С вами говорит «Телевизор»

«Россия не смогла стать Индией»

Санкт-Петербургский «Телевизор» — группа уникальная. Даже те, кто ее не слушал, всё равно знали песни «С вами говорит телевизор» и «Твой папа — фашист». В девяностые, когда рок в России на время стал частью шоу-бизнеса, «Телевизор» остался прежним. Не стремился на стадионы, не записывал песни, под которые можно было на тех стадионных трибунах обниматься и светить зажигалками. Последние два года Михаил Борзыкин живет в Черногории. Он поселился в курортной Будве и нисколько не тоскует по Петербургу — говорит, что эстетика мегаполисов его угнетает, а маленькие черногорские городки чем-то напоминают Пятигорск, в котором прошло детство.

Вместе с украинскими актерами Катариной Синчилло и Виктором Кошелем он создал там театр European Art Community Theater (EuroACT).

— В начале девяностых я, как и все, был в эйфории, — говорит Борзыкин. — Это было время самокопания: казалось, что можно забыть о социальной среде и покопаться наконец внутри самого себя. Там оказалось тоже много всякого страшного. В общем, эйфория со слезами на глазах. Во второй половине девяностых, после начала чеченской войны, я понял, что, как сейчас любят говорить, «не всё так однозначно». Ельцин куда-то не туда пошел, и активизировались силы, дремавшие прежде, — вся эта гэбня, бизнесмены бандитского типа. 

В 2000 году я еще пребывал в некой прострации. Путин мне не нравился с первого дня — психофизиологически не нравился. Но я думал, что это временная фигура, техническая, переходная — специально найденный «никакущий». Но он, похоже, всю жизнь посвятил тому, чтобы быть никаким. Где-то в 2002 году уже началась паника. А после ареста Ходорковского и вовсе стало всё ясно. В 2017 году я на пару лет уехал в Швецию по программе Guest Writer. Я уже понимал, что эпоха мирного протеста закончилась, нужно переходить к протесту вооруженному. Но к нему я не был внутренне готов и потому начал думать об эмиграции. Десять лет — с 2007 по 2017 год — я потратил на уличную активность, которая глохла на глазах, хотя были, конечно, всплески. А потом начались белые шарики и уточки — я тоже ходил, чтобы спать спокойно, но прекрасно понимал бесполезность этих игр в гражданское общество. Россия не смогла оказаться Индией, и Ганди у нас не нашлось. Есть такая точка зрения, что ненасильственные протесты эффективнее, и даже некая подтверждающая статистика существует. Но не для всех и не всегда. Для России эта статистика не работает. Пока мы бегали с фонариками и уточками, они только укреплялись и концентрировали силы, пока окончательно не разгромили всех. Долгое время я откладывал отъезд. Думал, есть еще некий шанс, что полномасштабной войны не будет. Всё, конечно, говорило о том, что она вот-вот начнется. Но вокруг было столько добрых политологов, которые утверждали обратное. И когда всё началось, я просто взял билет и улетел.

«Этому нет оправданий — увидеть в брате врага,

Это годы страданий, и позор на века.

Мы с тобой виноваты,

Недостойные свободы сыны,

В головах наших — вата,

И сердца в плену у войны».

Это Борзыкин.

Эзоповым языком об эзоповых проблемах

В протестах Михаил Борзыкин участвовал всегда. Это он в 1988 году, когда стало известно об отмене рок-фестиваля в Ленинграде, повел людей, пришедших купить билеты и узнавших об отмене, на Смольный. По дороге к ним присоединялись прохожие: спрашивали «за что идете?», узнавали, что запрещен рок-фестиваль, и вливались в шествие. Да, были милицейские кордоны у Таврического сада, были переговоры председателя рок-клуба, было ожидание без надежды, но в конце концов рок-фестиваль разрешили, а участников шествия даже не «упаковали».

Потом были гастроли «Телевизора» в Европе, создание собственной студии звукозаписи, запись альбома. И почти полная смена состава группы.

