«Как ты думаешь, папа умер или нет?» 

Первая записка (тексты даны в оригинальном виде) вышита красной ниткой на куске тряпки самодельной иголкой из рыбьей кости. Вторая написана на клочке туалетной бумаги. Первая вышита в 1945 году в пермской тюрьме НКГБ. Вторая — в 2024 году в минском СИЗО. Первая не дошла до адресата, вторая — дошла. Первая хранилась в музее-заповеднике «Пермь-36», открытом на месте знаменитой советской зоны. Вторая находится в редакции телеканала «Белсат». Вот и вся разница.

А общее — жанр. Это «малявы» — письма, которые заключенные пытаются отправить не волю нелегально, мимо тюремной цензуры.

ГУЛАГ никуда не исчез, он просто брал отпуск на некоторое время, зато сейчас возродился пестрокрылым фениксом в России и в Беларуси, и переписка с политзаключенными снова стала не предметом исторических исследований, а реальностью для многих тысяч людей. С одной лишь разницей: тогда политзекам писали только родственники (и то не всегда), а сейчас им пишут незнакомые люди. Но многое, несмотря на гаджеты и службы вроде «ФСИН-письмо», осталось прежним.

«Малявы» разных веков

Человек, который в своей «маляве» просил отнести платок по пермскому адресу, — инженер Василий Лаищев. Он был арестован на вокзале, когда садился в поезд, чтобы ехать в командировку. В тюремной камере он нашел оставленную кем-то тряпицу и красную нитку. Из рыбьей кости Лаищев соорудил иголку и вышил на тряпице письмо сыну Вите. Он написал, кто его оклеветал, и попросил сына носить передачи и продолжать учебу. Но письмо до Вити Лаищева не дошло.

В камеру подсадили стукача, который сказал, что скоро должен выйти, и пообещал отнести вышитую «маляву» по указанному адресу. Вместо этого отдал следователю. Лаищева приговорили к десяти годам лагерей за антисоветскую агитацию. В Инте, куда его отправили отбывать наказание, Лаищев попал под завал, стал инвалидом и был переведен в жуткий инвалидный лагерь в поселке Абезь, между Интой и Воркутой. Инвалидов туда отправляли умирать, но Лаищев выжил. И даже дожил до реабилитации. А письмо, вышитое рыбьей костью, сын Витя все-таки увидел — спустя 45 лет, когда читал уголовное дело отца. 

Через много лет на клочке туалетной бумаги белорусская политзаключенная Екатерина Новикова писала, как издевались над ней после ареста, — цитата оттуда приводится в начале статьи. Кроме того, что ее «били всем кабинетом», Новикова написала, как упала с верхних нар и ударилась головой. Ее отвезли на рентген, но результат так и не сказали. Известно, что Екатерину задержали 15 июня прошлого года дома и привезли в тюрьму в одной ночной рубашке, не дав возможности переодеться. Ее судили по семи статьям УК Беларуси и приговорили к шести с половиной годам лишения свободы. И, судя по тому, что она решила «выгнать маляву» на клочке туалетной бумаги, письма от нее никому не доходили. Зато «малява» на волю ушла успешно и оказалась в редакции «Белсата».

Во времена ГУЛАГа до суда любая переписка была запрещена. Так что невероятная фантазия Василия Лаищева, вышивавшего рыбьей костью, понятна. Но в современном мире в России и Беларуси — странах, ставших полноценными правопреемницами ГУЛАГа, — «малявы» стали вынужденной необходимостью. Письмо, где заключенный описывает, как над ним издевались силовики во время ареста или вертухаи в тюрьме, цензуру не пройдет. Значит, сообщить об этом можно лишь нелегально. И это главная причина, по которой современные политзаключенные пытаются отправить на волю короткие записки на туалетной или писчей бумаге. 

