Акунин без Фандорина

За государственной «отменой» Бориса Акунина, формальную причину которой мы разбирали в недавнем материале, последовали попытки пропаганды обесценить культурную значимость одного из самых продаваемых писателей современной России. Помимо обвинений «террорист-экстремист-иноагент», сотрудники провластных СМИ взялись как бы мимоходом упоминать негативные характеристики творчества литератора.

Например, «РИА Новости» отметили «псевдоисторичность» его детективов, а «Аргументы и факты» и вовсе назвали их «имперским лубком о благодатных временах, на которые надвигается черная туча революции» — тенденциозным чтением, обязанным своей популярностью исключительно «представлениям значительной части российской элиты начала XXI века».

Впрочем, последнюю позицию даже можно назвать любопытной. Детективы Акунина — явление и вправду тесно связанное с политическим контекстом России 1990-х — начала 2000-х. Но фиксация на «эрастофандоринской» стороне библиографии Акунина — это значительное искажение творческого пути автора. Это искажение сейчас и используется пропагандистами, которые выставляют Григория Чхартишвили «просто» коммерческим беллетристом вроде Дарьи Донцовой или Пауло Коэльо.

Григорий Чхартишвили — это отнюдь не только Борис Акунин, приключения Эраста Фандорина и резонансный проект «История Российского государства». Это еще и Анна Борисова, Анатолий Брусникин, всевозможные постмодернистские эксперименты, важнейшие переводы с японского и культовые издательские серии.

Эта сторона его творчества незаслуженно «затемнена». Сейчас, на фоне исчезновения его книг из магазинов и библиотек, самое время ее осветить.

Исповедь масок

2000-е ознаменовались внезапным ренессансом традиции литературных масок и мистификаций. Вспомним, например, таинственного «некропедокоммуниста» Илью Масодова, «Егора Молданова», обманувшего жюри премии «Дебют», или же gangsta fiction роман «Околоноля», который, по всем очевидным признакам, написал Владислав Сурков.

Поэтому когда АСТ в 2007-м вложило баснословный «миллион у. е.» в рекламу книги «Девятный Спас», это породило у культурных обозревателей закономерные подозрения. Автором недвусмысленно славянофильского романа со стилизованной под палехскую миниатюру обложкой был заявлен никому не известный автор-дебютант Анатолий Брусникин, которого в промоматериалах расхваливали прозаики — суперзвезды «нулевых». Сергей Минаев «был в восторге», Сергей Лукьяненко «поражен», Полина Дашкова «не могла оторваться», а Борис Акунин признавался, что также хотел бы написать произведение в сеттинге Петровской эпохи, но вот незадача, «лучше, чем у Брусникина… вряд ли получится».

Это был весьма самобытный издательский перформанс: как Чхартишвили рассказывал в 2012-м после «каминг-аута», еще в 2007-м он заключил с АСТ договоренность, согласно которой обязался выпустить шесть произведений под псевдонимами и на последнем раскрыть «правила игры». Так оно и случилось. Все пять лет АСТ активно подогревало интерес к таинственному проекту «Авторы», в том числе за счет рассылки СМИ фотографий виртуальных писателей, продвижения их «биографий» и даже организации интервью по электронной почте.

«Мне давно хотелось начать писать беллетристику как-то по-другому. Вообразить, что я — это не я, а какой-то немного другой или даже совсем другой автор. Но маска “Борис Акунин” приросла ко мне слишком плотно», — писал Чхартишвили в 2012-м. Как он ранее рассказывал «Коммерсанту», «если текст подписан фамилией Акунин, ждите развлекухи» — и когда читатель не получал под брендом «Акунин» чего-то остросюжетного и игрового, это провоцировало возмущение. «Поэтому я сделал правильные оргвыводы».

На московских рекламных щитах появились имена Анатолия Брусникина и Анны Борисовой — «историка и музейного работника» и «взрослой обеспеченной дамы». Для лучшей навигации в художественных вселенных Чхартишвили важно понимать, что маски «Брусникин» и «Борисова» были натянуты им не на себя, а именно поверх маски «Акунин», поскольку этот его самый знаменитый псевдоним как раз и отвечает за «беллетристическое направление внутри него».

Так в чем же их концептуальная уникальность?

Вернемся к пропагандистским обвинениям в адрес Чхартишвили и обнаружим, что «РИА Новости» среди его «грехов» также упоминают приверженность западничеству, праволиберализму и глобализму. Собственно, и сам писатель своих ценностей никогда не скрывал и Брусникина задумал как противоположную его мировидению «игру в славянофильство» — причем правила этой игры им были определены именно с позиций человека, приверженного европоцентристским взглядам.

