Дятел, критикующий общество

Троянский конь философии

Хан родился в Сеуле в 1959 году. Его семья не особенно интересовалась культурой. Его первым образованием было металлургическое. А в 22 года он убедил родных в том, что отправляется за границу, чтобы продолжить обучение по технической специальности, — боялся, что иначе не отпустят. Приехав в Германию, которую давно считал своим «духовным домом», поступил на философский факультет Фрайбургского университета. В начале 1990-х Хан защитил диссертацию о Мартине Хайдеггере, дальше работал в Базеле, преподавал в Карлсруэ и в Берлинском университете искусств, где до сих пор иногда читает курсы. Первые книги Хана были трудночитаемы и малопопулярны. Неизвестно, как сложилась бы карьера философа, не найди он «свой жанр». 

Хотя в личной жизни Хан демонстративно «ленив», и живет подчеркнуто медленно (заявляет, что большую часть времени проводит, ухаживая за садом и играя на фортепиано, пишет всего несколько предложений в день, неохотно соглашается на интервью, живет уединенно), это не мешает ему почти ежегодно выдавать по книжке. Правда, всегда очень тонкой — это длительные эссе, а не монографии. Ясно, что это и стало одной из причин читательского внимания к Хану — «быстро об актуальном».

Философ-двойной агент работает в комфортном для мейнстрима формате. Однако упрекнуть Хана в попытке бессовестно угодить читателю не получается. Да, он избегает излишних занудных разъяснений. Да, пишет бодро, вылепливая короткие главки из коротких предложений. Но в то же время охотно пользуется сложной терминологией, показывая, что «простые» вещи таковыми только кажутся. Стиль Хана — удачный баланс между глубиной и доступностью, что вообще-то встречается не так часто.

Успех мыслителя растет и из его проблематики. Автор затрагивает экономику, политику, сферу информации, культуру — и пристально вглядывается в лицо современника, работает на гребне актуальности. Большинство его книг тематически взаимосвязаны. Эссеист Вольфрам Айленбергер даже иронизировал: «Хан напоминает дятла, который постоянно долбит один и тот же узенький, но крепкий сук». И всё же речь не о коммерческом самоповторе. Философ детально разбирает каждый новый участок проблемы, как бы присоединяя его к уже освоенной территории. Он строит философский город, и каждая книга — его очередной район.

Как завоевать самого себя

В комфортной современности (философ именует ее «обществом достижений») неприятный глагол из ХХ века «должен» вытеснен многообещающим «может». Индивид свободен выбирать и реализовывать себя как ему заблагорассудится, и никакое государство не принудит его к возвращению воображаемых «долгов». В нынешней России, конечно, поверить в эту сказку непросто — но ведь еще несколько лет назад это была и наша повестка тоже. Сейчас она смотрится привлекательной, наполненной обаянием нормальности. Но изнутри она особо счастливой не выглядела, а погоня за достижениями и яростная самореализация, подхлестываемая «успешными» образами из СМИ и соцсетей, приводили к выгораниям и депрессиям. В «Обществе усталости» Хан объясняет, что свобода глагола «мочь» — кажущаяся. На деле это тоже форма принуждения — скрытого и от того даже более жесткого и опасного.

По мысли философа, видимое давление подталкивает человека к сопротивлению и оказывается менее эффективным. Для того чтобы выжать из индивида максимум, нужно незаметно приучить его эксплуатировать самого себя. Уверенный в том, что занят саморазвитием и реализацией потенциала, он будет производительнее и так надежнее поддержит машину капитализма. В переведенных книгах Хан не объясняет, как именно осуществляется это скрытое насилие (зато об этом можно очень подробно прочитать у одного из философских гигантов, на чьих плечах Хан строит свои теории, — у Мишеля Фуко. — Прим. ред.) Но ясно, что оно незримо присутствует в информационном пространстве, создавая иллюзию общественного мнения и естественного порядка вещей.

Замотивированный «человек достижений», по мысли Хана, видит себя как предпринимателя, а жизнь как проект, который надлежит само-реализовать. Личную судьбу, очевидно, можно проиграть — эта пугающая мысль помогает оставаться в тонусе. Более того, она, судьба, проигрывается здесь и сейчас — пока ты бездействуешь. Человек оказывается по отношению к себе одновременно эксплуататором и рабом — сам принуждает себя достигать цели и сам же покорно исполняет приказы. Он борется за то, чтобы в процессе самореализации вылупиться из личинки и стать «настоящим мальчиком».

Депрессию и выгорание Хан считает главными эпидемиями нашего времени и сравнивает их с инвалидностью, полученной на «внутренней войне». Проблема заключается еще и в том, что «человек достижений» нарциссичен. Он не умеет выбраться из зеркального лабиринта. Коммуникация нарушена не только с собой, но и с другими.

