Апология оптимиста

Оптимизма в России не прощают — и не потому, что он часто обманывает (обманывают любые предсказания, ибо, согласно формуле Нассима Талеба, будущее всегда логично и всегда непредсказуемо). Оптимизм непростителен потому, что предполагает какую-никакую активность, не позволяет на всё махнуть рукой и с горькой усмешкой скептика процедить: «Я говорил». 

Оптимист на фоне российской реальности всегда выглядит непростительно жовиальным, нагло жизнерадостным, пошло здоровым, а поскольку эта реальность катастрофична всегда — и в военное, и в мирное время, потому что зима всегда застает врасплох, а любой чиновник всегда хамит, — смотреть вокруг без ужаса становится попросту неприлично. 

Пессимизм одинаково принят и в кругу Z-патриотов, постоянно видящих внутри одну измену, а вокруг — одних врагов, и в кругу прогрессистов западного толка, убежденных, что демократии в России не было и никогда не будет, что одобряет она исключительно жестокость и цинизм, а жаждет втайне только публичных казней. Пессимистический дискурс имеет сегодня два наиболее распространенных извода, и мне время от времени хочется изобличить их нищету. Это стремление сильнее даже упорного нежелания возвращаться к журналистике (которой я так и продолжал бы заниматься, как идиот, если бы история не дала мне спасительного пинка и не переместила в сферу педагогики и чистой литературы).

Первый извод — желание уверить всех в том, что российские эмигранты (релоканты, как мы деликатно выражаемся) не вернутся в Россию никогда. Эмигранты первой волны (на самом деле первая была в конце XIX века, но не будем педантами) тоже сидели на чемоданах и говорили: вот этим летом, вот следующим… Между тем вернулись единицы из них, и эти единицы были репрессированы. Большевики были уродливы и презирали закон, а между тем простояли семьдесят лет и вполне могли стоять еще, если бы не эксцесс Горбачева (теперь уже понятно, что это был именно эксцесс, а не логика). 

Нам надо вписываться в западную реальность или просиживать остаток жизни в русских ресторациях, перебирая свои роковые ошибки.

С этим изводом полемизировать легко, если проследить историческую динамику: первая волна уехала на семьдесят лет, вторая — на тридцать-сорок, третья — на десять-пятнадцать. 

По моему глубокому убеждению, до конца двадцатых нынешний российский режим успеет пережить как минимум две радикальных трансформации — а именно пройти через смуту и робкий запрос на нормализацию; но это не так интересно. Интересней проследить, что такое были эти семьдесят лет большевистского режима, который благополучно закончился к 1934 году, накрылся так называемым съездом победителей и увенчался большим террором. 

Антибольшевистский переворот удался Сталину полностью (иногда это без всяких оснований называют русским реваншем, но поскольку именно русские составляли большинство жертв, мы от такого определения воздержимся). К концу сороковых российская империя была идеологически реставрирована полностью, последним бастионом большевизма оставался интернационализм, но с ним было покончено, и началась эра ничем не закамуфлированного шовинизма. 

Нацизм вообще чрезвычайно контагиозен (заразителен в эпидемиологическом смысле. — Прим. ред.). Гражданство было возвращено всем эмигрантам, некоторые поверили и поехали, большинство было репрессировано. Тут интересная закономерность: вернувшиеся в первые послереволюционные годы имели высокий шанс уцелеть (передумали и прощены, «еще закон не отвердел»), в тридцатые возвращались в основном евразийцы (Святополк-Мирский, Устрялов), и участь их была трагична, а уж военные и послевоенные возвращенцы посажены практически стопроцентно, повезло одному Вертинскому. (Были более сложные случаи — Антонин Ладинский, например: он въехал через ГДР только в 1955 году.)

Но как бы то ни было, даже не имея возможности вернуться, российские эмигранты увидели крах большинства своих врагов: и Троцкого, и Бухарина, и Каменева с Зиновьевым, и РАППовских идеологов. Как раз возвращенцы вроде А. Н. Толстого при Сталине чувствовали себя много лучше. И уж конечно, запас прочности СССР существенно превышал аналогичные показатели нынешней России: сталинизм выглядел альтернативой фашизму — путинизм ничем от него не отличается. 

Русские эмигранты воспринимались западными деятелями культуры — которые, как всегда, прозревали медленно и сильно увлекались левачеством — как беглецы от масштабного социального эксперимента, как спасители собственной шкуры от великого исторического разлома. Сегодня русские эмигранты пользуются безоговорочным сочувствием, которое, конечно, не всегда выражается в конкретной помощи, но они справляются: опыт выживания и адаптации Россия дает исправно. У Сталина были бы неплохие шансы в третьей мировой войне, которую он готовил; у Путина шансы в войне против всего мира, которую он начал, очевидно и безусловно ничтожны, и на этот счет, кажется, даже в России нет иллюзий. 

