«Класс: — буржуй. В селе: — кулак. Сноска: враг»

Белая ворона в Красной России

Будущий критик авторитаризма, которого строгая родина едва не выдворила на «философском пароходе», в юности горячо симпатизировал революционным идеям и состоял в большевистской фракции РСДРП. Во время учебы на не самом банальном для литератора кораблестроительном факультете Петербургского Политехнического института участвовал в демонстрациях и агитировал рабочих. Поплатился арестом и ссылкой, которой, впрочем, пренебрег — вернулся в столицу и несколько лет прожил на нелегальном положении. Как писатель Замятин дебютировал незадолго до Первой мировой с повестью «Уездное» (1913) и сразу снискал успех в литературных кругах. Со второй повестью «На куличках» (1914) вышло хуже. Она тоже впечатлила, но на этот раз цензоров. Пацифистский текст был раскритикован за дискредитацию «оскорбление армии», нарушение «правил приличия и доброй нравственности» и тут же запрещен, а «непатриотичный» прозаик отправился думать о своем поведении в новую ссылку.

Неудивительно, что новости о свержении монархии Замятин порадовался. Она застигла его в Англии, куда писатель поехал как талантливый инженер наблюдать за строительством ледоколов для России. Там была написана сатирическая повесть «Островитяне», которая по духу предшествовала роману «Мы». Так что в знаменитой антиутопии Замятин изобразил мрачные перспективы не только Красной России, но и всей западной культуры. Прозаик вернулся в сентябре 1917-го — аккурат к Октябрьской революции, которая быстро пошатнула его надежды. Следующее десятилетие — пик творческой судьбы Замятина. Кроме «Мы», писатель создает знаменитые рассказы «Пещера», «Мамай», «Наводнение», «Дракон», публикует множество статей, преподает и читает лекции по литературному мастерству. Становится наставником для объединения «Серапионовы братья», откуда, кстати, вышли Зощенко и Каверин. При этом не боится критиковать и высмеивать политику большевиков в печати.

Сдержанный, педантичный, элегантный и подчеркнуто вежливый, на родине он смотрелся английским джентльменом и был верен этому образу. Писатель Николай Волковыский отмечал: «От всей его внешности… веяло таким контрастом со всем окружающим… такой глубокой внутренней независимостью… Он навсегда должен был остаться “избранным”, “одиночкою” в стране, где ставка делалась на массу. Весь стиль его разговора, как и весь стиль его письма, были чуждыми советскому окружению». Самому Замятину неуместность и роль белой вороны скорее нравились. Он — нонконформист не только по складу натуры, но и по убеждениям. В его текстах нередко звучит мысль, что «мир жив только еретиками». Этот взгляд, конечно, выдает скрытую от посторонних глаз страстность его натуры, которая отчетливо проявится в «Мы».

Удел нонконформиста при диктатуре пролетариата выглядел предрешенным. Замятин неоднократно пытался опубликовать свою антиутопию в России. Но обсуждение романа в ленинградском Гублите в мае 1924-го (звучали хлесткие клише: «пародия на коммунизм, на коллективизм» и «государственная опасность») поставили крест на его планах. В 1922 году писатель был арестован и приговорен к высылке на философском пароходе. Однако тогда родина не отпустила. Помогло заступничество друзей и разногласия внутри власти. Впрочем, после 1925-го ему уже почти не давали печататься, а затем и работать для театра. Весной 1929 года в «Литературной газете» появилась жесткая эпиграмма Александра Безыменского: «Тип: — Замятин. / Род: — Евгений. / Класс: — буржуй. / В селе: — кулак. / Результат перерождений. / Сноска: — враг». Она, разумеется, не предвещала ничего хорошего. Вскоре Замятина и его товарища Бориса Пильняка начали травить за публикацию произведений на Западе. Это была первая такая кампания — раньше не возбранялось.

Роман «Мы» вышел в США в 1924-м — сразу в переводе. Затем появились французское и чешское издания. Первый русскоязычный вариант текста также опубликован в Чехии. 

По иронии судьбы, советская пресса ополчилась именно на это издание. Среди прочего прозвучало: «Е. Замятин должен понять ту простую мысль, что страна строящегося социализма может обойтись без такого писателя». Прозаик ответил с присущим ему достоинством: «Эту простую мысль я понял», и начал паковать чемоданы. В 1931-м, после письма Сталину и благодаря помощи Горького, родина всё-таки выпустила Замятина из своих крепких объятий. Но в Париже судьба писателя не сложилась. Изначально, кстати, он должен был ехать в Голливуд — создавать сценарии по приглашению будущего оскароносца Сесиля де Милля. Великая депрессия и, возможно, трудности с визой помешали этим планам. В эмигрантской среде Замятин вновь оказался белой вороной. По словам Нины Берберовой: «Ни с кем не знался, не считал себя эмигрантом и жил в надежде при первой возможности вернуться домой… Не думаю, чтобы он верил, что доживет до такой возможности, но для него слишком страшно было окончательно от этой надежды отказаться». Дописать свой второй роман «Божий бич» Замятин так и не успел. Умер символично — в 1937-м. Но всё-таки своей смертью.

Трое раскачивают лодку (Замятин, Хаксли, Оруэлл)

«Роман Олдоса Хаксли “О дивный новый мир”, видимо, отчасти обязан своим появлением этой книге», — писал Джордж Оруэлл в очерке про «Мы» (1946). Разительное сходство произведений Замятина и Хаксли было замечено сразу после выхода антиутопии последнего в 1932-м. Англичанин неоднократно отрицал знакомство с замятинским текстом, но сомнения, кажется, не улетучились до сих пор. Пересечений между книгами хватает. В общем же оба автора рисуют «благополучную диктатуру» рационально устроенного мира, в котором постепенно не остается места для живой индивидуальности. Впрочем, у Хаксли эта система выстроена прежде всего на евгенике, генетическом программировании идеальных граждан в соответствии с запросом власти. В «Мы» речь идет скорее о тоталитарном воспитании членов общества.