Как поглотить партнера и уничтожить мир

«Агония эроса» посвящена кризису любви. «Субъект достижений» переносит базовую стратегию поведения на взаимоотношения. Он стремится к успеху покорения и обладания, превращая другого в объект самоутверждения и отражение собственных потребностей. Иными словами, действует как завоеватель и потребитель в логике законов эпохи.

«Секс — это услуга. А сексуальность — это капитал, который нужно прeумножать. Тело с его выставочной стоимостью приравнивается к товару. Другой сексуализируется в качестве возбуждающего объекта. Другого, у которого отняли всю его инаковость [выделение мое. — Прим. авт.], нельзя любить, его можно только потреблять».

Обратите внимание на «отнятую инаковость». В качестве главной причины кризиса Хан называет некое «исчезновение Другого». А затем говорит о необходимости «прадистанции» во взаимоотношениях с ним. Но ведь гармоничные взаимоотношения обычно представляются скорее как сближение, чем как дистанцирование. Однако Хан как раз ассоциирует обладание и потребительское поглощение с насильственной близостью. Это очередная иллюзия, которую он намеревается раскрыть.

Объективация — непреодолимое расстояние. В ее основе лежит необходимость «умертвить» непредсказуемую личность партнера. «Прадистанция», «обходительность», «трансцендентальные приличия» в тексте Хана, наоборот, связаны с принятием существа в его инаковости — как отличного от тебя, живого и индивидуального субъекта. То, что «человеку достижений» трудно вынести такую возмутительную непокорность — симптом весьма опасного заболевания.

Любопытно, что именно превознесением «голой жизни» Бён-Чхоль Хан объясняет модный нынче ЗОЖ. «Прозрачность» и «однородность» «общества достижений», о которых он не устает напоминать, тоже определены латентным страхом смерти. Первая устраняет из восприятия пугающее невидимое, сокрытое, а вторая создает иллюзию контроля и определенности.

По сути, оно выстраивает иллюзорную параллельную реальность, где торжествует прагматичный взгляд на вещи. Неоформленность, переменчивость, неизвестность — эти неотъемлемые черты природы — как бы и не существуют вовсе. Однако рано или поздно реальность непременно заставит распахнуть трусливо зашторенные глаза. Стоит ли говорить, что до тех пор добровольная слепота, как ловкий вор, вынесет из его существования всё самое ценное. Ведь синоним Другого — неизвестный. А его «исчезновение» — это как бы умертвление в восприятии и остальных живых существ, и настоящего, реального мира, и, в конечном итоге, — самого себя. Хан спорит с этой преждевременной, внутренней смертью, которая, разрастаясь, способна поглотить все вокруг.

Пугливый завоеватель дружелюбного мира

Постоянный мотив Бён-Чхоль Хана — противопоставление «жизни деятельной» и «жизни созерцательной». 

В другом месте о ценимой нынче многозадачности он отзывается как о подходе, «распространенном среди диких зверей» и «необходимом для выживания в дикой природе». Созерцание в сверхдинамичной и прагматичной современности впору заносить в Красную книгу. Философ обеспокоен этим не меньше, чем кризисом любви, — ведь именно здесь, в созерцательности, он видит спасительное противоядие.

Бережность, чуткость, со-переживающее внимание к жизни и к таинственным сущностям, наполняющим ее, — Хан пытается сохранить именно такую коммуникацию. Философ снова и снова повторяет трогательное и редкое слово — «дружелюбие». И иногда пишет удивительно нежные для критика предложения: «“Покоящаяся рука”, воздерживающаяся от насильственной хватки, бережна. Слово “беречь” восходит к средневерхненемецкому выражению “schône”, которое также означает “дружелюбный”. Так и созерцательное пребывание является практикой дружелюбия». Или такие, не менее обаятельные: «Лишь в глубине бытия открывается пространство, где вещи льнут друг к другу и сообщаются друг с другом. Именно это дружелюбие бытия придает миру аромат… Она [Истина] возникает, когда в силу сходства или другой близости вещи сообщаются друг с другом, когда они обращаются друг к другу и вступают в отношения, или дружатся».

«Жизнь деятельная» и «жизнь созерцательная», по мысли Хана, должны научиться сосуществовать. Захочет ли откликнуться на его призыв громкая, быстрая, расчетливая современность — вопрос открытый. В любом случае (и это уже немало) Хан верно ощутил нерв эпохи, в котором смешались потаенный страх и прикрывающие его ширмы комфортных иллюзий. А еще насилие и нечуткость, напоминающие, что люди так и не научились мириться с неизвестностью и относиться к живому как к живому.