Самоубийство, рак, Аушвиц 

Лишь в возрасте 56 лет (1993), когда со Стоппардом связалась внучка сестры его матери, он узнал трагическую историю своих родных. Драматург появился на свет в 1937 году в чехословацком Злине в еврейской семье, но уже в 1939-м, после немецкой оккупации, родители перевезли маленького Томаша в Сингапур (там находился филиал предприятия, на котором работал отец). Однако в 1941-м стало понятно, что британская колония тоже вот-вот будет захвачена — Японией. Тогда мать драматурга, он сам и его брат вынужденно перебрались в Индию. Отец должен был догнать их, но погиб при кораблекрушении. Вторым мужем матери стал британский майор Кеннет Стоппард, который спустя несколько лет и перевез новую семью в Англию. Отчим привил Тому любовь к британскому укладу и позаботился о его образовании. «Еврейскую тему» дома старались не трогать, чтобы не бередить раны матери. 

Время действия небольшой пьесы, названной в честь еврейского района Вены, растянуто на целых 56 лет, с декабря 1899-го до 1955-го. Девять сцен — девять фрагментов из жизни трех связанных родством семей, по сути — одной большой. Иногда разрывы между эпизодами внушительны: седьмая сцена — 1924-й, восьмая — 1938-й, а девятая — 1955-й. На 136 страницах драматург развернул семейную сагу с примерно 30 персонажами. Героям предстоит пройти через Первую мировую, крушение Австрийской империи и зарождение республики, социальные потрясения 1930-х, преследования евреев при нацистах, концентрационные лагеря и Вторую мировую войну. 

Стоппард начинает пьесу с многолюдной семейной сцены — бодрого и шумного празднования Рождества (среди родных есть католики). Пока бабушка Эмилия показывает фотографии усопших близких, разгорается спор между предпринимателем Германом Мерцем (сын Эмилии) и математиком Людвигом Якобовицем (муж его сестры Евы) об антисемитизме и двух популярных версиях «еврейской стратегии».

Герман Мерц — пример усердия, филантроп и прогрессист. Он давно принял католичество, довольно успешно вписался в «высшее общество» и убежден в том, что гонения на евреев «свернули, как старый ковер, и выбросили на помойку, потому что Европа сделала шаг вперед», просто «предрассудки отмирают медленнее». Он также скептически относится к недавно озвученной (в той же Вене) идее сиониста Теодора Герцля о создании еврейского государства и выступает с позиции австрийского патриота: 

«Мы буквально поклоняемся культуре. Когда мы делаем состояние, деньги нам нужны именно для этого: чтобы поместить нас в самое сердце венской культуры. Это и есть земля обетованная — и не потому, что это место на карте, откуда родом мои предки. Мы теперь австрийцы. Австрийские евреи! Пусть еврей только каждый восьмой, но без нас Австрия была бы Патагонией в области финансов, науки, юриспруденции, искусства, литературы, журналистики…» 

Незаурядный же математик Людвиг (он, кстати, подобно Фрейду, всё никак не удостоится звания профессора из-за национальности) убежден, что не стоит обманываться временной либерализацией при императоре Франце-Иосифе. Антисемитизм живет в обществе, и если не нынешнее, то следующее поколение непременно увидит, как он поднимется во весь рост. «Ассимиляция не означает, что ты перестаешь быть евреем. Ассимиляция означает, что ты можешь оставаться евреем, не подвергаясь унижениям», — объясняет старший Якобовиц. Он скорее симпатизирует идеям Герцля, но до их реализации на практике не доживет. 

Как ученый, Людвиг мечтает разобраться в гипотезе Римана — одной из «задач тысячелетия», до сих пор не решенной. Его родственник Натан в финальной сцене расскажет: 

Так чистый «возвышенный» интеллект терпит сокрушительное поражение перед стихией тотального насилия.

Герман прописан более детально. В сущности, он является образцом достоинства — и гражданского, и созидательного, и семейного. Чтобы показать это, Стоппард вводит короткие сцены (со второй по пятую), которые, на первый взгляд, не способствуют развитию действия. Описывается некрасивая интрижка супруги Германа Гретль с молодым офицером Фрицем. Довольно быстро Гретль прерывает эти отношения, однако затем следует случайная встреча Фрица и Германа, в ходе которой первый прозрачно намекает на произошедшее, чем сильно уязвляет собеседника. 

