Балканизация судьбы 

Коробка с блошиного рынка

— Когда вы взяли в руки чей-то старый рукописный дневник и обнаружили внутри еще и ноты, вы сразу решили, что будете писать роман? 

— Я начала писать роман 24 февраля 2022 года. А до этого два года я собирала материал, еще не думая о книге: после того как в маленькой сербской деревне Златуста в краеведческом музее мне в руки попал потерянный дневник с музыкальными записями забытого русского композитора Алексея Бутакова. Это был дневник с композициями, которые он написал, находясь в лагере для военнопленных в Нюрнберге. Моей задачей было восстановить его музыкальное наследие.

— А как вас занесло в маленькую деревню с краеведческим музеем?

— А занесло меня туда не случайно. Тогда, четыре года назад, я вместе со своим соавтором Татьяной Рыбаковой собирала материал для книги «Моя здоровая Сербия». Мы с Татьяной написали трилогию-травелог: «Моя прекрасная Сербия», «Моя вкусная Сербия», «Моя здоровая Сербия». Это популярные книжки, которые изданы и на русском, и на сербском языке; и мы собирали материал по разным интересным местам. А в этой деревушке мы с фотографом просто остановились отдохнуть. Увидели музей, зашли. И хозяин показал нам коробку с чьими-то архивами, которую он когда-то купил на блошином рынке за 200 динаров. Алексей Бутаков, чей дневник мы там нашли, умер в Белграде в 1956 году. С тех пор это коробка с архивами где-то болталась, пока наконец в районе досягаемости (как говорят сербы, «на дохват руки») не оказался человек, который умеет работать с архивами, который очень сильно интересуется историей русской эмиграции. И дальше я чисто технически собирала материалы о судьбе Бутакова. 

Он — потомок старейшего русского рода флотоводцев. Его дед, прадед, прапрадед — это всё капитаны, адмиралы и люди, которые создавали российский флот. Кстати, Алексей — родственник Рахманинова, они двоюродные братья по женской линии. Мне было важно восстановить биографию этого человека, узнать, как он оказался в Белграде, какой след он и его друзья оставили в культуре Сербии, что случилось во время войны, как они смогли сохранить себя и свое творчество в условиях лагеря. 

Остались записи романсов на его музыку в фонотеке радио «Белград», музыка к фильму, два-три напечатанных произведения в музыкальной школе, где Бутаков был директором. Мне очень помогали и радио, и музыковеды, и музыкальная академия Сербии. Всё это мы смогли вместе составить, собрать и отдать на расшифровку. Дирижер Михаил Чернов в России сделал аранжировку для оркестра. И эта музыка впервые прозвучала 11 мая 2022 года в Москве. Сейчас мы ждем этот концерт в Белграде, он должен состояться 9 октября в Национальной опере. На этом концерте будет представлено практически все музыкальное наследие Бутакова. Собственно, вот этого мне и хотелось. Ну и как профессиональный журналист, писатель, я, конечно, не могла не собирать информацию и о друзьях и соратниках Алексея. 

«24 февраля я стала эмигранткой»

— Но ваш роман — не только о Бутакове, не только о русской эмиграции на Балканах в прошлом веке. Он и об эмиграции последних двух лет: я узнала многих появляющихся на страницах персонажей — все они сейчас живут в Черногории. 

— Я вообще не собиралась писать роман. Два года я как одержимая просто восстанавливала музыкальное наследие и биографию Алексея. Думала, может, напишу статью в научный журнал. Потом наступил момент, когда я уже была просто переполнена материалами и решила написать сценарий. Вместе с коллегами мы сняли документальный фильм «И будет музыка». Осталось только услышать эту музыку на сцене белградского театра. И я смогу поставить жирную галку. Теперь я понимаю, зачем оказалась на Балканах. 