В самом деле, чтение нынешней российской пропаганды способно внушить не столько доверие к ней — она безнадежно однообразна и топорна, особенно когда пытается изображать уверенность и залихватски хамит направо и налево, — сколько отчаяние от того, что люди делают с собой. Эти люди выглядят действительно неизлечимыми, но видели мы и не такие переобувания, видели и столпов соцреализма, нахваливающих Набокова, и политических обозревателей «Международной панорамы», клянущихся в любви к Западу. Конечно, до таких глубин падения советская пропаганда не доходила, но тоже врала заливисто и подло и еще подлей перестраивалась. Все заклинания о том, что уж теперь-то Россия не даст себя обмануть, диктуются глубоким страхом пропагандистов перед тем самым глубинным народом, который уж подлинно не даст себя обмануть и отлично видит, кто как живет.

Советский Союз был сложной и меняющейся системой — четырьмя разными системами, а не монолитом; СССР шестидесятых не был равен Советскому Союзу семидесятых, и обе эти эпохи радикально отличались от сороковых. Не было ни единой идеологии (которая уже и при Ленине разворачивалась на 180 градусов в зависимости от конъюнктуры), ни устойчивой философии, ни даже социалистической экономики, которая, по Гефтеру, сохраняла одну постоянную черту — многоукладность. СССР к 1985 году был во всем противоположен и ленинской утопии, и сталинской антиутопии, а больше всего похож на мир «Железной пяты» — победившей беспринципной олигархии.

Сейчас все процессы идут с огромным ускорением, и в течение ближайших двух лет, кабы не меньше, мы увидим самопожирание системы, аутоиммунные публичные процессы, массовые расправы с вернейшими (классово чуткий А. Вассерман уже заговорил о том, что ура-патриоты опасней изменников, а военкоры, кажется, с самого начала говорят о своей жертвенной обреченности). 

Если, паче чаяния, всё же разгорится мировая война, о необходимости которой так много говорят необольшевики, миру станет не до российской внутренней политики, и с большой вероятностью наступит конец света. Но если ничего подобного не случится и великий антропологический разлом XXI века ограничится локальными конфликтами, так называемый русский мир подойдет к череде технологических катастроф и идеологических разборок гораздо раньше, чем осторожно мечтают оптимисты. 

Большевикам понадобилось для самопожирания полтора десятка лет — сегодня о таком запасе прочности можно лишь мечтать. Уже и сейчас главной темой российской пропаганды стал поиск врагов, внутренних и внешних; только и говорят, что про уехавших, «полуголую» вечеринку мусолят два месяца, выставка достижений «Россия» увенчалась подольским и липецким вымерзанием; и поводы для национальной гордости, равно как и оглушительные воинские победы, как-то не просматриваются. А ведь это еще «выборов» не было — они-то, судя по приготовлениям, сулят нам подлинный пир абсурда, и тут уж самым упертым адептам русской исключительности придется как-то оправдываться.

Элиты тоже не намерены тихо ждать, пока их прожуют, — это вам не Бухарин, убеждавший себя, что ради торжества идеи надо принять неправый суд; идейных нетути. 

Можно держать пари, что наиболее рьяные пропагандоны и военкоры до конца этого года разделят участь Стрелкова и Удальцова — никакого злорадства этот факт у меня не вызывает, радоваться нечему, но россиянам предстоит в очередной раз убедиться, что близость к власти во все времена убийственна. 

Конкретные сроки краха — вопрос времени, и вопрос неинтересный; гипотетические европейские левые и американские правые, берущие сторону Путина, — влажные мечты российской пропаганды. Самые упертые американские и европейские леваки могут кричать про «Палестину от реки до моря», но про Россию от Владивостока до Львова помалкивают. Иное дело, что после Путина не будет лучше: с высокой вероятностью настанет смута, выход из которой потребует еще пары лет; но если уж большевики к моменту убийства Кирова были идейно и организационно разгромлены администраторами, то у путинистов шанса нет вообще. У большевиков, как к ним ни относись, была кое-какая стойкость, а у некоторых даже личное обаяние; но покажите мне сегодня фигуру, хотя бы отдаленно сопоставимую с Беталом Калмыковым или Серго Орджоникидзе.

Кстати, вернуться-то сегодня как раз не проблема — вон и патриарх пообещал, что при надлежащем покаянии… но что-то не видно этих толп, на коленях ползущих в сторону любезного отечества. Ностальгируют многие (должен сказать, что я этой ностальгии совсем не понимаю, но просто у меня память хорошая). 

Однако если русская эмиграция двадцатых почти поголовно тосковала по России, а Россия не так кардинально переродилась даже в результате революции — оставались там и таланты, и приличные люди на стороне власти, — то эмиграция сегодняшняя примерно понимает, что сделали с любезным отечеством. 

