«Медведев сказал: всем президентам дают звание полковника, поэтому песня где-то тоже про меня»

— Ваш первый альбом, записанный в 1989 году, пророчески назывался «Изменники Родины». Вы почему тогда так назвали альбом?

— Было понятно, что весь этот [советский] строй рушится, и мы для себя определили, что мы изменники Родины в том смысле, что изменяем всем принципам, на которых базировалась идеология Советского Союза. 

Герб СССР сам по себе — насмешка над правдой. Я ненавидел школу в Белоруссии (Лева и Шура Би-2 выросли там, а в 1991 году переехали в Израиль. — Прим. авт.), я ненавидел всё, что связано с этим фальшивым официозом. Мы относились к этому с иронией, и в конце концов это стало нашей путеводной звездой, мы стали в этом смысле циниками и пронесли это сквозь всю свою жизнь.

— Когда рушилась Советская империя, вы назвали себя «изменниками родины», а сейчас Советская империя восстанавливается и назвала уже вас так сама.

— Я бы не сказал, что она восстанавливается.

— Ну всякие советские практики восстанавливаются.

— Практики — да, а империя — нет.

— Это просто не удалось [благодаря защитникам Украины], а план был именно такой.

— И не удастся! 

— Если открыть зарубежную прессу, то после Таиланда вас называют там dissident russian band. Вы как относитесь к такому определению?

— Нас на волну этого диссидентства вывела не какая-то наша политическая позиция, а именно антивоенная. Именно в этом смысле мы диссиденты, да.

— Не слишком ли пафосно звучит?

— Это не мы придумали. Я, честно говоря, к себе отношусь очень просто и с самоиронией. Я себя не считаю звездой.

— Да ладно.

— Мы очень поздно пришли к популярности, если это можно так назвать. Мы приехали в Россию к своим 30 годам (в 1999 году. — Прим. авт.), когда уже прошли юношеский период. Это если ты в 23 года становишься популярным, то вскоре сталкиваешься с проблемами и со здоровьем, и со всем остальным.

Ну а диссидентство… Я не отстаиваю, например, свое мнение, что мы играем рок-н-ролл. Как это будет называться, мне абсолютно не важно. Мы играем музыку. Хотя, конечно, для себя я определил, что мы работаем в жанре альтернативного рока, который может в себя включать и рок-н-ролл, и всё остальное. 

Я, честно говоря, очень иронично отношусь ко всем этим призам (показывает на стоящие на полке статуэтки в гостиной его дома на юге Испании, где мы разговариваем. — Прим. авт.). Я, честно говоря, хотел их выбросить.

— Но не выбросили.

— Не выбросил. У меня просто жена повисла на руке и сказала: «Не надо, это для истории».

— «Аллилуйя» — это антивоенный альбом (вышел в ноябре 2022 года)?

— Мы начали его записывать задолго до того, как война началась. А когда она началась, мы с Янчиком [Николенко], соавтором моих песен, дописали «Колыбельную», вложив в нее нашу антивоенную позицию.

Весь альбом, наверное, трудно назвать антивоенным, потому что мы [обычно] не берем за основу концепции альбома какую-то идеологию. У нас [все песни и альбомы] просто про жизнь. И если туда проникают какие-то социальные или другие аспекты, то это отображение того, что происходит вокруг нас и с нами. Но это не инструмент для доказывания чего-то или донесения до кого-то.

— А клип на «Колыбельную» вам предложили сделать антивоенным или вы сами попросили что-нибудь антивоенное?

— Как это объяснить? Есть задачи, которые ты ставишь перед собой. Вот стиль Макса Покровского — а я его безмерно уважаю — мне не очень близок. Это как «утром в газете, вечером в куплете». Я с большим пиететом к нему отношусь, но для нас важнее передача внутреннего состояния человека. Иногда даже маленького человека.

Повторюсь, что не считаю себя музыкантом и композитором. Несмотря на то, что я пишу музыку и тексты. 

Я себя считаю научным сотрудником, потому что мне интересно, как музыка воздействует на человека. Поэзия — это поэзия, она может существовать абсолютно автономно. Я когда-то с [Константином] Хабенским по этому поводу спорил, и мой аргумент такой: 

и это всё внутри тебя, для этого нет никакой необходимости в какой-то аппаратуре.

А песни — это всё-таки нечто другое, это сочетание слов и музыки. Мне очень нравится, как работают британские и американские поэты-песенники, которые строят свои песни на ассоциациях, и если их читать с листа, то это достаточно рваная структура.

— И часто примитивная.

— Мы тоже занимаемся примитивизмом! Мы приехали [в Россию] уже достаточно состоявшиеся в наших вкусах, в понимании, чего мы хотим от жизни. 

Поэтому у нас очень много времени заняла работа с фонетикой русского языка и соединение [текстов] с современными музыкальными тенденциями. В русском языке не все слова легко ложатся на музыку… Каждая песня — это заново созданный велосипед, но мы создавали заново вообще всё, что мы придумали, — и свой стиль, и всё остальное. Шли по наитию, просто двигаясь в неопределенном направлении.

Я называю себя научным сотрудником, потому что мне интересно, какие именно слова подойдут, чтобы они вместе с музыкой производили впечатление. Это касается и клипов, наверное, потому что плохой клип — это тот, который просто экранизирует слова. 

Мне всегда нравилось поэтому работать с Максом Шишкиным, потому что до него практически все сценарии я придумывал, а Шишкин — на нашей волне. Мы очень долго обговаривали, о чем мы [хотим клип], но сюжет он сконструировал сам.

— Задача ставилась сделать антивоенный клип, но так, чтобы при этом нельзя было возбудить дело?