Но для того чтобы понимать и представлять себе всю картину, я должна была всё увидеть и пройти своими ногами. Для этого я поехала в Панчево. Это маленький городок недалеко от Белграда, минут 20 автобусом. Я поехала туда, потому что именно там была большая русская колония в двадцатые-тридцатые годы прошлого века, там было чуть ли не полторы тысячи русских. Там жил и Алексей Бутаков еще ребенком — с братом и матерью Софьей Бутаковой-Колокольцевой. И вот для того, чтобы эту часть биографии Алексея пересказать в сценарии, я поехала в Панчево. Меня встретила местная писательница — она сама потомок русских эмигрантов в третьем поколении. Мы шли по местам русских эмигрантов, а когда устали, то зашли в то самое кафе, куда ходила Софья. Мы сели за столик, и я впервые за день открыла новости в телефоне. Было 24 февраля 2022 года. И в этот момент я поняла, что тоже стала эмигранткой. 

— Что значит «в этот момент»? Вы же переселились на Балканы еще в 2014 году. 

— Но я не была эмигранткой. Я часто ездила в Россию, у меня там издавались книги, проходили встречи с читателями. А в том кафе в Панчево я отчетливо поняла: это — всё. Я не просто эмигрантка, а часть вот этого русского бегства. Вот именно в этом месте — там, где были они, прежние эмигранты, — я почувствовала себя частью этой общей русской судьбы. Я извинилась перед своей спутницей. Она даже немного обиделась на меня, потому что у нас были планы гулять дальше. Но мне не хотелось ни с кем ничего обсуждать, хотелось побыть одной. Я сказала, что устала, и пошла к автобусной станции. Там ждала автобус на Белград и, как типичный русский, задавала себе вопрос: что я должна делать? Ответ был очевиден. 

Балканы — это совершенно необычное место. Это одна из мировых реперных точек, где как бы заваривается история. Я вернулась в Будву, а дальше произошло это обычное балканское чудо. Наша маленькая Будва вдруг стала центром эмиграции. Помните, нам было даже смешно, когда через запятую писали: центры русской эмиграции — Рим, Берлин, Прага, Будва. Но, как сказал один замечательный художник, который тоже был в эти годы здесь, Будва в тот год перестала быть курортным городом, она стала реабилитационным центром. Город стал тем местом, через который пошел поток беженцев. 

Мальчик с попугаем

— Черногория — вообще уникальное место: пожалуй, единственная географическая точка Европы, где оказались одновременно беженцы и из России, и из Украины. 

— Первый поток был всё-таки украинский. И через краткосрочные курсы черногорского языка, которые я вела в фонде «Пристаниште», проходили сотни и сотни людей. Потом, в сентябре, пошли русские — как мы их называли, мальчики с рюкзаками. А еще белорусские активисты, бывшие политзаключенные и так далее. И все — со своей историей, со своим видением происходящего, со своей реакцией. Я начала записывать истории этих людей. Первым был мальчик с попугаем. Это были беженцы из Мариуполя. Мальчик Данила (имя изменено. — Прим. ред.) с мамой просидели в подвале три недели. Он захватил с собой клетку со своим попугаем и просидел в этом подвале, сжимая ее в руках. Потом они буквально пешком добирались до Польши, на каких-то попутках, а оттуда уже перебрались к нам. Но Данила по-прежнему не расставался с этой клеткой. Ко мне на занятия он приходил с попугаем и молчал. И мы всей группой начали обучать черногорскому языку попугая. Нам ничего не удалось. А кончилось тем, что попугай выбрал свободу. Он в какой-то момент удрал, просто улетел. Его ловили всем городом, но так и не поймали. Зато Данила через полгода играл за футбольную команду Будвы. Я записала эту историю. Потом еще одну, потом историю русской актрисы, которая оказалась в Белграде буквально босиком, с заблокированными карточками и уголовным делом. У нее не было ни вещей, ни денег. Она пила воду из фонтана. А потом какие-то молодые симпатичные сербы дали ей возможность позвонить в Москву подруге. Подруга, в свою очередь, позвонила мне, а я как раз была в это время в Белграде. И все эти истории я записывала. Это были, наверное, самые тяжелые годы моей жизни. К восьми утра я шла на работу в колледж, где тогда работала, потом занималась с взрослыми учениками, затем шла в «Пристаниште», а ночью писала. 