Никакие большевики, никакие сталинисты, никакое ордынское иго не доводили Россию до такого позора, который мы наблюдаем сегодня; и даже если «во глубине России» сохраняется кое-где вековая тишина, от этой вековой тишины идет такой сильный трупный запах, что принять его за благорастворение воздухов нельзя при самой сильной тоске. Эмигранты двадцатых в массе своей хотели вернуться и не могли, эмигранты двадцатых сто лет спустя находятся в позиции прямо противоположной. 

Разумеется, они вернутся, когда в России снова можно будет работать, думать, безнаказанно разговаривать и вообще не унижаться на каждом шагу; но между посетителем русского ресторана в Париже 1924 года и программистом в США в 2024 году нет почти ничего общего, включая язык. Правда, оба не любят оптимистов — но это у нас в крови. Зато с солидарностью дело обстоит гораздо лучше: нынешнее изгнание сплотило русских, и я не шутя думаю, что для установления товарищеских отношений в среде российских интеллектуалов всего-то оказалось достаточно отказаться от почвы. Поистине, рассеянная Россия симпатичней оседлой: наметилась даже взаимопомощь. 

Решать мировые вопросы придется быстро, радикально и практически — примерно как в финале фильма «Мыс страха».

…Второй извод пессимистического дискурса выглядит интереснее. Он наиболее наглядно явлен Владимиром Пастуховым, утверждающим, что мир переживает сегодня масштабный откат от райского состояния последних сорока лет: сначала нас разбаловали сорок лет мира, потом горбачевская перестройка, и мир ожирел и разнежился, чисто поздний Рим, тогда как реальная жизнь — это всегда войны и право сильного. Я пересказываю грубо, но честно, и многие выражают ту же точку зрения еще откровеннее.

Но штука в том, что как раз последние сорок лет были вовсе не райской порой, а тем самым временем упадка и разочарований, и именно за это, как мне кажется, мир расплачивается сегодня. Высшей точкой в развитии России мне представляются семидесятые годы, свободные от иллюзий оттепели, более трезвые и умные, — время постепенного превращения народа в интеллигенцию (по Солженицыну — в образованщину, но это она ему так не нравилась потому, по мнению М. В. Розановой, что сам он на фоне этой интеллигенции выглядел не ахти). Семидесятые — время затхлости, алкоголизма и лицемерия для одних, но для других (и это был вопрос личного выбора) — время расцвета культуры и науки, формирование лучшего советского поколения, которое было в результате оттеснено бандитами и комсомольскими вожаками, легко нашедшими общий язык. 

Помимо «пацанов» и «чушпанов», в России жили и действовали молодые интеллектуалы, чья жизнь оказалась перерублена пополам: их готовили совсем не к той эпохе распада и деградации, которая началась тут после 1991-го и окончательно определилась в 1993-м. Для всего мира, увы, это тоже были не лучшие времена: потеряв главного оппонента в лице СССР, Запад оказался лицом к лицу с террором — и противостоять ему действительно научился не сразу. Ельцинская Россия была первой ступенью деградации, путинская Россия — второй, и дальше по большому счету падать некуда: следующая фаза — погромы и убийства на улицах. 

(никакой передышки не было), а возрождение серьезности, новый модерн и новая моральность. И начинается она с Украины. Именно пример Украины заставляет меня надеяться на то, что и в Штатах левая демагогия и правый популизм постепенно сойдут со сцены, и в Европе возродится старый добрый гуманизм. Мировые лидеры едут в Украину не для выражения солидарности. Они едут надышаться грозовым озоном противостояния. В Украине оно сегодня ощутимо физически, я там его чувствовал и надеюсь вскоре почувствовать опять. И не возвращение к силовым противостояниям происходит сейчас, а расплата за отказ от серьезного отношения к серьезным вещам.

В последние сорок лет я с особенной остротой ощущал приближающуюся катастрофу — тогда мне точно так же прилетало за алармизм, как сегодня прилетает за оптимизм. Я жил ожиданием войны, я чувствовал, что болезнь бродит в нашей крови и никак не выйдет на поверхность. В феврале 2022 года нарыв прорвался, это не принесло облегчения, но принесло определенность. Как говорил герой Бориса Стругацкого, из фазы терапевтической болезнь перешла в стадию хирургическую. Это болезненно, тяжело, но это сулит избавление от омертвевших тканей. Нас ожидают не десятилетия силовых противостояний и «реальной политики», а возрождение. Эта война не устанавливает новые правила, а хоронит старые. Если Украина окажется достойной этих задач и Запад окажется равен себе, тридцатые годы станут интереснее шестидесятых.

А если нет — что поделаешь, оптимисты в очередной раз ошибутся. Но им останется одно существенное утешение. Быть пессимистом в переломные времена, независимо от того, как всё обернется, — значит играть на стороне зла. Этого я себе позволить не могу. Не для этого я, вопреки всем пессимистам, до сих пор живу.