Перехитрить цензора

«Малява» — штука ненадежная. Если человек сидит в одиночной камере СИЗО или в ПКТ или просто должен подать сигнал SOS близким как можно скорее, а в ближайшее время никто из соседей по бараку или камере на свободу не выходит, нужно придумывать нечто особенное, свой шифр, который не разгадает тюремный цензор, но поймет адресат. В 2011 году жена белорусского политзаключенного Александра Отрощенкова рассказывала, что они с мужем во время положенного после приговора свидания договорились: если в колонии его будут «прессовать», он использует в письме точку с запятой, которые в обычной письменной речи никогда не использует. 

Мой муж Андрей Санников в 2012 году после нескольких месяцев в режиме «инкоммуникадо», когда к нему не пускали даже адвоката, не говоря уже о письмах, отправил мне письмо с инструкцией, как поливать цветы: этот каждый день, а тот — три раза в неделю. И среди перечисленных растений он упомянул несуществующее, которого у нас никогда не было. Это был SOS. Но я не догадалась: слишком странным показалось письмо, и я пыталась понять, зачем вообще эта инструкция по поливу. Мои коллеги и правозащитники долго выдвигали собственные версии. Самой популярной была такая: 

Муж белорусской политзаключенной Полины Шарендо-Панасюк говорит, что Полина свои сигналы подает очень просто: «Мы заранее не договаривались о шифрах и ребусах. Поэтому схема простая. Если Полина пишет, что была в санатории, — значит, ее помещали в ШИЗО. Если ее готовят к этапированию в СИЗО по новому уголовному делу — пишет, что погода портится и скоро пойдет дождь. Когда я перед собственным приговором сбежал из-под подписки о невыезде в Литву с детьми, Полина могла отправлять письма только матери. И через некоторое время выяснилось, что письма с упоминанием моего имени не доходят. Тогда она просто стала писать маме: «Передай тому, кто далеко, что скоро пойдет дождь», — и письма снова стали приходить».

А советский диссидент Валерий Ронкин, которого арестовали за антисоветскую агитацию в 1965 году, заранее обсудил со своей женой Ириной возможные тайные знаки: понимал, что рано или поздно за ним придут. Они договорились, что если он объявит голодовку, то в письме упомянет слово «Шепетовка». И в 1968 году, когда политзеки мордовской зоны решили объявить голодовку, добиваясь права носить нательные крестики и пользоваться религиозной литературой, требуя отмены наказаний в виде лишения переписки и свиданий, Ронкин отправил домой открытку, на которой были нарисованы веселые зверюшки на лыжах. На открытке он написал стишок: 

Без особой подготовки,

Но упорен и ретив,

От Москвы до Шепетовки

Мчит спортивный коллектив.

Про физкульт-успехи эти

Пусть узнают все на свете!

Ирина открытку получила, всё поняла и передала информацию «по цепочке». Голодовка наделала шума, о ней вещали все «вражеские голоса», а с ее участниками вели переговоры. Причем гэбиста по фамилии Круть больше всего интересовал вопрос, каким образом на воле узнали о голодовке. Баптистский проповедник Борис Здоровец ответил: «На всё воля Божья». Так одно слово-шифр, о котором диссиденты договорились заранее на случай ареста, помогло передать информацию на волю, оставив тюремных цензоров в дураках. 

Сталин и дети = Путин и дети

Проект «Бессмертный барак», созданный Андреем Шалаевым, собирает письма из ГУЛАГа и семейные истории авторов этих писем уже девять лет. В «Бараке» большая текучка волонтеров: не все выдерживают. Особенно когда читают письма детей, приговоренных к четвертьвековой отсидке. 

— Начиная с 1937 года и до смерти Сталина невероятным репрессиям подвергалась молодежь, и особенно подростки, — рассказывает Андрей Шалаев. — Любой кружок, где пили чай и читали стихи, для НКВД становился в конце концов центром заговора, а подростков отдавали под суд. И очень частым приговором для них было 25 лет лагерей, особенно в конце сталинского правления. Как будто чем старше становился он сам, тем больше начинал ненавидеть молодых, у которых впереди жизнь. 

