Из Третьяковки с любовью

Завлекательная аннотация на сайте издательства, увы, недоговаривает. «Искусство как выбор» — только первая часть автобиографии. Рассказ о Третьяковке будет в следующей книге. Эта же обрывается как раз на принятом предложении возглавить ГТГ. В политическом смысле решение разделить автобиографию кажется мудрым. К моменту выхода продолжения ситуация, может, и поменяется. А пока — поговорим о травоядных временах, едва-едва перешагнув «крымскую весну».

Но это не значит, что книга не заслуживает внимания. Она живо написана, и в ней есть как минимум несколько удачных портретов: например, ярчайшего музейного реформатора последних десятилетий, директора фонда Гуггенхайма Томаса Кренса, с которым Трегулова работала много лет, или легендарной Ирины Антоновой, возглавлявшей ГМИИ им. Пушкина с 1961 по 2013 годы. Если с Кренсом Трегулова была дружна, то ее отношения с Антоновой не сложились совсем: были и интриги, и скандальное увольнение, и даже диабет на нервной почве. Попадаются и запоминающиеся сцены: мотопробег по ночному Петербургу с Джереми Айронсом и Деннисом Хоппером, или великая архитектор Заха Хадид, плачущая под лестницей нью-йоркского музея после того, как при подготовке выставки «Великая утопия» (1992) по ее вине чуть не упал с 9-метровой высоты «Черный квадрат» Малевича.

С любовью, Запад!

Рассказав о детстве в Риге, нежных отношениях с мамой (отец жил отдельно) и кратко о семейной истории в сталинское время, автор переходит к студенческим годам на искусствоведении в МГУ им. Ломоносова, а затем и к первой работе. Трегулова попала в не самое престижное ВХПО им. Вучетича (Всесоюзное художественно-промышленное объединение), где оказалась втянута в бурлящий перестроечный художественный процесс. В 1988-м объединение готовило проведение первого в СССР международного аукциона Sotheby’s. На нём в центре внимания оказались авангард и искусство советских нонконформистов вроде Ильи Кабакова и Гриши Брускина. ВХПО организовывало международные выставки отечественного искусства.

Центральный мотив этой части книги — отношение к еще молодому специалисту Трегуловой со стороны американских, более опытных коллег. Во время ее приезда в Сиэтл сокураторы по выставке «Москва: сокровища и традиции» (1990) Салли Хоффман и Дональд Мак-Клеланд создавали вокруг Зельфиры атмосферу поддержки и внимания, занимаясь обустройством ее быта: жильем, питанием, досугом с посещениями музеев, магазинов и даже Овального кабинета в Белом доме и заседания Конгресса в Капитолии. «Такой заботы и такого расположения к себе я давно не испытывала, мне очень этого не хватало, я оттаивала там и чувствовала, что сама становлюсь лучше».

Та же мысль развивается дальше, когда Трегулова работает над «Великой утопией» (1992) с Кренсом, действующим в той же манере: «В той памятной поездке, организованной Томасом Кренсом, меня, тридцатипятилетнюю, по советским понятиям — еще девчонку, принимали как королеву — и в благодарность за мою самоотверженность и находчивость (…) и для поднятия моей самооценки. Кренс, как немногим ранее Мак-Клеланд, сделал для меня очень важное: помог мне реализовать мои способности и вселил в меня уверенность, что я могу всё. (…) Благодаря им и их отношению ко мне я во многом стала тем, кем я стала, всю жизнь работая потом во славу отечественного искусства. А еще они говорили мне спасибо за мою работу — волшебное слово, которое мне редко доводилось слышать в Москве».

Действительно, описывая взаимодействие с некоторыми российскими коллегами, Трегулова порой приводит уничижительные формулировки и откровенно шовинистские высказывания в свой адрес. Будничная манера общения — или способствующая, или, напротив, тормозящая личное развитие, — культурная проблема, напрямую связанная с высоким искусством.

В поисках абсолюта

«Искусство как выбор» — не автобиография размышлений. Как именно Трегулова понимает искусство и искусствоведческую работу? Как видит музейное пространство и зрителя? Эти вопросы или остаются без ответа, или затрагиваются вскользь. Зельфира Исмаиловна не расскажет о своих любимых авторах и даже толком не познакомит с выставочными концепциями. Возникает досадное ощущение, что автор мог гораздо полнее и интереснее поделиться своими воззрениями, но почему-то прячет их от читателя.

При этом книга дает (пусть и лаконично) некоторый взгляд на отечественное искусство. Трегулова пишет, что русскому художественному гению свойственно понимание «творчества как откровения, как попытки постичь и изобразить незримое и в обыденном открыть отблеск божественного». И продолжает: 

И буквально через несколько страниц Трегулова:

Ясно, что автора не особенно интересуют нюансы, и ведет ее логика романтического надрыва «великого художника». Но вот если вчитаться: так куда именно «прорываться»? Искать «отблески» в повседневности и, значит, ценить всякое живое существо? Или «божественное» ведомо только медиумам, которые себя не щадят, и ради прорыва к нему следует отвергать тленную природу? Первый подход созвучен идеям христианских гуманистов. Второй тяготеет к построениям Дугина и риторике Константина Богомолова. Наконец, первый корреспондирует с бережной коммуникацией «западных коллег», а второй — с небрежением к личности.