— Мы начали писать альбом, оглянулись вокруг, — вспоминает Борзыкин, — и у нас сложилось ощущение, что 

Такое, знаете, объединительное начало: простая мелодия и бесконечное братание со всем народом. Простоватые хиты вроде «Ой-ё» — типичный пример. Потом это явление многие музыканты окрестили «говнороком» — стадионные песни на совместное распевание с хлопаньем. Нам не нравился этот путь: мы считали, что прошли европейскую школу, и намеревались стать частью мировой музыкальной культуры. И когда мы увидели, что всё идет не в ту сторону, нам это не подошло. В наших песнях было слишком много индивидуализма и даже мизантропии. Для объединительного начала это вещи вредные — и для зарабатывания денег тоже. Конечно, это сказалось на количестве концертов и вызвало определенные проблемы внутри группы. Поэтому мы разошлись с предыдущим составом. Кто-то ушел в «Наутилус», кто-то к Гребенщикову, а я набрал новый состав.

В тот самый альбом «Мечта самоубийцы», который группа записала в 1991 году по возвращении с европейских гастролей, и вошла песня «Твой папа — фашист», которая феноменальна тем, что никогда не утрачивала актуальности и не звучала как старый добрый хит тех времен, когда девушки были моложе. Сам Борзыкин говорит, что раз в два-три года она просто начинает заново резонировать, вибрировать, взаимодействовать с окружающей средой и играть новыми красками. Но в девяностые такие песни действительно были чужды стадионам. И Михаил Борзыкин стал не то белой вороной, не то черной овцой — выбивающимся, неформатным, слишком жестким и желчным для того времени. А когда спустя десятилетие время изменилось, многие это даже не сразу заметили.

— В ранние двухтысячные никакого внутреннего надлома у большинства не было. Они и до того пели эзоповым языком об эзоповых проблемах и воспитывали свою паству осознанно, используя все трюки магического мышления. Погружали людей в сказку, были своего рода димедролом. И вся эта эстетика постмодерна давала свои дивиденды. Паства собиралась, копилась и никуда не уходила — выбирала себе гуру и шла за ним годами. Это позволяло безбедно существовать. А ведь можно было и обойтись без чаепитий с министром обороны или без замечательных вечеров с Дмитрием Медведевым (позорище дикое, к слову). Я помню, как-то мы заочно схлестнулись с Макаревичем, который на том этапе занимал совершенно сервильную позицию, и я об этом сказал в одном интервью. Макаревич мгновенно отреагировал: да кто он такой, бесталанный Борзыкин, чтобы меня критиковать. А потом на одном фестивале мы пересеклись с Кутиковым. И он подошел ко мне и сказал: «Понимаешь, Андрей просто верит, что с Медведевым будут связаны перемены, мы хорошо с ним знакомы». У них были надежды, и они пытались лавировать. 

Логика именно такая. Сколько бы я ни разговаривал с народными любимцами, всегда замечал, что в какой-то момент там появляется мелкопоместный снобизм, когда человек либо на основании своей популярности, либо даже религиозных взглядов дает тебе понять, что ты не имеешь права критиковать его только потому, что он любим народом. Или потому, что ты — не православный. Одно время достучаться было вообще невозможно, хотя я бил во все колокола: ребята, приходите, поддержите. Многие отказывались с формулировкой «нам это не близко», но кое-что получалось. Например, фестиваль в защиту Pussy Riot, который мы организовывали в Питере, — его поддержали десять коллективов, в том числе «ДДТ».

«Партия божьей росы — наш верный Пегас.

В городе дивной красы

За нами присмотрит ГЛОНАСС.

Партия божьей росы — видишь, небо за нас.

Ты только в глаза нам не ссы —

У нас нет больше глаз».

Это Борзыкин.

«Витя закричал: “Маэстро!”»

Песню «Ты прости нас, Украина» Михаил Борзыкин написал в 2014 году. А восемь лет спустя, летом 2022 года, когда фонд «Пристаниште» организовывал в Будве музыкальный фестиваль в поддержку украинских беженцев, Михаил был в числе участников. Он отрепетировал с местными музыкантами две песни — кроме «Ты прости нас», знаменитую «С вами говорит телевизор». Борзыкин выступал в конце, когда уже стемнело. Свет отключился, но замигали дискотечные огни. А владелец света, рассказывал Борзыкин, уехал на Бали, и позвонить ему, чтобы спросить, как всё это безобразие отключить, было невозможно. Так, в дискотечных фонарях, не попадая пальцами по клавишам, Борзыкин спел свои две песни. А среди зрителей в этом время были украинские актеры Катарина Синчилло и Виктор Кошель. В этом самом месте хорошо бы написать «и тут всё завертелось».