— Мы тогда об этом не думали, честно говоря. Хотя, может, и думали… Как это сказать, не знаю…

Я ведь даже хотел получить российское гражданство. Раньше же все наказания, касающиеся таких каких-то [политических] вещей, имели административный характер. А я, как иностранный гражданин (у Левы Би-2 израильское гражданство. — Прим. авт.), получив административное наказание, должен был быть выслан из страны. Поэтому мне казалось, что гражданство — это определенная защита от того, чтобы ко мне не цеплялись по таким мелочам. 

Сейчас я, конечно, понимаю, что и слава богу [что не получил].

— Вы неоднократно говорили раньше, что протестной группой не являетесь, а в 2004 году и вовсе выпустили песню «Революция», которую сами называли «антиреволюционным манифестом». Вы ее зачем вообще написали?

— Давайте определим сначала, что такое протестная группа.

— Давайте! Вот «Порнофильмы» — протестная группа.

— Да, но это рамки какие-то определенные, а наш диапазон намного шире. И протест в чистом виде на тот момент времени, когда мы приехали [в Россию] и развивались, очень сужал спектр наших музыкальных интересов и всего остального.

— И базу поклонников?

— Да, наверное… Но я конъюнктурщик в здравом абсолютно понимании [этого слова]. Я не делаю песни специально для того, чтобы они стали хитами. Понимаете, о чем разговор, да? Я не сочиняю для того, чтобы понравиться публике, для того, чтобы заработать много денег. 

Мы как-то сразу начали говорить про протестность… Я помню, что мне еще в нулевых на радиостанциях задавали такие вопросы и говорили, что рок-н-ролл — это протест. Наверное, протест — это образ жизни, это свобода самовыражения. Она не всегда касается каких-то политических аспектов. Это внутренняя свобода, это образ жизни, и протест в нем занимает не главную роль.

— Так зачем вы песню «Революция» написали-то?

— Я писал ее о том, что, может быть, хватит этих революций. Такая у меня позиция была на тот момент времени — и она, может быть, сохранилась до сих пор, — что революция сама по себе всегда несет последствия, которые часто заканчиваются кровью. Революция — это непредсказуемость в последствиях.

Поэтому и был [в песне] посыл, что нельзя доводить ситуацию до революции. Это была антиреволюционная песня.

— Так о том и речь! Я к чему спрашиваю. Вы в 2021 году в интервью «Москвичу» говорили, что ваши взгляды изменились. А в начале 2000-х они, получается, были прогосударственные, пропутинские?

— Нет, пропутинскими мы никогда не были. Понимаете, песни появляются, и не всегда легко объяснить смысл этих песен. Не хотелось крови никакой, [хотелось,] чтобы жили мирно и решали наши проблемы политическим и естественным образом.

Я наивно сейчас говорю. Я вообще эту песню перестал любить. Мы ее убрали из сета. Именно по причине того, что там есть строчки, которые меня сейчас смущают. Вы меня так решили замучить с этой песней «Революция». Люди меняются.

— Так я и спрашиваю, как ваши взгляды изменились. Может, это было написано на фоне Майдана и Беслана…

— Нам показалось тогда, что период революций закончился и сейчас мы приступаем к новой жизни, в которой главным будет не уничтожение друг друга, а созидание.

— Звучит вполне по-путински!

— Да, но я контекст тогда не понимал. Во-первых, я родился в Минске. Мы долго отсутствовали в России и жили в странах (Израиле, Австралии. — Прим. авт.), в которых демократический строй не позволял людям, даже если они приходили к власти с нарративом каких-то глобальных изменений, ничего менять. От перемены мест премьеров или президентов в странах фундаментально не изменялось ничего. 

Мы с Шуриком еще в Австралии решили, что у нас точно получится то, что мы задумали, что у нас для этого всё есть. 

Поэтому [в Россию] мы приехали намеренно заниматься реализацией своей мечты. Россию, в которой уже случилась демократическая революция, мы воспринимали как демократическую страну. И то, что происходило [вокруг], для нас казалось естественным, потому что везде и всегда есть какие-то политические проблемы. Это есть и на Западе, там политики между собой спорят. 

Так что [песня «Революция»] была не политическим даже заявлением, а больше таким, наверное, оммажем в сторону того, что происходило вокруг. Мы радовались!

Это вы, журналисты и те, кто прошли 90-е, видели всю глубину того, что происходило, а мы видели то, что на поверхности. Плюс, наверное, мы хотели наверстать годы упущенного рок-н-ролльного куража. Поэтому первые пять лет жизни [в России] я вообще не помню, честно говоря. Она вся в рок-н-ролльном тумане.

— А когда вы поняли, что с российским государством, с властью что-то не то?

— Мы начали ассимилироваться, постепенно становились гражданами России. Вокруг нас начали появляться [разбирающиеся в политике] люди, например, [бывший генпродюсер «Нашего радио», ныне журналист «Дождя»] Миша Козырев. Он мне говорил что-то про Ходорковского и всех остальных, хотя от меня это всё было далековато. Я не настолько был погружен во всю эту атмосферу.

Для нас медведевский период был не оттепелью, а продолжением развития. Я сейчас говорю языком обывателя, и я прошу, чтобы ко мне относились не как к человеку, который готов вести разговоры о политике. Конечно, мы ведем их на кухне, но чтобы я их высказывал в [публичном] формате, мне не хватает информации. Это ваша профессия, понимаете?

Для нас появление Медведева — это была свобода, которая [при нем] стала еще больше развиваться, эта близость власти, как нам казалось, к народу, потому что весь рок-н-ролл стал вдруг рукопожатным.

— Вы встречались с Медведевым?

