родины». 

«Сталинская» структура пронизывает общество, являя себя в самых будничных, частных ситуациях. Путин-миф — ее порождение. Однако и Сталин не родоначальник, а только продолжатель традиции. Пусть наиболее яркое, но лишь одно из воплощений древнего мироощущения. Гопничество — его же воплощение на низовом уровне. «Мы состоим из своего детства», — утверждает Ерофеев, а сам российский диктатор в тексте именуется «кладбищем детских обид». 

«Гопничество стало религией России, всосало в себя православие, империю, все прочие коллективные дела… Гопники — чемпионы. We are the champions, my friend… Наша главная страсть — победа». Власть/сила — возможно, единственная подлинная скрепа путинизма. Несколько раз в романе Ерофеев говорит о Путине как о потенциальном Герострате. Это логичная эволюция образа — «желание разрушить весь тот мир, который не захотел ему подчиняться». Ядерный удар — самоубийственное выражение воли к власти. 

Стержневой вопрос «Брата 2», перекочевавший в интервью Юрия Дудя: «В чем сила?» — свидетельство сверхзначимости этой, по сути, абсолютно милитарной категории. Ответ интервьюируемого может быть самым благостным, но всё равно будет попыткой переподчинить язык войны. А он, в свою очередь, выдает латентный милитаризм, который напитывал российскую повседневность и во вполне мирное время. 

Пространством непрерывной борьбы Ерофеев показывает мир Путина в одной из новелл. Российский президент приглашает немецкого друга Генриха сопережить опыт питерской подворотни и составить ему компанию в гиперреалистичном иммерсивном спектакле. Там Путина избивает заклятый враг и унижает соседская девчонка, в которую он невзаимно влюблен. Наконец, президент в качестве приманки участвует в гоп-нападении. По сути, маленький Вова предстает «слабаком», терпящим бесконечные поражения в повседневной войне. Тут и выковываются его ценности. 

Прямиком из русского бессознательного на сцену романа выкатывается Колобок. О нем Ерофеев рассказывает Путину во время то ли вымышленной, то ли реальной их встречи. Колобок появляется на свет в условиях голодной нищеты («скрести по сусекам»). Вскоре «оживший комок души и сознания бежит от неминуемой смерти»: бабушка и дедушка не ровен час съедят его с голодухи. Для окружающих колобок — добыча. Его дальнейшее существование — перманентная необходимость выкручиваться во враждебных условиях, не имея возможности быть собой (поэтому читатель ничего о нем и не знает). Если заяц (народ), волк (бандит), медведь (государство) чудом с ним не совладают, на помощь пожирателям придет лиса (внешний враг, более развитая и «технологически продвинутая» цивилизация). 

Ближе к концу романа Ерофеев пишет: «Если нырнуть в русское народное подсознание, то счастье — это оседлание энтропии. Когда Иван-дурак, сказочный русский герой, гоняет, как на мотоцикле, на черте по полям, по лесам — вот это и есть оседлание энтропии (…) Русское счастье — это доминирование». 

Чем не самодержавный «Медный всадник» Фальконе, взмывший над «стихийным» камнем пьедестала? И так ли он далек от «фартового» (до поры до времени) Колобка? Говоря об истоках этого «русского счастья», писатель вспоминает «негарантированное земледелие» — капризную северную природу, которая на надрывные из-за короткого сезона усилия может ответить противоположным результатом. Еще один исток — травма ига Золотой Орды и Московское царство, которое «стало последователем ее единовластия и воплотило в жизнь чудовищное отношение ко всем своим подданным, от бояр до холопов». 

В книге хватает примеров повседневной жестокости — прежде всего готовности с охоткой мстить и унижать друг друга. Эпитет «негарантированная» писатель применяет почти ко всем областям русской жизни. «Несправедливость» природы рифмуется с беззаконием и произволом со стороны власти и элит. По Ерофееву, из этой вызывающей стресс непредсказуемости растут извечные фольклорные вера в удачу и небрежение разумом.

Еще один центральный термин — «понятка» (пацанские понятия). Ерофеев пишет об охватившей планету эпидемии глупости. «Понятка», по мысли писателя, — наше локальное проявление «эпидемии». «Понятка одомашнивает мир. Сложности — на помойку. Имена становятся кличками и кликухами, очищаются от чести и совести. Мишка — кореш, Варька — сука. Можно одомашнить и американцев: они станут пиндосами, их тогда проще убивать». Такое агрессивное упрощение — тоже проявление мироощущения войны, попытка адаптации к постоянной борьбе за выживание («Понятка родилась от негарантированной жизни»). Путинская пропаганда идеально впитывается этой почвой.

Это среда, в которой уязвимость не находит принятия. Там, где естественная реакция на слабость — небрежение или нападение, быть живым человеком затруднительно. Образ спецагента, разъезжающего на медведе с голым торсом (как Иван-дурак на черте), выглядит куда соблазнительнее. В одной из сцен у Ерофеева Путин очень точно назван «телохранителем самого себя». 

Писатель много говорит о том, что, в отличие от европейской, русская культура скептически относится к нормальной жизни (отсюда все вариации критики мещанства) и, напротив, отчаянно интересуется крайностями. Одна из них — утопические построения (как «Москва — Третий Рим» или большевистский проект). В них читается интеллектуальное выражение того же стремления к окончательной «победе над жизнью». Ее противоположность, по Ерофееву, — жестокая народная «потеха» («чаще всего игра от отчаяния»). Переходящий все границы здравого смысла и человечности безудержный разгул — это как бы гордый плевок в несложившуюся «проигранную» жизнь, месть за непринятие. Радикализм — неважно, утопии или разгула — естественен для логики войны. А нормальная, «соразмерную человеку» жизнь, напротив, плохо с ней вяжется. Она требует иного, куда более чуткого и спокойного мироощущения, для которого не так важны сила и слабость, победа и поражение. 

Еще один классический вопрос от Дудя: «Оказавшись перед Путиным, что вы ему скажете?» «Великий Гопник» подталкивает попросить назвать косвенных виновников войны в Украине — тех, из детства, которые задели за живое, унизили, пренебрегли, научили «бить первым» — и припомнить обстоятельства. Тогда картина большой трагедии сложится из тысячи повседневных мелочей и будет реалистичнее. 

Может быть, поэтому Ерофеев уделяет не так много внимания личности Великого Гопника, но изучает ту среду, которая с легкостью воспроизводит путиных и их жертв. Если не будет меняться она, то любые позитивные перемены после конца режима окажутся временными.