Виктор Кошель — заслуженный артист Украины, много лет он служил в киевском театре Леси Украинки. Вместе с Катариной 13 лет назад они создали КХАТ — Классический художественный альтернативный театр. Это был один из самых крупных независимых репертуарных театров Украины. В репертуаре — 13 спектаклей. Когда началось полномасштабное вторжение, все театры были закрыты. 

Министерству было не до того, и тогда Катарина и Виктор начали каждый вечер записывать микроконцерты со стихами, песнями, обращениями — и выставляли в сеть для поддержки людей, которые пошли в тероборону. Консьержки их дома уехали, молодые мужчины ушли кто на фронт, кто в оборону, и оставшиеся несколько мужчин среднего возраста разделили дежурства по дому, чтобы охранять его от диверсантов и мародеров.

— У меня в основном были ночные дежурства, — вспоминает Виктор Кошель. — И, возвращаясь домой, я заметил, что Катя не спит. Она вообще перестала спать. Потом она начала слишком остро реагировать даже на простые бытовые проблемы. Крыша ехала, психика не выдерживала. Мы не хотели уезжать, но наступил момент, когда нужно было просто сохранить собственный разум. А до войны мы восемь лет ездили в Черногорию в отпуск. Останавливались в одном и том же гостевом доме в Доброте, возле Котора. И хозяин апартаментов сразу же, на следующий день после начала войны, нам написал, чтобы мы приезжали, он нас примет. Совершенно бесплатно. Здесь знают, что такое война. Мы собрались в одночасье.

В Черногории Катарина и Виктор не проживали собственную травму, сидя на берегу моря, а сразу начали искать возможность работать. Они пришли к директору галереи в Старом городе Будвы и предложили провести концерт украинских песен. Директриса сказала то же, что написал им владелец апартаментов: «Мы знаем, что такое война». Афиши и флаеры галерея напечатала за свой счет. И каждый месяц, а иногда и несколько раз в месяц, актеры давали концерты. Но без театра всё равно было плохо.

— В нашем театре в Киеве Аркадину в «Чайке» играла народная артистка Украины Лариса Кадочникова, — говорит Катарина. — Она — муза Параджанова, она сыграла Маричку в фильме «Тени забытых предков». Единственная украинская актриса, которую наградил Голливуд за вклад в мировой кинематограф. После премьеры она сказала нам: «Я знаю очень многих актеров и режиссеров, которые мечтали открыть свой театр, но у них ничего не получилось. Держать больше десяти лет репертуарный театр без всяких дотаций — это невероятно».

Посттравматический синдром после 50 дней войны в Киеве преодолеть было трудно. Виктор и Катарина не могли слышать русскую речь, между собой говорили только по-украински, хотя их киевский театр был двуязычным: половина спектаклей шла на украинском, половина — на русском. 

— Я такого мощного сочетания музыки и текстов в жизни не слышала, — говорит Катарина. — Мы с Виктором выплакались и очень захотели работать вместе с этим человеком. И, представляете, тем же вечером на перекрестке, уже в темноте, мы увидели силуэт, в котором Витя узнал Борзыкина. И закричал: «Маэстро!» И на сцене было темно, и на улице, но Витя узнал. Мы подошли и сказали, что хотим работать вместе. Хотя по репертуару это было — совместить несовместимое. Но Миша сделал потрясающие рок-аранжировки украинских песен.

Концертная программа состояла из трех частей: сначала украинские песни в исполнении Виктора Кошеля, потом украинские песни в аранжировке Борзыкина и в совместном исполнении, а затем — песни самого Михаила. Виктор отлично поработал в качестве учителя украинского языка: он долго ставил Борзыкину произношение, зато теперь Михаил любую «паляныцю» произнесет так, что его не отличишь от украинца. В свою очередь, Борзыкин оказался для Виктора суровым и требовательным учителем сольфеджио.