— Да. Я играл на всех его вечеринках. [Экс-замглавы администрации президента] Славу Суркова я знал прекрасно, не понимая абсолютно ничего про его политический бэкграунд. У нас были [хорошие] отношения с ним.

Была же знаменитая встреча в Кремле, на которую всех позвали, включая Земфиру. Мы тогда были, наверное, среди всех наименее заслуженные по иерархии.

Я приехал на нее абсолютно пьяный после гастролей. И когда Сурков начал что-то говорить, как я сейчас уже понимаю, задумывая всю эту систему, чтобы создать какой-то инкубатор какого-то нового русского мира, я тогда, наверное, единственный сказал: 

Я ему сказал, что это очень странный вопрос. Я в лицо ему сказал, что это какой-то бред, нельзя так просто взять и построить какой-то институт, в котором будут рождаться только гении. 

Каким-то образом так получилось, что это спровоцировало кратковременную дружбу с Сурковым. Наверное, именно потому, что эта позиция была высказана таким простым и доходчивым языком: «Хули вы от нас хотите, нам и так тяжело, собственно говоря». 

В тяжелые времена Сурков даже финансово нам помог. Когда мы ушли от нашего продюсера, который нас шантажировал и перекрыл все входы и выходы на радио и всё остальное, мы просто позвонили и сказали: «Слава, у нас такая проблема», и эта проблема решилась в течение пяти минут.

И он не ставил отношения с нами так, что мы теперь ему чем-то обязаны. У нас не было какой-то устной или другой договоренности, что мы теперь должны выступать на каких-то мероприятиях обязательно. Но пока у нас был продюсер Александр Пономарев, он был очень неизбирателен. А может быть, как раз избирателен, потому что все его друзья как раз были эти Ветровы. 

Мы успели съездить и выступить на Селигере два раза, если я не ошибаюсь.

— Это же классический зашквар!

— Изначально это было наверняка скопировано откуда-то с Запада. Сама по себе идея (замолкает)…

— Там была пропаганда, детям активно промывали мозги.

— Это всё мы стали понимать уже потом. Это вы сейчас так уверенно говорите, потому что вы жили этим, а мы просто видели, что государство вкладывает деньги в то, чтобы молодежь занималась наукой. На первом «Селигере» еще не было никаких [тревожных проявлений], а вот когда мы приехали во второй раз, то было уже страшно. Тогда уже везде висели постеры с Путиным.

Но сама-то по себе модель была интересная, собственно говоря. Почему молодежь не возить летом и не знакомить их, например, с какими-то известными учеными? Они живут в палатках, и к ним приезжают люди, писатели и все остальные, а дети и молодежь в этот момент могут общаться с ними, задавать вопросы. Я в этом ничего не вижу плохого.

То, что потом это всё стало [происходить] под эгидой утопического общества по типу оруэлловского, это другая история.

— А Сурков вам, кстати, во время таиландской истории не писал ничего?

— Нет, мы давно прекратили отношения. Точнее, они у нас растворились. Сурков исчез сразу после [возвращения на пост президента] Путина. Когда Медведев сошел с политической сцены, то ситуация для нас стала поворотной. Когда Путин вернулся, для меня стало понятно, что эта дорога уже начинает обретать эсхатологическое направление.

— Но когда на «Нашествии» появилась военная техника Минобороны и многие артисты, наверное, в большей степени протестные, отказались участвовать в нем, вы не отказались. Хотя, как и фотографии Путина, и шагающая строем молодежь на Селигере, — вы не произносите слова «фашизм», но там были его элементы, — прославление оружия — еще один его элемент.

— Это было, конечно, неприятно, но это была не катастрофа, потому что мы все понимали прекрасно, что такое провести фестиваль. Значит, если организаторы «Нашествия» вынуждены ставить какую-то военную технику — я сам ее даже не видел, — то это определенный компромисс.

Но все мы, наверное, надеялись, как и вся страна, на то, что, может быть, это всё каким-то естественным образом [пройдет]. 

Я в этом видел естественный путь развития цивилизации, очень надеялся, что в конце концов в нашем современном мире должен победить здравый смысл. Но это ощущение очень быстро прошло.

— А вы, кстати, почему раньше так и не получили российское гражданство? Это, видимо, не было принципиальным решением: не хочу с этим путинским государством иметь один паспорт.

— Во-первых, я же не прагматик, я не могу себя назвать человеком с острым, ясным умом, который может рационально рассчитать, что будет через 10 или 12 лет. Это я сейчас уже научился по каким-то косвенным факторам определять ситуацию, которая происходит сейчас в мире или в России.

Тогда это была просто жизнь, которую мы жили.

Честно говоря, то, что Россия стала фашистским государством, для всех стало неожиданностью. Когда в одночасье началась война, прям настоящая. 

Но вообще-то для нас всё стало понятно, когда началась война в связи с Крымом. Мы же тогда выпустили антивоенную песню «Забрали в армию». То есть наша инфантильность имела какой-то определенный предел.

— А что на вечеринках Медведева-то было?

— Да ничего [такого].

— Это выглядело примерно, как когда он под песню American boy танцевал, или как-то пожестче?

— Последняя вечеринка, на которой мы выступали, была лет пять назад, когда Медведев уже был, кажется, в Совбезе.

Тогда нас вдруг пригласили к Медведеву — Светлана Медведева к нам очень хорошо относится. У них был совсем маленький сабантуйчик, человек на пятнадцать. Стояли столы с канделябрами, как будто семисвечниками. Раньше мы фэсэошников всех в лицо знали, а они — нас, но тут уже какая-то новая бригада была.

