Герой никому не поможет

Главный герой, участник сопротивления Тиль выполняет опасное задание и почти сразу попадается в руки спецслужб. Сам он, впрочем, к этому готов: «Ему не нужно было объяснять, что протестов при тоталитаризме не бывает. Если и кажется, что вы себе что-то позволили, на самом деле они позволили это вам… Тиль быстро усвоил: ни одно протестное движение не изменило примерно ничего и приблизительно никогда».

Тиль не верит в то, что борьба приведет к падению власти или хотя бы ее существенной трансформации. Его бунт преследует другую цель. «Ведь говорили диссиденты: мы это делаем не для того, чтобы рухнул режим, а чтобы на себя в зеркало смотреть не было тошно. <…> Протест — это духовное усилие, а любая работа с душой внешне абсурдна и непрактична». Тиль не собирается спасать ни Россию, ни сограждан. Другие люди вообще не особенно его интересуют. Он сражается на фронте внутреннего сопротивления, главный смысл которого — освобождение самого себя. Ну и, конечно, поиск Бога. В финале на скамье подсудимых они с Ним появятся вместе.

«Господь мой иноагент» — очень свободный роман. Сюжет не развивается поступательно, а мерцает — то вдруг проступает, то растворяется в потоке всевозможных вставок и отступлений. Для столь лаконичной (менее 150 стр.) истории — решение рискованное, хотя по-своему оправданное. С одной стороны — здоровой авторской потребностью чувствовать себя максимально раскрепощенно. С другой — «кризисному роману» дробность к лицу куда больше, чем цельность. Да и гиперинформационная современность подталкивает «актуальную книгу» к такой форме. Уследить за «подспудным» развитием сюжета не так легко, нырнуть в него — тем более. Зато интересно. За поворотом — всегда неизвестность. То фрагмент эфира узнаваемой радиоволны «Отблеск Москвы», забавный кодекс чести «компромисста» («1. Малые дела — это как большие, только с разрешения»), то советская подделка под античное сочинение «О геополитике Богов» (философ обращается к правителю с фамилией Пут), наконец, романтический вечер немецкой журналистки с двойником Путина, затерявшимся в Сибири…

Очевидное достоинство книги — юмор. Политические пародии не часто бывают искрометными, но над «Господь мой иноагент» сложно не смеяться:

«— С меня хватит, предатель! — бился в истерике военкор, которого приходилось звать в эфир. 

Или вот сочный пропагандистский памфлет о Москве, который ностальгически откликнется в релокантском сердце похлеще свежего трека Монеточки:

«Мы снесли овощные ларьки и построили маркетплейсы, мы закатали в асфальт замерзших бабушек с горячими пирожками и поставили на их место пекарни с фейс-контролем. Мы держим в крепостной зависимости курьеров и кормим их хлебом с водой, чтобы дорогие москвичи могли кушать и пить, пить и кушать. Как мамонтенки на отколовшейся льдине страха и одиночества, предатели поют “пусть мама услышит, пусть мама придет”, но матери нет дела до таких детей. Она давит их, как немощных поросят, душит, как хилых котят, и выбрасывает из гнездышка, как уродливых птенцов. И мать наша родная, родина наша матная жива как никогда и пьяна жизнью, как встарь. И когда наша мать пьяна, когда она запуталась… Кхе-кхе, я это к тому, что не верит Москва слезам, она использует их как удобрение».

Эта пародия продолжает тему компромиссов из сюжетов об Александре Александровиче и экс-оппозиционере Коссовском, ныне озвучивающем обновления в «ленте» иноагентов (туда, кстати, вносят кенгуру, всех студентов иняза и вечно живого, а потому подсудного Льва Толстого). И главред радио, и Коссовский всеми силами стремятся избежать потерь, будь то любимое дело/сообщество или образ жизни. И власти остается лишь нащупать их слабые места. Еще из «кодекса чести компромисста»:

Известный пропагандистский ход о «никому не нужных уехавших» бьет в ту же цель: за «стабильность» придется платить игрой по правилам, то есть ценностями. Так путинизм эксплуатирует страх смерти, обещая остановить время и превратить «настоящее» в «навсегда». Такая война против «бренности» бытия в какой-то момент становится борьбой с законами природы, а значит, логично, что и Создателем.