«Ну хорошо, славянофильство — если его считать от слова “филос”, от слова “любовь”. Ну, вот человек любит всё славянское, всё русское. Вот как бы он стал писать? Что в этом плохого? Ничего», — такой подход определил «брусничное славянофильство», не имевшее ничего общего со взглядами, к примеру, популярных в 2000-х реакционеров-ксенофобов от прозы вроде Александра Проханова или Юрия Полякова.

Как раз из-за весьма непривычной неославянофильской оптики трилогия Брусникина «Девятный Спас», «Герой иного времени» и «Беллона» представляет интерес и сейчас.

В первом романе, например, философский нарратив сводится к признанию величия петровских реформ, совмещенному с их критикой как «плода государственного насилия» и сравнением со сталинским «великодержавным тестом». Второй — по словам автора, написанный им «для самого себя», — кажется более «вдумчивым», изобилует литературными аллюзиями и довольно занятными диалогами о судьбах родины, к примеру, про «формулу патриотизма» и бессмысленность завоевания Кавказа. В посвященной же Крымской войне «Беллоне» примечательно столкновение космополитизма «русского британца» Александра Бланка, критикующего царскую Россию с позиций, напоминающих «Россию в 1839 году» Астольфа де Кюстина, с безусловным «окопным» патриотизмом из первой части. Но это и просто очень увлекательная и хорошо написанная историко-приключенческая проза.

С проектом «Анна Борисова», который в большей мере можно охарактеризовать как постмодернистский эксперимент, всё несколько сложнее. Оттолкнемся от обоснования «права на жизнь» этой маски от самого Чхартишвили: 

«Мне хотелось попробовать силы в беллетристике, которая очень близко подходит к рубежу, за которым уже начинается серьезная литература. Считайте, что я позавидовал Людмиле Улицкой», — которой, к слову, Борисова (опять же, еще до «каминг-аута») показалась очень «щедрым» и «расточительным автором». Расточительность Улицкая, вероятно, разглядела в структурной закрученности, внезапных появлениях новых сюжетных линий и даже непривычном для традиционного Акунина неймдроппинге, и вправду стилистически напоминающем нечто среднее между «женской прозой» за авторством, например, Полины Дашковой и «умеренным постмодернизмом» Дмитрия Липскерова. Из трилогии Анны «Там», «Креативщик» и Vremena goda наиболее цельным мне показался именно последний роман, главной ценностью которого из 2024-го представляется его способность ненадолго погрузить читателя в атмосферу российских 2000-х.

Новый постмодернъ или внеклассное чтение

Будет корректно предупредить, что этот раздел не претендует на строгую классификацию упомянутых в нем произведений как постмодернистских. Это художественные, философские и концептуальные практики Григория Чхартишвили, которые в контексте его творчества можно обозначить как неканонические. При этом опубликованы они были либо от лица Бориса Акунина, либо — Чхартишвили в «соавторстве» с Акуниным.

Речь здесь о десятках произведений, однако я позволю себе субъективную выборку.

Хронологически стоит начать с серии «Приключения магистра» — она состоит из четырех книг, повествующих о потомке Эраста Фандорина Николасе. Примечательны они гиперпространственностью и деконструкцией русской классики. Третья книга цикла, «Ф.М.», представляет собой коктейль из штампов Достоевского, глав из «утраченного» варианта «Преступления и наказания» и сюжетного стержня в виде детективной истории из Москвы «нулевых», что также вполне отвечало тогдашним литературным трендам (см. «Идиот» Федора Михайлова, М., «Захаров», 2001).

В предшествовавшем «Ф.М.» двухтомнике «Внеклассное чтение» автор оказался даже более «расточителен», чем в случае с Vremena goda. Такое нагромождение под одной обложкой различных стилистических методов, сплетений сюжетных и временных измерений, отсылок и прямых цитат опять же из русской классики еще стоит поискать. Как описывал этот роман Дмитрий Быков, интересен он «главным образом не для обывателя (хотя книжка вполне увлекательна) — для исследователя».