Всё происходило в Сколково, в пирамиде. Пустое выключенное здание, в котором ничего нет и не горит ни одно окно. Мы уже тогда к этому относились, конечно, с абсолютным цинизмом. Потому что для нас это было уже просто смешно.

Вот такое что-то частное было, без размаха, и, собственно говоря, это был последний наш выезд [к Медведеву].

— Так вы же говорите, что уже после [аннексии] Крыма вам всё стало ясно!

— Да, и поэтому мы не ездили больше в Украину.

— В Украину или конкретно в Крым?

— Именно в Украину. После того как Крым захватили и на Донбассе начались проблемы, мы решили больше не ездить в Украину. Мы живем в государстве, которое напало на Украину, и как мы будем туда приезжать с концертами? Мы же являлись для общественности представителями России.

— Ну а в знак поддержки? Тогда, по-моему, еще можно было так делать.

— Нет, ну это было бы хамство.

— Но у вас же был запланирован на 2022 год концерт в Киеве.

— Да, перед самой войной наступила какая-то эйфория, не знаю, что произошло [с нами]. Но получается, наше решение [не играть в Украине] было абсолютно правильным, если в конце концов судьба нам так и не дала этот концерт сделать.

— А от приглашения Медведева нельзя было отказаться?

— Мы просто имели систему, вот и всё. Если говорить о Медведеве, то нам было весело. На тот момент времени было прикольно с президентом [пообщаться].

— А может, они не знали вашу позицию?

— Все знали нашу позицию. В последнее время особенно. Мы перед отъездом из России выступали на дне рождения у одного губернатора, который [перед этим] отменил наше выступление в своем городе. Я не буду говорить, кто это.

— А вам-то не западло было?

— Мы уже понимали, что уезжаем из России, и нам надо было как-то выживать.

— Вы видели, что Медведев последние годы пишет в телеграм-канале…

— У меня нет никакой симпатии к Медведеву.

— Нет-нет, я про то, что он казался, в общем, либеральным человеком, интересующимся айфонами, общением с Обамой. И его новый публичный образ стал неожиданностью. Вы ожидали…

— Конечно, мы не ожидали! Мы все знали, что всё идет к пиздецу. Мы просто не понимали, как этот пиздец будет выглядеть.

— Я к тому, что, может, Медведев на вечеринках как раз что-то такое задвигал: «Ебаный Запад! Мы с ним разберемся»?

— Нет, он ходячий мем, честное слово. Он мне сказал про песню «Полковнику никто не пишет»: «Всем президентам дают звание полковника, поэтому песня, наверное, где-то тоже про меня».

Я сейчас уже с высоты своего воспоминания понимаю, что он, конечно, мишка такой. Когда он уже был президентом России, его Слава [Сурков] так звал: «Дим, Дим, иди сюда».

Это нас подкупало тем, что нам казалось, что это какая-то новая форма либерализма, который очеловечивает всё вокруг. Мы же не говорили с ними об их планах. Конечно, мы очень быстро стали понимать, что всё это — лицемерие. Но для себя мы нашли определенную позицию: приглашают, платят — мы играем.

С Медведевым хорошо, что всё было известно заранее. А так ты не всегда знал, к кому ты едешь на «заказник». Приезжаешь, а там оказывается, что половина гостей — это какие-то люди из правительства или откуда-то еще.

— В 2019 году «Россия-1» заглушила слово «протесты» в вашей песне «Люди на эскалаторах». Я как раз активно участвовал в тех акциях. Мы организовывали митинг на Сахарова в августе, и на нем, например, выступал Face. А вы бы согласились?

— Мы не могли выступать на таких мероприятиях, не могли участвовать в политике. По одной простой причине: морально-нравственной. Я не считал себя вправе это делать, будучи иностранным гражданином.

Помимо того, что ко мне есть претензии, почему мы не участвовали, такие же претензии были: какого хера вы что-то там [говорите], если вы иностранцы. Если бы у меня было российское гражданство, может быть, моя судьба была бы немножко другой. Может быть, и совсем другой. Но [иностранный паспорт] нас чуть-чуть оберегал от политики, которая очень сильно затягивает.

(продолжая после небольшого перерыва) Мы такой период времени в интервью охватываем (усмехается)! Но [политика] — это не всё, что в моем мире существует! У меня такое ощущение, что я сейчас как будто бы оправдываюсь (смеется).

— В интервью с политическими журналистами так бывает.

— Да, я понимаю, но я не политик, вот в чем дело.

— Но и я не музыкальный журналист, поэтому и получается такой разговор.

— Получается так размыто и широко, что я теряюсь, что конкретно говорить, как это всё объяснить…

— …Вот вы говорите, что не участвовали в политической деятельности из-за морально-нравственной позиции. А может быть, причина всё-таки в том, что участие в политике могло привести к потере бизнеса?

— Ну да… Давайте упростим ситуацию насчет зарабатывания денег. Я не шел никогда на какие-то сумасшедшие компромиссы. Всё, что в своей жизни я заработал, было абсолютно честным путем. Я от власти денег лично не получал ни копейки, никогда. Сурков нам дал денег, когда мы были просто в полной жопе, сидели и голодали. Мы обратились к нему просто для того, чтобы выжить.

— Но за «Селигер» же вам платили деньги? И у Медведева, наверное, вы не бесплатно выступали?

— Это не политическая же была деятельность. «Селигер» — это тоже тогда была не политика. Отношения были чисто коммерческими. 

Когда была смена власти, я помню, мы выступали на какой-то площади, но это всё равно было под эгидой городского мероприятия.