Герман требует дуэли, но получает отказ: «У нас [в германо-австрийской ассоциации студентов] был манифест, в котором было записано, что поскольку еврей от рождения лишен чести, то ему нельзя нанести оскорбление. Соответственно, еврей не может требовать удовлетворения за испытанное унижение». Однако надлом жизненной стратегии Германа произойдет еще через несколько страниц, когда он заметит у Фрица книгу, принадлежащую своей жене:

Уходя, он просит Фрица держать их встречу в тайне и отношений с супругой не разрывает. Уже в конце 1930-х Герман совершит еще один сильный поступок. Чтобы у его сына Якоба не отняли переданную фабрику, он получит документ, согласно которому ребенок у Гретль родился от другого мужчины — арийца. 

Говоря о Германе, сложно не вспомнить давние размышления Стоппарда: 

«…гармоничное общество должно существовать по тем же законам, что и счастливая семья. Это должно быть соревнованием в благородстве… В большинстве семей есть идеальная модель человеческого поведения — отношения между детьми и родителями. Ты инстинктивно чем-то жертвуешь ради своего ребенка. Но мы не готовы ничем жертвовать ради соседа».По сути, из таких «кирпичиков», как Герман, могло бы сложиться идеальное общество. 

Концовка «Леопольдштадта» — мощное и жуткое «стихотворение в прозе»: 

«…Герман — самоубийство… Песах, 1939… Гретль… Рак. Декабрь 1938… Ева… Бухенвальд… Людвиг… Штайнхоф… Эрнст… Аушвиц… Якоб… Самоубийство, 1946… Паули… Верден… Мими… Аушвиц… Белла… Аушвиц… Гермина… Аушвиц… Хейни… Аушвиц». Трое уцелевших героев смотрят на наспех нарисованное семейное древо и зачитывают этот (естественно, гораздо более длинный) список. Они — осколки праздничного многоголосия из первой сцены, семья, почти целиком состоящая из материализованного отсутствия на месте людей. Семья у Стоппарда терпит крушение и сама по себе, и как модель общества. 

Преждевременная смерть ведь ужасает не только из-за насилия. Особенно страшит понимание, что личная судьба прервалась внезапно и в «неположенном месте». Персональный жизненный проект так и остался невоплощенным.

«Верлибр», которым заканчивается пьеса, — напоминание о том, что облик планеты без Первой и Второй мировых войн, без нацистской диктатуры и Холокоста был бы принципиально иным: его изменили бы как раз те жизненные проекты, имей они шанс осуществиться. Оборванные истории Германа, Людвига, Эрнста, пианистки Ханны — не только личные трагедии, но и гибель Вены как культурно-научного центра — той самой «земли обетованной» из мечтаний первой сцены. 

Через весь «Леопольдштадт» проходит тема прогресса и угроз ему. Самый яркий образ — полотно «Философия» Густава Климта, возникающее в начале пьесы, а ближе к концу интерпретируемое так: «…видит Бог, там всё это уже было. Сон как удовлетворение подавленного желания. Рациональное во власти иррационального. Культура не может искоренить варварство». 

В сущности, Стоппард говорит об уязвимости прогресса, который не только не умеет остановить массовое насилие, но и в результате его вспышек теряет многие перспективы — индивидуальные потенциалы, разменянные на стоимость пули. По сути, запускается широкая волна разрушений — незаметных и «долгоиграющих», но не менее губительных.

Пьеса начинается с фотоальбома (черновым названием пьесы был как раз «Семейный альбом») и заканчивается семейным древом, которое Роза (дочь Эрнста и Вильмы) рисует для юного Лео (его прототип — сам драматург), счастливо вывезенного в Британию в конце 1930-х и превратившегося в образцового англичанина. 

Так «Леопольдштадт» закольцован работой памяти — едва ли не главной надеждой на предотвращение «преступлений против человечества» в будущем. Но важно и другое.

Уцелевший родственник Лео Натан бросает мальчику упрек: «Жизнь Леонарда Чемберлена — это продолжение жизни Лео Розенбаума. Его семья — это твоя семья. Но ты живешь так, как будто у тебя нет истории, так, как будто ты не отбрасываешь тени». Семейная память — вязкая, но плодородная почва. А своевременно извлеченный из нее опыт может как обогатить «жизненный проект» в спокойные времена, так и помочь сохранить себя — в страшные.