— Вы сами разработали специальный языковой курс для беженцев? 

— Когда появились первые беженцы, никто не понимал, что с этим делать. Тогда был создан фонд «Пристаниште», и буквально в течение месяца удалось как-то этот хаос взять под контроль, дать возможность этим людям хотя бы где-то пережить первые две недели. Их нужно было обеспечить едой, одеждой, игрушками для детей и помочь ориентироваться в городе. В тот момент мы поняли, что их нужно еще и учить языку. И мы с моей дочерью Аней сели и в течение ночи написали маленькую памятку. Я до сих пор храню ее, полную опечаток. Памятку с самыми простыми словами и выражениями: как пройти, сколько стоит, где купить и так далее. Я хорошо помню этот первый день. Март был очень дождливый. Мы пришли в «Пристаниште» с Александром Коровиным, сейчас он директор колледжа. Пошел дождь. Надо мной Саша держал зонтик, я вслух читала эту памятку, а беженцы повторяли: «Колико кошта? Где се налази банка?» И вот на этом месте стало ясно, что надо ставить всё это на какой-то организованный поток. Тогда я и придумала короткий семидневный курс, который просто помогал людям быстрее адаптироваться. Я не могу сказать, что блестяще владею черногорским языком. Но жизнь заставила. Учиться приходили женщины с детьми. Иногда одна из учениц брала всех детей, гуляла с ними, а другие учились. Помню, был день рождения одного мальчика, и мы сидели и серьезно обсуждали, надо ли отмечать день рождения в этой ситуации. 

Больше мы шарики не надували. 

Урок музыки за чашку кофе

— Когда я читала вашу книгу, где одновременно развиваются сюжет современный и сюжет прошлого века с биографией Алексея Бутакова, я всё время пыталась проводить параллели между той послереволюционной русской эмиграцией и теперешней. Но параллели у меня никак не проводились. Потому что тогда для русских эмигрантов был открыт мир. Не все могли сбежать из России, но прибежать могли в конце концов куда угодно: хоть в Париж, хоть в Рим, хоть в Берлин. А сейчас большая часть мира для россиян закрыта. 

— У вас розовые впечатления о жизни русских эмигрантов первой волны. Вы не забывайте, что уже в 1933 году в Германии у власти уже был Гитлер. А это произошло не за один день. И не забывайте, что все они были без документов, без разрешения на работу. Нансеновский паспорт правительства 52 стран признали только в 1942 году. И легализоваться эмигрантам было намного сложнее, чем сейчас. Мы сейчас читаем историю русских эмигрантов первой волны, написанную либо современными авторами, либо, скажем, по воспоминаниям тех немногих, кто дожил до нынешних дней. А те, кому пришлось по-настоящему трудно, — и именно их было большинство, — просто не дожили. Я даже в книге эти цифры привожу. В Белград прибыла армия Врангеля — это порядка ста тысяч человек. Можете себе представить? Это огромное количество людей. В самом Белграде было тогда около ста тысяч жителей. И это только армия. А сколько пришли своим ходом, можете себе представить? Так вот, когда к власти пришел Тито, русских в Югославии оставалось чуть больше тысячи человек. И это после каких-то 50 лет. Когда я читала их биографии — например, по списку учеников первой русской сербской гимназии, 

Да что вы говорите? Какие сейчас трудности? Постоять в очереди в МУП (МВД в Черногории. — Прим. ред.) с пяти утра? Причем, учтите, они уходили нищие, потерявшие всё. Сейчас человек приезжает, и у него уже есть контракт на работу. 

— Это если он релокант. А если он бежит от уголовного дела, как та девушка, что пила воду из фонтана в Белграде? 