С какими-то ужасными людьми мы никогда не дружили. С Путиным мы не дружили. Я Путина видел один раз — мы в Кремле выступали с Гэри Муром и, кажется, «Високосным годом». Гэри Мур спросил, кто там в зале, а Шурик ответил, что там кагэбисты (смеется).

— А Гэри Мур что?

— Наверное, как шутку воспринял.

— Но про Беларусь вы в 2020 году высказались довольно однозначно.

— Да, высказались. Концерт наш там так и не состоялся, а с тех пор больше туда не ездили. Я понимал, что этим закончится и здесь [в России]. Хотя как понимал? Наверное, не понимал.

Я думаю, что если бы не война, когда Россия напала на Украину 24 февраля, то, может быть, это продолжалось бы еще в таком вялотекущем режиме еще лет десять, пока не развалилось бы само по себе. Война просто всё ускорила.

— Так вы по Беларуси высказались, потому что белорусский рынок менее значим для вас, чем российский?

— Нет, потому что в Беларуси начались волнения.

— В России тоже было полно поводов для высказывания.

— Мы не политическая группа.

— Так я не настаиваю, но вы же по Беларуси выступили? Выступили. Если бы вы не выступали, то и вопросов бы не было. А поскольку вы выступили довольно однозначно, то я вас и спрашиваю, почему по поводу России молчали, где тоже были и массовые выступления, и менты пиздили демонстрантов, и заводили уголовные дела даже за брошенный стаканчик в сторону полиции. Можно долго перечислять, но вы же не высказывались. Я поэтому и делаю вывод, что дело в том, что Беларусь для вас не так важна.

— Просто тогда в Беларуси стала более жесткая ситуация, чем в России. Тогда еще в России можно было что-то говорить. И я говорил. Когда стали происходить явные нарушения прав человека, мы стали заявлять и писать в поддержку каких-то людей — например, Ивана Голунова. 

Я никогда не выдавал [политических] манифестов, но я решил, что по крайней мере буду честно отвечать в комментариях. Мне казалось, что такая конструкция позволяет существовать вне острого соприкосновения с властью.

— Все ваши проблемы случились из-за серии комментариев: «Вы убийцы. Путин и вся его умственно отсталая шваль уничтожила вашу страну. Всё, что вызывает сейчас путинская Россия, — омерзение и брезгливость. Я не вернусь в Россию». Вы когда это писали, понимали, чем это закончится?

— Да, я уже понимал.

— Зачем тогда вы удалили первые антивоенные посты, сделанные 24 февраля?

— Адвокаты сказали, что сейчас другие времена приходят, а у меня же есть ответственность. Я не один — у меня коллектив. С начала пандемии мы не уволили ни одного человека.

— После начала войны уволили.

— Да, Давида Мисакяна, который в первый день войны в инстаграме писал, что мы будем вешать украинцев на Красной площади. Естественно, я сразу его выгнал.

Я же знал, что у нас будет через год, через два, где мы будем играть. У нас было всё рассчитано. Мы сделали сами полностью свой, абсолютно независимый бизнес-проект. «Би-2» — это была группа, но вокруг уже была фирма. Мы сами делали концерты, сами занимались рекламой и всем остальным.

Мы успели на пике два года поработать, но всё наебнулось. Проходить сквозь струи мы не собирались. Мы понимали, что в какой-то момент наступит какой-то кризис. Я по-человечески надеялся, что этот кризис разрешится в сторону российского гражданского общества, но я его, скажем так, переоценил. 

потому что мы находились среди людей, для которых мы пишем песни, которые близки нам по менталитету. 

Но если так подумать, то какого хера вы ничего не делали? Мы-то иностранцы, какие к нам претензии? Это какого хера вы ничего не делали?

— Мы делали!

— Вы делали? Но почему тогда это всё сейчас произошло? Из-за того, что мы ничего не говорили?

— Ну да, есть такая претензия ко многим артистам, что они ничего не говорили.

— Так а что вы делали вообще? Мы просто смотрели и охуевали вообще от того, что происходит в России.

— Так вы от журналистов и узнавали эту суровую правду. Такая функция у журналистов.

— Да, мы читали.

— А лидеры мнений должны на это реагировать, соответственно. Так это по идее должно работать.

— А я должен как музыкант пойти и разобраться с этим вопросом?

— По идее нет, но в России же государство с проблемами не разбирается.

— Давайте сейчас поступим по-другому. Я уже сижу час оправдываюсь, что я типа ни хера не делал для того, чтобы, блядь, в России было всё хорошо. Получается, что я, иностранный гражданин, во всём виноват.

— Мы все виноваты.

— Что я свою кандидатуру не выставлял как президента? Вся либеральная туса, сами разберитесь между собой.

Мы учились песни писать. Была куча проблем разных помимо политических. Мы работали над собой всё это время, развивались, преодолевали себя в чем-то. В отличие, наверное, от всей страны. Теперь у нас стали появляться классные песни. 

— Не спорю. А как вы думаете, почему Кремль именно вас выбрал? Вы же не единственные выступали в Таиланде.

— Наверное, какие-то мои высказывания были обидные. Давайте смотреть на факты. Это случилось. Значит, наступил момент, когда мы стали для них тоже опасны. Как люди, которые сказали, что мы не пойдем дорогой убийства, узурпации власти. 

Моя политическая позиция, о которой я всегда говорю: выборы должны быть честными, а власть — сменяемой. Если эти две вещи не соблюдаются, то всё остальное идет по пизде. Вот и всё.

— Может быть, с вами так поступили, потому что вы с ними дружили, выступали у них, и они восприняли ваши слова как предательство?

— Вполне возможно, но мы никогда не скрывали своих взглядов.

— Они-то, наверное, считали что вы их друзья, раз вы с ними общались.

