Государства улиц

У молодых россиян Казань ассоциируется с приятной туристической поездкой на несколько дней — Кремль, галерея современного искусства на Карла Маркса, впечатляющая (и слегка пугающая) архитектура Центра семьи «Казан» и Дворца земледельцев, наконец, кофе с башней из взбитых сливок в «Бинхартс» и отменная шаурма. А вот у их родителей столица Татарстана вызывает совсем другие ассоциации. Достопримечательность, приходящая на ум первой, — уличная группировка «Тяп-ляп», дальше — «Жилка» или «Борисково». Список выйдет немаленьким. Уличные банды в 1980–1990-е, конечно, не только казанский феномен. Но Казань воспринималась родоначальницей явления и местом его особого расцвета. Многие горожане предпочли бы вырвать из родной истории эти мрачные страницы — и отнюдь не рады новому вниманию к теме.

Казанец Роберт Гараев и сам бывший член банды.

«Решение написать книгу… оказалось в некоторой степени психотерапевтическим: я пытался вытащить на поверхность вещи, которые не принято вспоминать. Меня, как и десятки тысяч сверстников, травмировало повседневное насилие, на котором держалась местная иерархия: унижение, избиения и грабеж — всё это было обыденностью в Казани моего детства».

Ворошить прошлое необходимо — иначе неизжитая коллективная травма будет бесконечно воспроизводить сама себя. Герои Гараева занимаются именно проработкой, проговариванием и таким образом осмысляют сложный опыт.

Журналист дает слово участникам и свидетелям событий. Некоторые, как и Роберт, в подростковом возрасте входили в группировки, другие боролись с ними в составе комсомольских дружин или милиции, третьи вступали с пацанами в романтические отношения. Среди собеседников — криминальные журналисты и исследователи уличной преступности. «Слово…» не «аналитическая» книга, а скорее полилог, где из множества свидетельств складывается объемный образ пацанской Казани, а через него, в свою очередь, просвечивает образ страны. Интервью героев раздроблены на небольшие высказывания «по теме» так, что многие из спикеров попросту смешиваются в сознании читателя. А вот сам «казанский феномен» Гараев, напротив, структурирует очень четко. Крупные блоки. Каждый состоит из нескольких глав, которые начинаются с заметки автора и продолжаются прямой речью свидетелей. Так оказываются охвачены едва ли не все стороны жизни пацанов — условия возникновения группировок, вступление и выход из банд, гендерные и романтические вопросы, взаимоотношения с властью, этика, войны улиц, дипломатия, «внешняя политика»… В книге хватает политологической терминологии. С самого начала исследователь, вторя социологам, рассматривает уличные банды «как квазигосударства со своими гражданами, порядком и принадлежащей… территорией».

«Государствами в государстве» казанские банды стали не сразу. На первом этапе (1960–1970-е) в город перенеслись деревенские практики «дележа территории» и «кулачных боев». Гараев объясняет процесс массовой миграцией в Казань из сельской местности — это и колхозники, получившие паспорта после 1968-го, и бывшие деревенские, нашедшие работу на городских заводах. Дети, выросшие в городе, перенимали от родителей-переселенцев модели поведения и несли их во двор.

«Одной из причин казанского феномена можно назвать маргинализацию целого поколения, совпавшую с гребнем демографической волны», — говорит один из спикеров Гараева. По его мысли, в гигантских спальных районах сконцентрировалось огромное количество молодежи, упущенной родителями — новоявленными казанцами, у которых не было понимания, что «в городе детьми надо заниматься». Свою роль в формировании культуры банд сыграла и массовая амнистия 1953 года, когда на воле оказалось более миллиона заключенных.

Считается, что первопроходцами в этом смысле были ребята из микрорайона Теплоконтроль, известные как банда «Тяп-ляп». О ней герои Гараева подробно расскажут ближе к концу книги. В основе каждой группировки лежит жесткая иерархия. Журналист приводит такую структуру: «скорлупа (младшие) — супера — молодые — средние — старшие — старики — лидер». Внутри возраста был свой лидер — «смотрящий», отвечающий «за связь, дисциплину, межвозрастную коммуникацию, вооружение и сбор общака» и отчитывающийся перед старшими по возрасту. Гараев приводит «коллективное» мнение, что устройство уличных группировок очень напоминает армейское и пионерское. Иными словами, пацанские квазигосударства являлись как бы кривыми зеркалами государства советского. Мнение социолога Светланы Стивенсон несколько иное: «Структура… органично возникает в связи с особенностями деятельности социальной общности… это порождение самого типа организации. Такая структура возрастных когорт типична для подобного рода молодежных группировок по всему миру».

Отношения с внешним миром тоже определялись через иерархию. «Чушпан» (не гражданин группировки) был априори ниже пацана, который имел привилегию избить, унизить или ограбить его. Романтика также встраивалась в вертикаль: пацаны считали себя выше подруг, которых не подпускали к «серьезным делам» и дозволяли выполнять только мелкие поручения. Дама сердца воспринималась как «вторая репутация» уличного «рыцаря», непременно должна была быть непорочной девственницей, а после угасания чувств ей «мог воспользоваться любой другой участник группировки». Оральный секс ставил крест на репутации («Если можешь лизать, значит, можешь и  сосать») — и поэтому тщательно скрывался. Практиковались похищения и групповые изнасилования. В то же время у группировщиков бывали подруги, которые воспринимались как «свои», но никак не могли стать объектом (это ключевое слово: субъектность в этих нездоровых отношениях — привилегия пацана) влечения.