— Конечно, нельзя всех мазать одной краской. Но если говорить в целом, то от чего бы человек ни бежал сейчас из России, из Беларуси или из Украины, он всё-таки не будет ночевать на улице и не будет голодать. Это факт. Давайте его просто примем. Так вот, в той эмиграции этого не было. Кстати, когда я еще жила в России, я вообще не задумывалась: ну пришла армия Врангеля в Сербию — и ладно. И только здесь до меня дошло: корабли из Крыма приходили не в Сербию, где нет моря, а сюда, в Черногорию, в порт Зеленика! Там сейчас ресторан и гостиница называются «Лазарет» — именно потому, что это и был лазарет. Корабли, которые приходили сюда, стояли на рейде, их не пускали в порт: была эпидемия тифа. И их по два-три месяца держали на кораблях, а потом в лазарете, прежде чем впустить. Эмигрантов здесь было столько, что черногорские власти были вынуждены ввести так называемый рацион — то, что у нас называлось карточками. Не потому, что жалели чего-то: просто в маленькой Черногории не хватало продуктов, чтобы прокормить всю эту вновь прибывшую компанию, пока ее не распределяли по Сербии, Хорватии и так далее. Я читала биографию Маргариты Лысенко. Она приехала с мужем, ее муж был начальник военно-морского штаба в Петербурге. Он очень быстро умер, и она осталась одна. Маргарита давала уроки музыки за чашку кофе. А потом создавала музыкальную школу в Херцег-Нови и вообще всю систему музыкального образования Черногории. Так что нечего даже сравнивать — урок за чашку кофе уже никто не будет вынужден давать. 

«На Балканах я впервые услышала белорусскую речь»

— Я прочитала у вас выражение «балканизация судьбы». Что это значит? Это вообще хорошо или плохо — балканизация судьбы?

— Знаете, к собственной судьбе вообще нельзя подходить с оценками. Она такая, какая есть. Я оказалась в эмиграции уже немолодой женщиной десять лет назад. Десять лет — это довольно-таки немного. Но я изменилась. В какой-то момент я вдруг увидела себя в другой географической плоскости. Я совершенно по-другому увидела Восточную Европу. Раньше, допустим, Румыния и Молдова были для меня какими-то пятнами. Знала, что они есть на карте, — и всё. И вдруг они начинают прорастать именами, географическими названиями, адресами. Теперь для меня поездка в Белград — это как раньше в Москву из Петербурга. Я проживаю сейчас свою жизнь со своими новыми друзьями — сербами, румынами, венграми. И по-другому вижу, как жила Восточная Европа после Второй мировой войны под коммунистическим давлением. Я вижу, как они это пережили и как это отложилось. И сейчас я, например, могу со многим не соглашаться из того, что говорят мои сербские друзья, но при этом абсолютно точно понимаю, откуда это у них и почему они не могут это в себе изменить. Кроме того, я «заразилась» на Балканах умением ценить каждый день. Вот за окном идет дождь, которого мы давно ждали. У меня есть прекрасное домашнее вино из лесных ягод, которое мы с вами сейчас будем пить. Мы знаем, что нам делать. Мы знаем, зачем мы здесь. Мы даже приблизительно понимаем, чего мы хотели в жизни. Получится или не получится, но мы это понимаем. 

— Вы с такой любовью говорите и пишете о Балканах. Но уезжали вы десять лет назад, когда обладатели российского паспорта могли еще свободно перемещаться по миру. Вы не жалеете, что не выбрали тогда Западную Европу, или Канаду, или Австралию? 

— Балканы — абсолютно волшебное место, они затягивают. Возможно, я не была в других местах, и можно то же самое сказать, допустим, о Скандинавии. Но здесь первое ощущение счастья было, когда я поняла, что оказалась внутри славянских языков. Вы не поверите, но я никогда не слышала раньше белорусскую речь. Я ее услышала только здесь. 

А такие, как я, — уникальные русские, которые понимают и сербский, и украинский, и белорусский. Если я окажусь в Польше, то наверняка пойму польский язык. Мне очень жаль, что тот европейский слой, который нарос на России за последние десятилетия, был снова отторгнут. Я не ученый, и мне трудно искать причины того, почему Россия всякий раз отторгает от себя этот образованный и европейски ориентированный слой. Но это опять случилось. И мы опять бежим. Но на этот раз мы другие, и мы не одни. И очень хотелось бы извлечь из этого не только урок, не только пользу, но и извлечь жизнь.