— Может быть, они так и думали, но мы так не думали (смеется). Перед войной вообще время какое было? Я не понимаю, что такое башни Кремля, но по крайней мере можно было, если к тебе кто-то доебался, найти другого человека, который поможет этому человеку отъебаться. Извиняюсь за мой жаргон.

Но это был период, когда были сторонники одних идей, других, третьих, то есть достаточно либерально настроенных политиков было достаточно много. Понятно, что когда попадаешь во всю эту систему, ты становишься у кормушки. Эти люди всё меньше и меньше у меня вызывали уважение. Сейчас мои приоритеты такие, что даже те мои друзья, у кого есть деньги, должны были их заработать честным путем, без всяких подрядов.

Я всегда завидовал людям, у которых стержень был встроен уже изначально. Как у [артиста] Максима Виторгана, например. У меня не было возможности, наверное, получить такой стержень с самого начала — из-за родителей, потом из-за нашей жизни за границей, когда мы не очень сильно вникали в то, что происходит в России.

— После Омска, где вы отменили свой концерт из-за баннера «Za президента», вывешенного над сценой, Мария Захарова написала пост, что ваши проблемы — эксцесс исполнителя.

— В дверь не в ту зашли…

— …и она вам звонила. То есть она, видимо, думала, что вы всё-таки с ними заодно.

— Я не знаю, что она думала в этот момент. Я не могу вообще понять, о чем думают эти люди. Скорее всего, они стараются вообще не думать сейчас ни о чем. С Захаровой мы просто познакомились на вечеринке у Венедиктова. До войны еще мы какие-то вопросы у нее узнавали.

— Вы рассказывали, что Шура [Би-2] ходил после отмены концерта в Омске в администрацию президента к Сергею Новикову. Зачем?

— Мы хотели просто понять, что происходит. Мы продолжали играть концерты, у нас были обязательства перед публикой.

Когда началась война, мы, можно сказать, были в туре. Мы поняли, что надо менять программу, мы убрали все веселые песни, мы сделали из нашего представления не политическое [высказывание], но какое-то заявление. Из развлекательного мероприятия сделали полуспектакль, который нас всех заставит о чем-то задуматься. Мы начали со сцены говорить «Нет войне» и всё остальное. 

— А что Новиков, вы думали, вам скажет?

— Да ничего, мы пришли к нему и спросили, что вообще происходит-то, блядь. Он сказал: хотите выступать — езжайте [на Донбасс]. Шурик вышел из кабинета, поставил машину около винного магазина, купил бутылку коньяка, выпил ее сразу и сказал, что больше туда не пойдет. И мы решили, что завязываем с этим и просто уезжаем.

— Вы говорили, что Новиков — «животное». Что же он такого сказал? Если просто на Донбасс поехать, то это вроде для них обычное дело.

— Он животное сам по себе.

— Может быть, не надо было с самого начала к нему ходить?

— Стало [не сразу] ясно, что вся страна оказалась под властью людей, которые не хотят отдавать эту власть… Новая российская аристократия…

— Вы ожидали, что в Таиланде с вами такое произойдет?

— Мы ожидали каких-то пакостей, но на таком уровне нет. Когда к нам [после концерта в Пхукете] в гримерку пришло большое количество силовиков, то стало понятно, что всё это не просто так, потому что в Таиланде ночные клубы — это закрытое государство, туда полиция просто так войти не может. Если это произошло, то значит, идет продуманная спецоперация.

— А что, вы думаете, было бы в России?

— Турма.

— Шесть лет за фейки про армию?

— Я понятия не имею, мне это вообще не интересно теперь.

— А вам намекали, что может произойти?

— Мне уже намекали, когда я жил в России. Хорошо, что у меня были знакомые, с которыми я мог контролировать эти все ситуации и понимать, насколько этот призрак близко ходит от меня.

Я понимаю, что вы хотите от меня узнать, почему [столько лет] никто не обращал на нас внимания и вдруг мы оказались главными врагами России. Многим, наверное, может быть обидно (смеется). Многие занимались политической деятельностью, а в итоге мы сейчас банк срываем, если так цинично говорить.

Я не знаю, как вам ответить, но, наверное, всё к этому и шло, потому что всё общество атомизировалось. Оппозиции было лень просто, наверное, заниматься [делом]. Там тоже была элитарность. Оппозиция — это были люди, которые умно разговаривали друг с другом. Говорили: этот плохой, этот не с нами. Власть говорила: вам не надо знать ничего, вы просто рабы, вы работаете на заводах и ничего не понимаете.

— Уровень доходов без концертов в России сильно упадет?

— Мы банкроты.

— Вас же Forbes помещал в топ-10 самых успешных в финансовом смысле исполнителей.

— Не понимаю, откуда они берут эту информацию, но мы, конечно, были состоятельными. Только мы все деньги вкладывали в свое развитие. Поэтому, когда 24 февраля это всё дело наебнулось, мы, естественно, потеряли сразу всё. Я мог купить Ferrari, но я не покупал. У нас не было спонсоров никогда, мы делали всё сами, если нам помогали люди, то это была чисто меценатская помощь, например на клип. Мы не надеялись на чью-то помощь, мы не ждали, когда какая-то подачка перепадет. Мы были абсолютно самостоятельными, поэтому я и не боюсь сейчас ничего.

Несмотря на то, что мы банкроты, я знаю, что мы будем жить дальше нормально, мы разберемся, мы построим свой бизнес здесь и будем продолжать заниматься своим делом. И будем разговаривать с той публикой, которая теперь здесь, которая наши абсолютные соратники.

— То есть новый «Би-2» будет ориентирован именно на русских эмигрантов?