Очень трудно, рассказывала Катарина, было найти для Борзыкина гитариста. Многие отсеивались на стадии собеседования или первой репетиции. Именно из-за требовательности по части музыкальной грамотности. Наконец общими усилиями нашли Диму из Днепра, и теперь Борзыкин может наконец заниматься на сцене, как он сам говорит, «дрыгоножеством и рукомашеством».

— Я иронично отношусь к людям, которые считают себя творческими. «Я такой креативный, творческий, я поэт, меня бог направил, и я буду писать песни до смерти». Мне кажется, это ложное миссионерство. У меня есть песня «Дым-туман» — она как раз об этом. Искусство как таковое — это дым-туман. Это борьба со страхом перед смертью. И мы — часть этого тумана. Мы прикрываем эту бездну от человечества и себя заодно прикрываем. В принципе мысли о тонкости и зыбкости культуры меня преследуют давно. Искусство, культура — это налет, который мгновенно слетает при любой опасности, и человечество снова становится диким, легко манипулируемым стадом.

«Выйти из-под контроля,

Выйти и петь о том,

Что видишь, а не то, что позволят, —

Мы имеем право на стон!»

Это Борзыкин.

«Я отменяю ваш депрессанс»

Когда программа была готова, Катарина начала искать площадки для выступлений. Приходила в большие рестораны и говорила: «Ребята, вы всё равно зимой стоит пустыми, давайте сделаем арт-клуб!» И почти год они скитались по разным площадкам, которые находила Катарина. А потом решили к дню театра, к 27 марта, поставить спектакль. К тому времени в Черногории обосновались актеры, уехавшие из разных городов и театров России: из Санкт-Петербурга, Ижевска, Краснодара. И Катарина с Виктором решили поставить «Чайку» — в день театра и спектакль должен быть о театре. В Киеве спектакли ставили по девять месяцев, а тут — за месяц справились. При том, что многие актеры работали на стройках и в пекарнях, и могли репетировать только в свободное время. Но все так соскучились по любимой работе, что за месяц спектакль был готов. Помещение для репетиций актерам предоставил Марат Гельман: он еще раньше купил его себе для хранения картин, но позволил там репетировать. И спектакль прошел в том помещении, которое было то ли складом, то ли галереей. Зрителей набилось столько, что на полу постелили коврики, чтобы люди могли сидеть (стульев не хватило), а галерка стояла. А на второй спектакль пришел Гельман и предложил: открывайте театр, помещение, считайте, есть, у вас всё получится.

— Театр хотелось открыть украинской классикой, и мы выбрали «Йоганну» по пьесе Леси Украинки. «Чайка» у нас уже была. Еще мы поставили «Альмар» по пьесе Александра Гельмана — историю любви Альберта Эйнштейна и Маргариты Конёнковой. Плюс полноценный концерт с Михаилом Борзыкиным. Марат, кстати, спросил: а вы Борзыкина любите? Возьмете его музыкальным руководителем театра? Да конечно, возьмем, конечно, любим!

Так за три месяца получился театр. Зал, в котором теперь играют спектакли, а раньше хранили картины, — это зал-конструктор. Там нет сцены, спектакли идут на расстоянии вытянутой руки от зрителей, и стулья каждый раз расставляют по-другому. На «Альмаре» они стоят вдоль, на «Чайке» — поперек, на «Придурках» — углом. В зал помещается максимум 50 зрителей, если сажать их по принципу сельдей в бочке. Декорации минимальны — а как иначе, если в распоряжении театра разве что столы и стулья? Впрочем, изобретательность Катарины и Виктора не знает границ.

Разве что в «Альмаре» в углу присутствуют еще и клавиши, за которыми сидит Михаил Борзыкин. Сочетание его песен с драматургией Гельмана и блестящей игрой Синчилло-Конёнковой и Кошеля-Эйнштейна обернулось не просто театральной драмой, а парадоксальным , но удивительно гармоничным сочетанием рок-концерта и спектакля. «Своею войной мы будем спасаться от более страшной войны», — звучит, будто было написано специально для спектакля.