Шалаев показывает на мониторе письмо 16-летнего Володи Муралова: «Дорогая мама! Я жив-здоров, вероятно, скоро пошлют в лагеря. Пришли, если можешь, денег по адресу… Целую крепко тебя и Галю. Привет всем».

Володю арестовали в Майкопе, куда он приехал из Новосибирска после ареста отца. Поступил в лесной техникум, а в 1936 году был арестован. Его двоюродная сестра Юлия Муралова через много лет вспоминала, что к моменту ареста Володи его отец уже восемь месяцев, несмотря на пытки, отказывался подписывать показания против себя. А когда ему сказали, что арестован сын, — подписал и был расстрелян. 

Володе дали восемь лет лагерей и пять лет поражения в правах. Последнее письмо родным он прислал из Владивостока: 

Больше писем не было. Владимир Муралов умер от дистрофии в 1943 году.

Через 85 лет, в 2021 году, другой 16-летний подросток, по имени Никита Уваров, будет писать маме из СИЗО в сибирском Канске: «Мама спасибо тебе большое за передачу. Люблю тебя. Каких либо еще продуктов мне пока не надо. Сегодня буду тебе письмо писать. Ты сильно не волнуйся за меня. Можешь больше отдыхать, и много денег на продукты ко мне не надо тратить. Деньгами можешь помочь бабушке с дедушкой или на благотворительность пожертвовать. Ладно, мама, целую тебя сильно и скучаю. До встречи».

Никиту Уварова арестовали, когда ему было 14 лет, по «делу Майнкрафта»: канские подростки в игре Minecraft построили здание ФСБ и хотели его взорвать. Взорвать там же, в игре. Их обвинили в создании террористического сообщества. Никиту приговорили к пяти годам лишения свободы.

Письма двух подростков — из 1936 и 2021 годов — очень похожи. Дети любят и берегут своих мам, скучают по ним и пытаются подбодрить. У них, у детей, в тюрьме всё в порядке — об этом они будут писать даже под пытками, потому что жалеют мам. Володю Муралова обвинили в контрреволюционной деятельности, Никиту Уварова — в терроризме. Как будто и не было почти ста лет между этими письмами: и ГУЛАГ на месте, и диктатор-ничтожество, и дети за решеткой, где оба узнают о том, что началась война. Вот только войны разные, а остальное — почти одинаковое.

«Выслан в дальние лагеря без права переписки»

В 1944 году школьница Герта Гродзянская писала маме в Карлаг: 

Дорогая мамулечка! Получила твоё письмо. Заболела тётя Шарлотта. Учусь я не очень хорошо, хотя и стараюсь. Я смотрела в кино «Богатая невеста». Я редактор классной газеты «Затейник». У меня маленькие крысиные хвостики (косы?!) по бокам головы. У меня есть альбом для стихов. Уже почти все мои подружки написали в него на память. Но как ни странно моя закадычная подруга Лера С. не написала! Тут рисую тебе картинку. Крепко целую 10 раз в 10 степени. Герта.

P.S. Как ты думаешь, папа умер или нет?

Папа Герты, Евгений Иоэльсон-Гродзянский, директор ВНИИ холодильной промышленности, был расстрелян за семь лет до того письма, в 1937 году. И, судя по тому, о чем девочка спрашивает маму в письме, она еще верила в приговор «десять лет без права переписки». Так думали многие. И искренне ждали. А после войны на запросы родственников приговоренных чекисты давали стандартные ответы: имярек умер в лагере. В это было поверить еще проще.

Формулировка «десять лет без права переписки» существовала только в устном виде. В 1939 году Берия даже подписал Приказ НКВД СССР № 00515 «О выдаче справок о местонахождении арестованных и осужденных». Там всем было приказано выдавать справки только устно, без всяких бумаг и подписей. 