«Творчество Акунина — первая в русской литературе попытка рассмотреть наше главное национальное достояние (каковым, без сомнения, является культура — нефть-то рано или поздно кончится) без грубой социологизации, без перетягивания классика на ту или другую сторону; всё, что он делает, не столько литература, сколько занимательное литературоведение, то есть в полном смысле внеклассное чтение», — писал Быков в 2002-м для «Коммерсанта». Это актуально и для «внесерийных» акунинских экспериментов того времени. Например, для сборника рассказов «Сказки для идиотов», где через почти что сорокинскую стилизацию автор иронизирует над актуальными для года выхода (2000) книги темами: над генералом, непроизвольно выкрикивающим лозунги в духе «Хороший жид — мертвый жид!» во время публичных выступлений, над премьер-министром Виктором Степановичем Лорис-Меликовым, решившим отпустить Чечню «на волю», или же путешествующим во времени «новым русским» Вованом. Впоследствии он появится в еще одном экспериментальном произведении автора, пьесе «Комедия/Трагедия» — «книге-перевертыше», которую можно начать читать с разных сторон и попасть в разную хронологическую канву, в 2000 или 1900 год.

Однако самые неординарные произведения Чхартишвили нашли свое место в эпопее «Семейный альбом», написанной в «соавторстве» с Борисом Акуниным. Она открылась романом с загадочным названием «Аристономия». «Качество, от которого, как я убежден, зависит судьба человечества, я назвал “аристономией”... Ближе всего к аристономии находится понятие “достоинство”», — объясняется в романе, вышедшем в 2012 году. Год этот стал во многом переломным для писателя, который именно тогда избавился от всех «третьих» литературных масок и активно включился в разгорающееся протестное движение.

В отрыве от последнего факта «Аристономию» воспринимать довольно трудно. Это философский роман-трактат, где описание утопической концепции идеального государства и человека совмещается с художественным повествованием об интеллигентном юноше Антоне Клобукове, попавшем в водоворот революции и гражданской войны.

Это произведение Чхартишвили называл своим «первым серьезным романом» и двойное авторство объяснял тем, что он «вложил в эту работу то, чему научился и в качестве беллетриста, и в качестве эссеиста». Критик Анна Наринская тогда сравнила «Аристономию» с «Доктором Живаго» (не в пользу первой) и отметила, что роман не разочаровывает с точки зрения изобилия разговоров «о судьбах России».

Ими, на мой взгляд, «Семейный альбом» и примечателен — как своего рода сумма воззрений писателя об идеальном мироустройстве, перекликающаяся с его «Историей Российского государства», но с упором на акунинскую метафизику. Причем если «Аристономию» после выхода критиковали за «нравоучительную карикатурность» и утомительность, то дальше в тандеме Чхартишвили — Акунин второй, очевидно, начал доминировать. Появилось больше динамики и остросюжетности. Это особенно заметно в третьей книге цикла «Счастливая Россия», действие которой — в диссонанс названию — разворачивается в 1937 году и плавно приводит читателя к мысли о тщетности внутренней эмиграции посреди государственного террора.

Злой человек с орденом Восходящего Солнца

В 2002-м, назвав Акунина «последним русским классиком», Дмитрий Быков отметил, что «такой писатель должен был появиться, и именно из филологической среды». Возникновение маски «Борис Акунин», какой она нам известна сейчас, в 1998-м и было продиктовано выходом Григория Чхартишвили из этой самой среды.

«Я все-таки был солидный человек — заместитель главного редактора в важном журнале, критик-публицист, член того и сего, ну и просто уже немолодой дядька с лысиной и бородой. И вдруг детективы. Это сейчас к нашему брату детективщику отношение приличной публики несколько помягчело, а десять лет назад это было всё равно что сочинять порнографические романы. 

В конце 1990-х он, выпускник историко-филологического факультета Института стран Азии и Африки МГУ, переводчик и исследователь японской литературы с более чем десятилетним стажем, был председателем правления проекта «Пушкинская библиотека» Фонда Сороса и занимал позицию заместителя главного редактора действительно важного журнала «Иностранная литература», в котором публиковался с конца 1980-х. Собственно, сам псевдоним Акунин — это японское слово, которое в приблизительном переводе на русский означает «злой человек» или «разбойник».

Профессиональную заинтересованность Чхартишвили в японской литературе на родине Юкио Мисимы, Кэндзи Маруямы и других авторов, чьи книги в России выходили именно в его переводе, в Японии оценили очень высоко. В 2005-м литератор получил Почетную грамоту и серебряный кубок с императорским гербом от японского МИДа, в 2007-м — премию «Нома» за перевод сочинений Юкио Мисимы, а в 2009-м он стал кавалером ордена Восходящего Солнца, третьей по значимости японской награды. Среди наиболее известных переводов Чхартишвили — «Золотой храм», «Исповедь маски» и «Мой друг Гитлер» Юкио Мисимы и «Сердцебиение» Кэндзи Маруямы.