Но специально Михаил Борзыкин ничего не писал. Песни для спектакля отбирала Катарина.

И отобранные ею песни разных лет — от «Шествия рыб» из первого альбома до «Красного снега» из последнего — действительно звучат одинаково остро и важно и для сегодняшнего дня, и для вчерашнего, и для той ранней осени сорок пятого, когда Эйнштейн прощался с Маргаритой.

На афише «Альмара» написано: «С участием рок-легенды Михаила Борзыкина». Но по поводу почетного звания рок-легенды или столпа советского рок-н-ролла Михаил всегда говорит: «Напишите лучше что-нибудь вроде “стоял у истоков неоромантики” или “у истоков dark wave”. “Телевизор” — это всё-таки не совсем рок-стилистика, это скорее новая волна. Чистый стандартный рок-н-ролл — это не то, чем были увлечены музыканты “Телевизора”». Впрочем, из афиши слов не выкинешь.

— В спектакле «Альмар» я хотел быть только исполнителем. Решил, что это будет мой вклад в деятельное покаяние. Я смирил звездную рок-н-ролльную гордыню: всегда был сам себе начальник, сам себе режиссер и сам себе театр. А тут меня начинают «строить» и обрезать куски моих песен: здесь сыграть два куплета, здесь три, а вот тут убрать припев. Я смирился, это стихия Катарины.

Вся организационно-административно-управленческая работа — тоже стихия Катарины. Все, кто ее знает, щедро определяют словами вроде «Катя — это электровеник, энерджайзер, ураган (синонимический ряд можно продолжить)». Виктор про себя говорит: «Я тормоз по сравнению с Катей».

Сейчас в репертуаре театра еще чеховский «Медведь», моноспектакль «Три года» (тоже по Чехову), «Еврейские часы» по пьесе украинских драматургов Сергея Киселёва и Андрея Рушковского и «Придурки» Александра Карабчиевского. Итого — за неполный год существования семь спектаклей и три концертные программы.

— Мы сейчас повторяем свой киевский подвиг в чужой стране, — говорит Катарина. — Мы не успели открыть малую сцену в Киеве, хотя всё уже было готово. Основная сцена у нас была в Доме актера. Его постоянно хотят снести — то ли банк построить, то ли просто отдать кому-то. Мы благодаря этому стали революционерами, выходили на протесты, ходили к мэру Киева Виталию Кличко. Он еще назвал нас «агрессивной интеллигенцией». Он нас просто не понял: у вас что, говорит, нет 30 миллионов сделать там хороший ремонт? Так вот, как-то мы сидели втроем здесь, и я смотрю — Виктор грустный, Миша Борзыкин грустный. Один — заслуженный артист, второй — рок-легенда, и все вынуждены начинать с нуля, оставив целую жизнь в прошлом. И я им говорю: ребята, вы что? Нам жизнь дает уникальный шанс пережить молодость второй раз. Мы, как студенты, неустроенные, сидим на берегу моря с бутылкой вина на троих и обсуждаем планы на будущее. Всё с нуля, новая жизнь!

Новая жизнь. Руины прежней. Бутылка вина на троих. В разных концах мира точно так же сидят сейчас на песке, на асфальте, на диванах люди, бежавшие от войны и тюрьмы, такие же неустроенные, не зная, что будет дальше. Но пока в маленьком поселке между Будвой и Бечичи, в полутемном зале, где год назад еще просто хранились картины, Синчилло-Аркадина то пляшет цыганкой, то падает Федрой к ногам Тригорина, пока мучается от ревности Кошель-Эйнштейн, пока поет в углу за клавишами Борзыкин то ли о смерти, то ли о счастье, всё начинает казаться возможным, и безнадежность отступает вместе с отливом. Конца света не будет — Борзыкин его отменил.

«В связи с тем, что я так решил,

Начинается новая жизнь:

Будут новые песни и новые люди.

В связи с тем, что нет больше веры небесам,

Я отменяю ваш депрессанс

И объявляю вам:

Конца света не будет!»

Это Борзыкин.