Фраза «десять лет без права переписки» произносилась человеком в окошечке возле тюрьмы, к которому стояли гигантские очереди из людей, пришедших узнать хоть что-нибудь о судьбе своих увезенных ночью родственников. В больших городах и тюрем было много, так что иногда даже на то, чтобы узнать, в какой именно тюрьме находится арестованный, уходило немало времени. А потом походы, очереди, вопросы становились регулярными: если приговор уже был — значит, можно ждать письма. После суда переписка разрешалась. Но если уже «без права переписки» — оставалось только ждать и убеждать себя в том, что так оно и есть, нужно просто пережить как-то эти десять лет.

Впрочем, одно письменное свидетельство все-таки сохранилось. Наталья Шаховская, дочь князя Шаховского, министра социального обеспечения во Временном правительстве, вышла замуж за священника Михаила Шика. В феврале 1937 года Михаила Владимировича арестовали и обвинили в принадлежности к контрреволюционной организации церковников-нелегалов. В сентябре его расстреляли. Наталья Дмитриевна к тому времени потеряла слух. И в тюремное окошко просунула записку: «Ввиду того, что я глухая, прошу ответ мне написать». На той же записке внизу энкавэдэшник написал: «Выслан в дальние лагеря без права переписки». Шик в то время уже лежал в общей могиле на Бутовском полигоне. Наталья Шаховская умерла от туберкулеза в 1942 году. Как знать, может, и она верила, что муж просто выслан в дальние лагеря. Хорошо, если так.

Цензура примитивная, но противная

В 1939 году, когда лагеря ломились от осужденных во время Большого террора, НКВД выпустил «Временную инструкцию о режиме содержания заключенных в исправительно-трудовых лагерях НКВД СССР». Там регламентировалась и переписка в ГУЛАГе. У «бытовиков» ограничений не было. Осужденным за «шпионаж, измену родине, диверсию, участие в контрреволюционных троцкистских, зиновьевских, правых организациях, а также в других антисоветских организациях, участникам фашистских и националистических организаций, перебежчикам, членам антисоветских партий (меньшевики, эсеры и др.) и иноподданным, независимо от состава их преступления», разрешалось одно письмо в три месяца. 

При попытке отправить письмо нелегально заключенного лишали права на переписку на полгода. А в письмах заключенных запрещалось «помещение сведений о количестве заключенных в лагере, о всех вопросах, связанных с режимом содержания заключенных, охраной лагеря и характером производства. Такие письма подлежат конфискации, о чем составляется акт и приобщается к личному делу заключенного».

И вот тут, пожалуй, мало что изменилось с тех самых пор. Бывший российский политзаключенный Даниил Константинов, арестованный в декабре 2012 года по сфабрикованному обвинению в убийстве, отсидел в «Матросской тишине» два года семь месяцев. Вот что он вспоминает о переписке в московском СИЗО:

— Были разговоры и со «старосидящими», и с сотрудниками ФСИН о рамках дозволенного при переписке. И те и другие мне объяснили, что можно писать обо всем, кроме своего уголовного дела и внутреннего режима содержания тюрьмы. То есть нельзя было рассказывать о том, кто с кем сидит и где. Но по ходу дела появлялись новые ограничения. Поскольку я был политзаключенным и большая часть писем касалась политики, спустя какое-то время я стал обращать внимание, что в письмах, которые я получаю, появляется всё больше зацензурированных (замазанных тюремным цензором) фрагментов. И это были как раз моменты обсуждения политической ситуации.

А в СИЗО КГБ в Минске цензура, пожалуй, похлеще, чем в российских тюрьмах. По собственному опыту могу сказать, что первое, о чем предупредили меня сокамерницы:

Нельзя писать, сколько человек в камере, хотя это не является тайной. Нельзя писать ничего, кроме «у меня всё в порядке, передайте спортивный костюм», иначе до адресата не дойдет. Впрочем, любое письмо может не дойти до адресата, даже если все условия цензуры соблюдены. Так могут наказывать несговорчивых подследственных и бунтующих заключенных, так может мстить опер зоны или начальник СИЗО — просто потому, что заключенный его раздражает. Так можно давить на заключенного. Термин «инкоммуникадо» как определение одного из видов нарушения прав человека появился не так давно, но в ГУЛАГе это практиковалось без всякой терминологии. Практикуется и сейчас — во всяком случае, в Беларуси.