Джордж Оруэлл никогда не скрывал влияния «Мы» на «1984» и даже настаивал на необходимости издания романа Замятина в Англии. Обе антиутопии показывают мир с тотальной слежкой (у Оруэлла — подглядывающие телекраны; у Замятина — жилища с прозрачными стенами), жестким контролем над половой сферой (у Оруэлла — криминализация доставляющего удовольствие и не приводящего к зачатию «злосекса»; у Замятина — совокупление с любым партнером по «розовому талону» в строго отведенные для этого дни и часы), обожествленной фигурой правителя, разрушением семьи и воспитанием детей в спецучреждениях. Прообраз оруэлловского «новояза» есть и у Замятина. Так, его герои вместо имен обозначаются «нумерами» и носят «юнифу». И там, и там в тоталитарный мир вторгается «запретная» любовь, сама по себе заряженная протестным потенциалом. И там, и там борцы с системой терпят поражение, предают возлюбленных и в финале подвергаются принудительной операции (у Оруэлла — промывка мозгов; у Замятина — удаление фантазии).

Герои, впрочем, различаются. Уинстон из «1984» изначально настроен оппозиционно. Д-503 из «Мы», наоборот, добропорядочный гражданин и одаренный математик-инженер. Вскоре его детище, космический корабль «Интеграл», отправится покорять Вселенную и понесет на своем борту сочинения счастливых жителей Единого государства для воздействия на инопланетян «мягкой силой». «Мы» — дневник Д-503, который он ведет как раз с этой целью. Но забористая пропаганда первых страниц начинает трещать по швам, когда на горизонте появляется загадочная I-330. Влюбленный математик документирует полеты на эмоциональных качелях. Приближаясь и отдаляясь, I-330, возможно, преследует прагматичные цели. Она — участница подпольной организации «Мефи», члены которой планируют угнать «Интеграл» и разрушить Зеленую стену, отделяющую Единое государство от пугающей дикой природы. Зачем Оруэлл, зная о существовании «Мы», взялся писать «1984» и при этом отнюдь не стеснялся заимствований? 

Крепость, осажденная страхом

Цель Единого государства — подчинить Вселенную «благодетельному игу счастья» и принести ее жителям «математически выверенное счастье». Вся реальность Д-503 исчислена, упорядочена и рационализирована настолько, что в ней не остается воздуха для случайности. В этом смысле особенно удачна ироничная находка Замятина — «личный час», время в жестком графике граждан, предусмотренное для «непредвиденных обстоятельств». Любимое словечко Д-503 — «ясно». Он любит стеклянную (прозрачную) архитектуру и «стерильное, безукоризненное небо», «не испорченное ни единым облаком». Легко догадаться, что герой терпеть не может облака за переменчивую форму и зыбкость. Облака — это призраки, напоминание о смерти.

Характерная особенность I-330 — ускользающий взгляд («глаза, задернутые непроницаемой шторой»). Еще черта — брови, сходящиеся к переносице, и опущенные уголки рта образуют на лице «неприятный раздражающий икс». Так она и раскачивает героя, одновременно раздражая и вызывая острый интерес. В I-330 есть тайна, неизвестность, которую не получается вписать в жестко структурированную реальность. «Неизвестное органически враждебно человеку», — размышляет герой и продолжает: «Это противоестественно: мыслящему — зрячему существу жить среди… неизвестных иксов. Вот если бы вам завязали глаза и заставили так ходить… и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко — край, один только шаг — и от вас останется только сплющенный, исковерканный кусок мяса».

В этих словах выражена суть тяги Д-503 к «математически выверенной жизни». Искомое счастье основано на постоянном избегании боли, а оно, в свою очередь, восходит к тотальному страху смерти, незаметно захватившему людей. Упорядочив и подчинив реальность, человек приобретает иллюзию устойчивости. Утопия — «счастье навсегда», псевдостатика или симуляция бессмертия. Любовь манит Д-503 «растворением во вселенной», напоминающим состояние «потока» из психологии. Оно тоже позволяет временно забыть о смерти, но не вынуждает отказаться от субъектности, вместо отчуждения обещает полноту присутствия в мире. Проблема в том, что на любовь нужно решиться. Ведь больше всего Д-503 боится утратить контроль и стать уязвимым.

Влюбившийся герой чувствует себя «больным» и противопоставляется «здоровому», сохраняющему самоконтроль. Порой он и вовсе ощущает в себе «другого» — дикаря, рвущегося из нутра. Раздвоение, главный мотив книги, достигает кульминации в образе Зеленой стены, защищающей Единое государство от страшащего, но и манящего «хаоса» подлинной природы. По Замятину, эта попытка создать параллельную, сугубо человеческую реальность и, как в осажденной крепости, укрыться в ней от смерти — проектная утопия западной культуры. Однако за жизнь в «безопасной» псевдореальности приходится дорого платить: калечить собственную органику и разрывать последние связи с настоящим миром, а в итоге становиться заложниками потаенного страха своей конечности.

Конечно, книга Замятина — это убийственная критика советского проекта. Но и предостережение для всей западной культуры, продолжающей, пусть и в более завуалированной форме, грезить новыми утопиями.