Последнее произведение впервые было опубликовано в «Иностранной литературе», а впоследствии несколько раз переиздано «Иностранкой». Это одно из наиболее значимых издательств России 2000-х, открывшее для отечественного читателя многих культовых западных прозаиков, от Фредерика Бегбедера до Мишеля Уэльбека. Книги из таких серий «Иностранки», как «Иллюминатор», «За иллюминатором» и «Лекарство от скуки», сейчас представляют большую букинистическую ценность — и за них также уместно поблагодарить Григория Чхартишвили.

В 2000-е он активно сотрудничал с издательским домом и отвечал за составление ряда серий, в том числе знаменитого триллерно-детективного «Лекарства от скуки» под слоганом «Серьезный подход к несерьезному жанру». Среди авторов серии были Вэл Макдермид, Жан-Кристоф Гранже, Ю Несбё и другие знаменитые литераторы, которые иногда даже приезжали в Россию по приглашению «Иностранки» для встречи с читателями.

Тем временем крупный литературный успех к Борису Акунину уже пришел. В октябре 2000-го он покинул «Иностранную литературу», чтобы всецело сконцентрироваться на беллетристике. «Коммерсантъ» расспрашивал его о гонорарах, а пункт контракта с издательством «Захаров», согласно которому «в случае, если автор примет решение не разглашать тайну псевдонима, издатель обязуется унести вышеуказанную тайну с собой в могилу, а если не унесет, то будет зарыт в могилу вместе с издательством», окончательно утратил актуальность.

Отклонение от срединного пути

«За виртуозно выстроенным сюжетом и скрытыми цитатами из классики автор прячет развернутую этико-политическую программу: Фандорин — настоящий русский интеллигент на государевой службе, он предан без лести, его ценности — умеренность и здравомыслие, ему в равной степени противны придворное чинопочитание и разрушительный радикализм. Фандорин — ролевая модель для тех, кто готов выйти из подвала “О.Г.И.” и отправиться “менять мир к лучшему”», — написал в недавней статье для «Ъ-Weekend» Юрий Сапрыкин.

Вероятно, автор «Аргументов и фактов», чье высказывание про взгляды «значительной части российской элиты начала XXI века» я процитировал в начале текста, говорил о том же самом «срединном пути» Фандорина, который руководство страны со временем отвергло.

Суть этого феномена трудно объяснить, но довольно просто понять на уровне ощущений. Достаточно прочитать первый «черный» цикл «нового детектив(ъ)а» про Фандорина, «провинциального детектив(ъ)а» про Пелагию, ознакомиться с серией «Биографии и мемуары» «респектабельно-буржуазного» издательства «Захаров», которое впервые напечатало Акунина, или же почитать колумнистов «Коммерсанта» той эпохи. Эпоха мимолетная и изрядно позабытая, границами от дефолта 1998-го до начала дела ЮКОСа в 2003-м, — такой «островок нормальности» с постепенным высвобождением из 1990-х и началом экономических реформ под руководством нового молодого президента, уже «мочившего в сортире», но пока еще относительно вменяемого. «Нормальность» эта заключалась и в том, что в те годы культура современной России достигла, вероятно, максимальной и абсолютно естественной точки сближения с европейской за всю свою постсоветскую историю.

«Мумий Тролль» и Земфира записывали и сводили в Лондоне русифицированный брит-поп, t.A.T.u. получали премии за миллионы проданных в Европе альбомов, The Guardian брал у Виктора Пелевина интервью, а посетившая Москву суперзвезда британского детектива Вэл Макдермид прекрасно знала, кто такой Акунин, и призывала коллег «проглотить свои страхи и приезжать» в Россию.

Наверное, под «значительной частью российской элиты начала XXI века», которая зачитывалась приключениями Фандорина и подобные тенденции поддерживала, имеются в виду нынешние «предатели» вроде Андрея Илларионова, Бориса Немцова или Егора Гайдара. Их время, время умеренной «респектабельной буржуазности», доминирования европоцентричного подхода к культуре и в целом активного участия России в процессах глобализации вскоре подошло к концу.

«Мумий Тролль» больше не может вести в России концертную деятельность, Земфира и Илларионов — «иностранные агенты», t.A.T.u. за свой публичный образ сейчас бы проходили по делу об экстремизме, Немцов убит, а Акунин — террорист и экстремист, чьи книги больше не могут находить своего читателя в России. Его космополитизм и свободолюбие несовместимы с нынешним курсом властей, но очень нужны стране, которая однажды неминуемо вновь возвратится на здоровый «срединный путь» и будет черпать свою идентичность в том числе из «лубка о благодатных временах». «Залог тому — существование в сегодняшней России прекрасного писателя с грузинской фамилией, японской фамилией и уютной британской ментальностью».