Между ГУЛАГом — XX и ГУЛАГом — XXI

После смерти Сталина, возвращения миллионов людей из лагерей и ХХ съезда КПСС был короткий период, когда, казалось, политзаключенных в Советском Союзе не было вообще. Хотя они, конечно, были. В лесах Литвы вылавливали «лесных братьев», в Украине и Беларуси тоже действовали подпольные отряды, участников которых ловили и сажали. Продолжали сидеть баптисты, иеговисты и прочие «нетитульные» верующие. Было дело Краснопевцева, по которому в 1958 году девять человек были приговорены к длительным срокам за изготовление антихрущевских листовок. Но, во-первых, масштабы по сравнению с Большим террором были минимальны, а во-вторых, еще не было того правозащитного движения, которое появилось в шестидесятые: некому было собирать и систематизировать информацию о политических арестах.

А отправной точкой для появления писем солидарности, которые незнакомые люди пишут политзаключенным, стало дело Даниэля — Синявского. Для заключенных лагерей строгого режима тогда существовало ограничение: они могли отправлять два письма в месяц, и только близким родственникам. А вот получать, в отличие от сталинских времен, уже могли неограниченное количество писем. Даниэль сообщил об этом родным. И друзья, знакомые, сочувствующие смогли ему писать.

Кстати, сын Юлия Даниэля Александр вспоминал, что на чтение писем отца дома всегда собирались друзья, единомышленники и новые знакомые. Юлий Даниэль знал, что письма будут читать вслух, и писал жене (а после ареста жены — сыну) письма в виде маленьких эссе — о вечере памяти Яна Райниса, устроенном латышским землячеством, о малых жанрах в польской поэзии, об украинском изобразительном искусстве. Это были письма для всех. К тому же в каждом Даниэль старался ответить на вопросы, которые ему задавали знакомые и незнакомые корреспонденты.

В конце семидесятых правозащитник Иван Ковалев, сын правозащитника и политзека Сергея Ковалева, написал памятку «Некоторые соображения о помощи политзаключенным». Там он говорил и о переписке (многое, к слову, актуально и сейчас): «Политзаключенному можно и нужно посылать письма, открытки, телеграммы, фотографии, книги (если из СССР, то их можно передать или через следователя во время предварительного следствия или потом через «Книгу — почтой»). Необходимо делать запрос администрации о вручении любого отправления, особенно это относится к заграничным корреспондентам. <…> Если вы решили переписываться с каким-либо политзаключенным, учтите, что он, скорее всего, не сможет вам ответить. Старайтесь писать письма с учетом его интересов, сообщайте ему текущую информацию — при этом не бойтесь писать о событии, которое «у всех на устах». Может случиться, что эта новость не доходит до заключенного просто потому, что всем кажется, что все об этом уже знают». 

Через год арестовали жену Ивана Ковалева Татьяну Осипову, а через два — его самого. Оба получили пять лет в лагерях. Но памятка уже жила собственной жизнью, а письма политзаключенным писали незнакомые люди.

Кстати, «Книга — почтой» — это был лайфхак диссидентов семидесятых. Посылать книги было невозможно, потому что существовали ограничения на прием бандеролей, и в бандеролях родственники политзаключенных посылали им простые и нужные для выживания вещи — чай, папиросы, чеснок. Зато можно было пойти в «Книгу — почтой» и подписать политзаключенного на ту или иную книгу. (В словаре «Книговедение» 1982 года написано, что основная задача «Книги — почтой» — «удовлетворение потребности в печатных изданиях индивидуальных покупателей, проживающих в местах, книготорговая стационарная сеть в которых отсутствует полностью или развита слабо».) И тогда политзаключенный получал уже не просто какую-то бандероль от родственника, а почтовое отправление от официальной советской организации. От юрлица, сказали бы сейчас. 