Трегулова неоднократно возвращается к служению великой цели и самоотверженности — в том числе рассказывая о взглядах своего наставника, выдающегося искусствоведа Михаила Алленова. С явным удовольствием она отмечает присущий ей трудоголизм и часто подчеркивает количество рабочих часов в сутках: порой оно стремится к 24-м. Переработки — особое наслаждение, нужно только распробовать.

Патриотизм на экспорт

У «Искусства как выбор» есть любопытная особенность. Трегулова говорит о патриотизме «как нужно» — сегодняшним, вполне реваншистским языком. Тут и «особенная стать», и «великая культурная цивилизация», и «уникальный феномен в мировой культуре». Экспозиция «Космонавты. Начало космической эры» в лондонском Музее науки — это «отличный шанс вновь показать всему миру, что мы были первые», а работавшие над выставкой вдохновлялись желанием «еще раз громко и внятно подтвердить наш приоритет и наше первородство в деле освоения космического пространства».

От стиля остается неприятный великодержавный привкус. Но по сути Трегулова говорит о межкультурном диалоге — стремлении показать иностранцам русскую культуру как она есть, преодолев стереотипы о ней. Не возвыситься, но объясниться и познакомиться. Досадуя, Трегулова рассказывает, что даже специалисты очень высокого уровня слабо представляли себе, какие интересные экспонаты хранятся в московских музеях. Впроброс сообщает, что в начале 1990-х неподалеку от Бостона собеседник поинтересовался, действительно ли в России по улицам ходят медведи.

В главе, посвященной герою и кумиру Трегуловой Сергею Дягилеву, который в начале ХХ века, может быть, как никто заинтересовал европейцев отечественной культурой, автор наиболее емко формулирует собственную миссию: 

Трегуловский патриотизм — прежде всего про культурный обмен. Его подлинный оппонент — не «опасный чужеземец», но железный занавес и, конечно, война, уничтожающая пространство диалога. Местами искусствовед с грустью вспоминает о «недавнем времени, когда культура была важнее политики» (какой имеется в виду период — неясно). А приведенный выше пассаж про миссию заканчивает словами: «Но я понимала и понимаю, что нам с коллегами удалось осуществить лишь малую толику того, что мы хотели и планировали сделать».

Внутри «Искусства как выбора» — почти беззвучный плач о «России, которую мы потеряли»: не в 1917-м, но буквально только что.

Безопасная книга

При чтении иногда складывается ощущение, что Трегулова не хотела писать автобиографию, — или, по крайней мере, была к этому не готова. Слова «предельно искренне» из аннотации издательства снова выглядят лукавством, потому что перед читателем предстает очень осторожный, закрытый человек, с трудом выдавливающий из себя даже крупицу личного. О своем браке и об отце своих двух дочерей Трегулова пишет лаконично и ни разу не называет имя супруга. О случившемся разводе читатель догадывается из контекста (позже о нём всё-таки вскользь упоминается). Так же кратко и с ощутимой, живой грустью Трегулова рассказывает о другом, некоем очень давнем своем романе. Старая обида на Ирину Антонову тоже как будто еще жива. Сложно не сделать вывод, что в глубине Зельфира Исмаиловна — чувствительный и ранимый человек. Однако сложно и не почувствовать растерянность, оказавшись перед бесчисленными оборонительными редутами, которые искусствовед выстраивает там, где по законам жанра должна бы приоткрыться.

Чувствуется и нотка защитного высокомерия, которое, впрочем, объяснимо, когда речь идет о самоотверженном трудоголике в не самой уважительной к человеку среде. Трудоголизм — самая социально одобряемая (и безопасная) форма эскапизма. Самоотверженное служение в наших широтах признано достоинством, а выраженное эго — нет, и автор не то маскирует его, не то пытается подавить. Всё это рифмуется с очень осторожными в политическом смысле действиями Трегуловой на посту директора Третьяковки (отпуск на решающем этапе скандала с «Троицей» красноречив).

Вероятно, многие из будущих читателей «Искусства как выбора» видят в Трегуловой яркого профессионала с блестящей карьерой и действительно сильную и независимую женщину. Думается, для этой части аудитории будет ценно увидеть в Зельфире Исмаиловне живого, уязвимого человека — «высоту», но не недостижимую. Для политизированного же читателя самооборона и неуверенность успешного и вполне лояльного профессионала из сферы культуры наверняка немало скажет о времени. А еще о государстве и той части общества, которой идеи «прорыва к абсолюту» оказались близки.