Эту линию в романе раскрывает второй главный герой — антипод (но в некотором смысле и близнец) Тиля — полковник Семенов. У автора получилось создать образ обаятельного зла, которое и не воспринимается, собственно, злом. Размышления о тленности всего родного пронизаны сопереживанием, нежностью и чувством хрупкости. Они располагают к Семенову, который психологически не может вернуться в родной город, принять его изменения и, таким образом, оказывается «блудным сыном» в скитаниях.

На картине «Сборщицы колосьев» Жана-Франсуа Милле (1857), где «время остановилось и не позволит никому ни умереть, ни потерять себя», будущий чекист просматривает надвигающуюся катастрофу Первой мировой: «Он [Семенов] размахивал перед ними руками и не мог произнести ни звука, точно видел несущийся на них поезд. <…> Эти сборщицы жили в конце века девятнадцатого, а их дети — дети, которых не видно на картине, но которые бегают белыми ножками по дому, — будут гнить в окопах, и смерть соберет свой урожай». В метафорическом пространстве романа спецслужбисты решают философскую задачу. Они ведут войну с историей, с зыбким порядком вещей, пытаются остановить мгновение и защитить его от разрушительной новизны.

А само российское общество оказывается пространством потаенного, но тотального страха смерти, самозащиты и борьбы за выживание («Никому нельзя доверять. Русский стиль жизни спасает от смерти»). Нигилизм власти — их закономерным продолжением, попыткой удержать «безопасное» место на верху иерархии и с его помощью уберечь своих («Где ты его видел, это отечество? Люди — наше отечество. Семья, дети… — Великий Инспектор протянул ему фотографию толстого грустного мальчика в спортивном костюме. — Вот мое отечество»).

Обвинение на «божьем» суде звучит так: «Он сделал нас всех смертными. (…) Умрут наши дети, родители, друзья. И все сделанное нами за эту короткую жизнь забудется и не вспомнится уже никем и никогда». Противоядие от всепоглощающей уязвимости, подталкивающей людей к предательству и ближнего, и самого себя, разумеется, должен предложить Тиль.

Первый шаг он делает еще во время «революционной» подготовки, принимая переменчивую природу жизни и не оказываясь в плену «привязанностей». Если тоталитарный режим стремится взять под контроль и подавить субъектность гражданина, то герою не остается ничего другого, кроме как научиться властвовать собой. Да, порой испытания Тиля носят жестокий характер (скажем, устроить идеальное свидание, а затем резко оборвать все связи с потенциальным партнером). Да, он не стремится примириться с родными, для которых он «умер уже давно, задолго до исчезновения». Наконец, напомним, он не намерен спасти тех, кого можно спасти, потому что «из святых себя вычеркнул давно». Но Господь оправдывает: 

В романе Россия уподобляется тюрьме. Герою же остается держаться только за смысл (этим он напоминает психолога Виктора Франкла, который выработал свою основанную на потребности в смысле концепцию, находясь в концлагере). «Я готов бросить свет на всех вас. Ты чувствуешь движение света и понимаешь ясней, чем раньше, все не просто так, ты здесь не напрасно, — объясняет Бог. — Я вручил тебе артефакт, прошептал задание и отправил в путь». Понять, что именно было прошептано, — тоже часть задания. Ближе к финалу станет ясно, что завет заключается в любви, которая «нетребовательна и независима, как лучи солнца, согревающие эту холодную землю». Впрочем, как именно Тиль понимает любовь и в чем видит ее проявления, увы, остается не проясненным.

Самое интересное и одновременно страшное в «Господь мой иноагент» то, насколько это одинокая, буквально напитанная ощущением брошенности книга. «Семенов часто не мог уснуть и разглядывал огоньки окон, за которыми жили люди с их теплом и заботой. Но людей этих больше нет, и казалось, что никогда не было, и никто не откроет дверь, и никто не приютит — сироты не дают милостыню». Герои книги друг для друга — сплошь «черные дыры». Забота, тепло, нужность и значимость индивидуальной жизни в пространстве романа выглядят еще большей утопией, чем радикальный «стоицизм» Тиля и сошествие Бога на Землю. Надеяться приходится только на себя, а искать защиту — в одиночку, внутри и в пространстве неизведанного, потому что рядом — никого. Создателю протагонист оказывается нужнее, чем другому человеку. Эта особенность романа говорит о стране и об обществе больше, чем самая меткая пародия.