— Я эмигрант с 19 лет! Я космополит. Но мы писать музыку не для эмигрантской публики будем. 

Хорошо было бы, конечно, жить где-то там, где нет никаких проблем, но, в конце концов, проблемы делают нас сильнее.

— Денег-то, наверное, будет меньше получаться зарабатывать здесь.

— Да, ну и что? Самое главное, чтобы у меня совесть чиста была. Деньги — это инструмент. Если есть идея, деньги приходят сами. Это у меня такой принцип жизни. Я никогда не буду чем-то заниматься только ради денег.

— А для «Зверей», Сергея Галанина и всех остальных, кто остался работать в России, важнее деньги?

— Да мне похуй, я не знаю. Мне вообще это неинтересно. Это их судьба. У каждого человека своя судьба, он отвечает за нее. Я не собираюсь ни кого-то осуждать, ни давать какие-то советы.

— Вас всем миром спасали из Таиланда, и я лично не сомневался, что всё закончится хорошо. Но вы теперь будете вписываться за рядовых активистов, которых из Казахстана, Кыргызстана пытаются депортировать в Россию?

— Мы занимаемся помощью людям, мы помогаем вытаскивать людей из России. Я лично из своих денег оплачиваю проживание этих людей. Я не хочу называть имена.

Я очень активно помогаю гуманитарно Украине через израильский фонд. Я говорю о банкротстве, но всё-таки у меня хватает средств для того, чтобы еще участвовать в какой-то помощи. Я к путинской системе относился всегда отрицательно, но сейчас это на стадии яркого обострения.

— Может, тогда надо ВСУ поддерживать? Есть такое мнение, что только украинская армия победит Путина.

— Давайте я это оставлю при себе, но я помогаю Украине очень конкретно. Мы с женой купили две машины скорой помощи на последние деньги и абсолютно об этом не пожалели. Что такое помогать ВСУ? На этих машинах скорой помощи наверняка спасали и военных тоже.

Дроны? Дроны — это такой вопрос, который я оставлю в стороне. Танки я не могу купить. Я думаю, что глобальные вопросы — к государствам, а не то, что каждый купит по снаряду.

— Вы встречались со Светланой Тихановской, назвали ее «госпожа президент». А как к Юлии Навальной относитесь? Видите ее альтернативой в будущем?

— Нет, не вижу вообще. Я думаю, что на то, что произойдет в России, ни одна из существующих политических структур — ФБК или какая-то еще — не будут иметь никакого влияния. Если в России случится гражданская война, какой-то перелом, смутные времена, то это будет стихийно. Стихия на гребень волны вынесет случайных людей, и это могут быть негодяи. Эта история только начинается.

У нас интервью толком не получается, потому что нет цельного разговора. Мы сейчас пытаемся выяснить, какого хера «Би-2» вдруг стали чуть ли не главной антипутинской группой, да? Вот с чем вы, собственно говоря, ко мне приехали.

— Думаю, вы наше интервью, если бы оно бралось до войны, прервали бы минуте на 20-й.

— Нет, не прервал бы, но у меня сейчас была возможность пообщаться с разными журналистами, и на меня произвели впечатление западные журналисты. Я понял, в чем сумасшедшая разница между ними и русскоговорящими журналистами. У них очень четкие вопросы, не размытые. А у русскоговорящих в одном вопросе 18 вопросов. И на какой из них отвечать в первую очередь?

— А почему в клипе памяти Навального вас нет? Не предлагали?

— Мне всё равно, кто будет президентом. Я не хочу поддерживать какую-то одну политическую структуру. Я к Навальному отношусь с глубочайшим уважением. Мне очень импонируют люди, которые сами себя делают и самосовершенствуются. Это очень сложная вещь — работа над собой.

Я могу по себе сказать. Я, например, сильно отличаюсь от того, кем я был 20 лет назад. И именно поэтому я к нему отношусь с огромным уважением и считаю его настоящим политиком. 

Но у меня, помимо Навального, есть другие знакомые, я дружу с Димой Гудковым. Политика — это всё-таки другая история. Я на нее просто смотрю и не могу никак воздействовать. Я не хочу быть причастен к какой-то определенной политической партии.

Когда с нами произошла ситуация [в Таиланде], нам помогло огромное количество людей, многие из которых между собой были не в очень хороших отношениях. Теперь эти отношения наладились. И у меня теперь такой вопрос: почему бы, например, таким же образом не повторить эту ситуацию, только в плане спасения России?

— В смысле объединить усилия оппозиционеров и всем ударить одним кулаком?

— Да, это вполне реально. Сейчас с высоты своего опыта я могу сказать, что нет ничего невозможного. Потому что вся моя жизнь построена на том, что когда я приступал к любой задаче, мне казалось, что у меня никогда этого в жизни не получится, но получалось.

— Возьмите тогда на себя эту задачу.

— Стать президентом?

— Не обязательно. Объединить оппозицию.

— Если от меня будут какие-то вопросы зависеть, я могу помочь, конечно (смеется). Чем надо помочь? (Смеется) Я не какой-то мудрец, я уверен, что я не являюсь эталоном чего-то вообще. Я не идеален. Я очень скучный. У меня жизнь скучная. Я работаю и сплю.

Я еще раз говорю, простота — это самое сложное. И вот к этой простоте надо стремиться, для того чтобы просто донести явную мысль, что сейчас Россией правит преступник. И преступность, и вся эта пиздобратия в конце концов уничтожают Россию сейчас. Россия уничтожается сейчас конкретно Путиным.

— О том и речь, что вас в России слушает и знает огромное количество аполитичных людей, и если они от вас такое услышат, то, может, они это наконец поймут.