Пишите письма мелким почерком

Последние советские политзаключенные, просидевшие всю перестройку в пермском лагере, были помилованы Борисом Ельциным в 1992 году. Правозащитники в России ушли в отпуск, хотя сами думали, что на пенсию. Впрочем, работать им пришлось в режиме легкого фриланса. Политзеки при Ельцине и раннем Путине в России случались, но не систематически. Например, журналист Григорий Пасько, обвиненный в шпионаже за сотрудничество с японским информационным агентством, или эколог Александр Никитин с обвинением в государственной измене.

В Беларуси, несмотря на уже очевидную диктаторскую сущность Лукашенко, в те времена тоже речь шла о единицах. И на защиту этих репрессируемых единиц бросались независимые медиа, правозашитные организации, западные дипломаты — словом, не было необходимости в письмах солидарности. За редких политзаключенных и так боролись всем миром, а сами политзеки читали об этом в газетах.

Массовые аресты и последующая массовая кампания писем политзаключенным в Беларуси и России проходили почти синхронно, с разрывом буквально в один год: в Беларуси — после акции протеста 19 декабря 2010 года, в России — после Болотной. С тех пор политзеков становится больше, но и письма им пишут уже не сотни, а многие тысячи.

— Я попал в тюрьму, когда мне только исполнилось 18 лет, — рассказывает бывший российский политзаключенный Иван Асташин, отсидевший почти десять лет — с 2011 по 2020 годы. — Я не знал ничьих адресов — только мамы и одноклассницы, с которой мы жили в одном доме. А больше ничьих адресов не знал. То есть знал, как добраться к друзьям и родственникам, но не помнил, к примеру, номера домов. И первое время меня это очень угнетало. Было ощущение утраты всех связей. Тем более что в тот первый год еще не было культуры поддержки политзаключенных. Но после Болотного дела незнакомые люди стали писать сначала узникам Болотной, а потом и другим политзаключенным, в том числе и мне. Это стало распространяться очень быстро. И с 2012 до 2020 года, когда я освободился, мне писали с каждым годом всё больше. К концу срока я еле успевал отвечать всем. Это было очень круто и помогало понимать, как меняется мир. Со многими моими корреспондентами мы поддерживаем связь до сих пор.

Конечно, администрация использует лишение писем для давления, хотя формально запрета на переписку не существует. Например, сидишь — и месяц нет писем. И ты не знаешь, в чем причина: то ли тебе не пишут, то ли почта долго идет, то ли это тебя наказали таким образом. У меня были такие периоды, и я не всегда понимал, в чем причина. А бывали и смешные случаи. Однажды меня вызывают и говорят: «Тебе пришло письмо от Владимира Акименкова. Слушай, но он там так ругает Путина! Ты уж с ним поговори, чтобы тон смягчил. В следующий раз мы такое письмо не пропустим. Но сейчас — ладно, выдадим». В сущности, тогда цензорам было безразлично, что там про Путина пишут. Сейчас я сам пишу письма политзаключенным и могу точно сказать: ни одно письмо Володи Акименкова с критикой Путина уже не прошло бы цензуру. Политический фильтр есть в каждом учреждении, поскольку в каждом есть и политзаключенные. Но что сохраняется, так это человеческий фактор. 

ГУЛАГ вернулся из отпуска, но с некоторыми изменениями. При Сталине писать политзаключенным могли только родственники, а теперь — каждый из нас. Наши письма политзаключенным — это не просто приветы из другого мира, не просто знаки уважения, не просто слова благодарности. Наши письма означают, что о политзаключенных никто не забыл, что их ждут, что всё было не зря. И тогда они обязательно вернутся домой.