— Я не аналитик, чтобы рассказать про причины, что и откуда. Мы схватились, да, с этим режимом. Понимаете, так получилось. Но я сейчас пишу песню, которая называется «Не зли моих ангелов». Сейчас мы активно работаем над альбомом — я хочу в этом году закончить новую пластинку,

— Она будет антивоенной?

— Не знаю. Она будет называться «Путешествие вокруг Солнца». Мы сейчас все путешествуем вокруг Солнца. Метафорически. Мы все оказались в этом выброшенном пространстве, в открытом космосе. И в то же время на нашем шарике продолжаем путешествовать вокруг Солнца.

Мне теперь хочется работать, работать и работать. А я это чувство потерял во время коронавируса.

— Но ваши тексты станут радикальнее, плакатнее?

— Сейчас, после определенных испытаний, которые мы прошли, я получил, наверное, карт-бланш на то, чтобы и плакатность какую-то добавить в песни. Простота донесения мысли — это самое сложное. Простота в музыке, чтобы она дошла до человека, — это самое сложное. То, что происходит сейчас, естественно, добавляет определенных тем, слов в наши песни.

— У вас израильский паспорт, и вы жили в Израиле после того, как из Беларуси уехали. А почему сейчас туда не поехали?

— Маленький рынок. Я прожил там восемь лет, я отслужил в армии. Профессия ведет себя за собой. Будучи гражданином Израиля, у меня нет обязательств перед Израилем жить там. Таких нет обязательств вообще ни в какой стране, собственно говоря. Я не очень понимаю обвинений, что я там не живу. Я музыкант, мы искали что-то новое, мы поехали в Австралию. Нам нужен был какой-то определенный мир, в котором рок-н-ролл существует в естественном виде. Нам надо было научиться, как это делается.

Сейчас в Испании мне удобнее работается. Для меня задача номер один — это создать здесь все условия для того, чтобы творчески себя чувствовать спокойно. У меня теперь кабинет для работы в три раза больше, чем был в Москве. Я там жил в квартире 57 квадратных метров. Это к слову о том, куда мы тратили деньги.

— У вас какая-то позиция по поводу происходящего в Израиле сейчас есть?

— Она ничем от официальной не отличается. Есть какие-то нюансы, но в принципе 7 октября произошел вероломный террористический акт такого масштаба, который просто вылился в войну. Для меня как для израильтянина, прошедшего армию, это было, конечно, неожиданностью. Раньше сквозь границу Израиля и муха не могла пролететь.

Я думаю, что концепция войн теперь поменялась вообще абсолютно. Танки уже неактуальны. Сейчас идут войны дронов. А впереди нас ожидает искусственный интеллект, который очень сильно изменит всю парадигму отношений государств друг с другом. А если ИИ попадет в руки к тому же ИГИЛ?

— Есть мнение, что Израиль перебарщивает в ходе борьбы с ХАМАС и очень много гибнет людей, не связанных с ним.

— Я думаю, что не лезь — и не получишь.То есть как перебарщивает? Это очень смешно звучит, честно говоря.

— Дома сносятся целиком, а в них не только боевики ХАМАС находятся.

— Ну, сейчас вот и Белгород тоже сносится.

— В 2017 году вы написали ностальгическую песню «Пора возвращаться домой».

— Тогда все начали уезжать куда-то, и я пытался докричаться, чтобы, может быть, нам всем вернуться и, наконец, попробовать навести порядок в стране. Это, может быть, первая была моя просьба, чтобы собраться, объединиться и что-то начать делать.

Мы постоянно куда-то убегаем все, вот в чем дело. Оставляем на растерзание [Россию] и начинаем друг друга винить: ты гондон, нет, ты гондон, ты это не сделал, а ты либераст. Я либерал, потому что ничего не вижу в либерализме плохого вообще.

— ХАМАС жалеть не надо. Но вы сейчас не скучаете по России?

— Нет. Но я два года не мог вообще ничем заниматься. Ни читать, ничего. У меня не шли песни, да и концерты я играл с трудом. Принимал неимоверное количество антидепрессантов, чтобы просто выйти на сцену и сыграть. И эта боль до сих пор живет во мне, но я не хочу, чтобы она превращалась в ненависть, в ярость.

Я не хочу, чтобы в мои песни проникали эмоции. Я хочу, чтобы эмоции возникали в сочетании с музыкой и возвращали к чему-то человеческому. Мне нравится образ маленького человека, который смотрит на весь этот пиздец, который происходит, весь этот хаос и думает, за что зацепиться, за какие перила, чтобы его не унесло этим смерчем, этим штормом. Как ему остаться человеком, как не озвереть, потому что звереют все. Это не только касается российской политической элиты — люди все начинают звереть просто уже от того, что они устали, от того, что они не понимают друг друга. 

Эта катастрофа происходит, и она будет продолжаться, к сожалению.

— Думаете, еще сыграете когда-нибудь в «Лужниках»?

— Мне всё равно. Я не ставлю такой задачи. Я не считаю, что я сейчас на коне сражаюсь с Путиным. Люди, которые живут сейчас в России и имеют антивоенное и антипутинское мнение, — большие герои, чем я. У меня есть такая возможность — уехать за границу и отсюда что-то говорить. Было бы глупо, если бы я не говорил. Я делаю по максимуму всё, чтобы сохранить группу, чтобы всех вытащить, чтобы все были в безопасности.

Но ностальгии нет, потому что у нас забрали не только будущее, но и прошлое. Некоторых людей уже нет в живых, некоторые сошли с ума, некоторые спились, некоторые снюхались. Я скорее вижу, что я выступлю в Киеве, если украинцы примут нас после того, что сотворила Россия с Украиной.