Пацаны, как кажется, крайне серьезно относятся к этическим вопросам. В большинстве уличных группировок существовало табу на наркотики, курение и алкоголь. Запретом на два последних, впрочем, старшие охотно пренебрегали. Побег от противников считался позорным и жестко карался. При этом в конфликте с чужаками не стоило скрывать свою принадлежность к группировке. Соблюдение этого «закона», увы, вело к малоприятным последствиям. Впрочем, и несоблюдение тоже. Проигнорировать оскорбление нельзя. Но и самому надо следить за языком — оскорблять только умышленно. Правило ответа распространялось и на «внешнюю политику» группировки. Если оппоненты нанесли удар по репутации банды (скажем, наехали на «нашего» пацана), необходимо «кинуть ответку». Вообще реагировать агрессией на агрессию — основа основ казанских улиц. 

«Он сказал, что это такое “братство кольца”. Там находили приют, убежище и душевную теплоту… ты чувствовал себя там как дома». «Мужская дружба и то, что подразумевают под словами “плечо к плечу”», «отвага, тяга к  своеобразной свободе вкупе с  жесткостью и  готовностью к  любому кипежу» — ребята в уличных группировках что-то такое и искали. С одной стороны, общность близких, помогающая справляться с негостеприимной реальностью и, может быть, избавиться от одиночества, слабости, ненужности. С другой — улица создавала иллюзию ценностей, достойных борьбы и подвига, которым в «нормальной жизни взрослых» давно не осталось места.

Родина-мать далеко и больше никуда не зовет. Зато выкликают под окнами свои пацаны. Улица требует отмщения. Своих не бросают! Есть в этом что-то от Цоя: «Смерть стоит того, чтобы жить / А любовь стоит того, чтобы ждать». Тоска по настоящим ценностям и какой-то жизненной подлинности, на которую откликнулась группа «Кино», здесь приобрела окрас «густой уличной романтики». Ясно, что банда давала только симуляцию, но ясно и то, почему на нее клевала молодежь, взрослеющая в плену разлагающегося государства. Многими (может, и большинством) двигал более простой инстинкт — выживания. Это как раз очень хорошо показано в сериале, где герой бежит в группировку от своего «чушпанского» статуса и в поисках защиты от других группировщиков. В итоге же ребята оказывались внутри жесткой структуры, построенной на перманентном физическом и психологическом насилии.

Важный мотив «Слова пацана» — иллюзорность уличных ценностей. Показательно, как группировки сами постепенно отступают от них. В начале 1970-х, по словам первого лидера «Тяп-ляп», не приветствовались драки с оружием (только на кулаках), тогда как в 1980-е в ход уже пошли монтировки, цепи, дальнобойные металлические шары и заточенные электроды. «Все понятия в какой-то момент перешли в силу. То есть плевать, прав ты или неправ: «Слышь, я сказал “так будет”, значит, так будет!» — говорит один из героев. 

Но в начале 1990-х повзрослевших «старших» уже не занимают уличные забавы. Постепенно группировки начинают преследовать сугубо коммерческие (а значит, и властные) интересы. Вдруг оказывается, что «мент» может быть и соратником, с которым выгодно вести дела. А коммерческая деятельность, еще недавно осуждавшаяся улицей, не вызывает никаких вопросов. Меняется сам характер войн — если символом 1980-х были битвы «отряд на отряд», напоминавшие средневековые, то в 1990-е предпочтение отдается более практичным заказным убийствам. С годами криминал сплетается с государством и силовиками — с которыми, как выяснилось, у них много общего.

Неприязнь российской власти к внезапной популярности «казанского феномена» легко объяснить. Самая очевидная причина считывается уже из первой серии «Слова пацана»: представители государства (будь то учителя, милиция или комсомольцы) выглядят совершенно неспособными поддерживать общественный порядок. Главному герою просто не у кого искать защиты. В реальности примерно так и было. Поскольку считалось, что бандитизм в СССР побежден, на группировки до поры не обращали внимания — и дали им разрастись и выйти из-под контроля.

Ситуация показательная для авторитарного режима, постепенно утрачивающего связь с реальностью. Совсем не напоминает нынешнее «равновесие» путинского режима? Вторая причина, пожалуй, самая неприятная. Квазигосударства группировок, пользуясь слабостью дряхлеющей советской власти, фактически создавали власть альтернативную. Ясно, какую опасность для режима представляет любое (тем более агрессивное) объединение граждан, которые вдруг почувствовали себя хозяевами своей земли. От коллективной инициативы «не пустить в подъезд военкома» до идеи, что «страна — это мы, и защищать ее/нас надо прежде всего от произвола власти» не так уж и далеко.

Но есть и третья, глубинная причина. Дело в том, что «казанский феномен» во многом напоминает нынешнюю Россию. В свое время советская власть успешно навязала обществу грандиозный модернистский проект и на протяжении десятилетий держала страну в состоянии тотальной идеологической мобилизации, требуя надрыва и самопожертвования. Ценности оказались фальшивкой, прикрывавшей личные амбиции. Но модели поведения и восприятия куда устойчивее идей. Авторитарные отношения пронизывают страну — от правительства и армии до школы и семьи. Живое существо (индивидуальность) по-прежнему ничего не стоит — оно должно или «не высовываться», или верно бежать на зов государственного горна. Насилие — для кого психологическое, а для кого и физическое — остается нормой. Граждане разобщены, как «чушпаны», и друг другу скорее соперники, чем союзники. А еще — и это, может быть, главное — сохранились где-то под кожей неверие в саму категорию ценностей, которыми так легко прикрыть обман, и привычка к героическому напряжению. Его, за неимением лучших вариантов, можно направить на приобретение власти, влияния или капитала. Думается, бандитский нигилизм казанских уличных банд — уродливая форма вырождения модернистского советского проекта. Этим он очень похож на путинский режим, не способный породить ни смысла, ни ценностей, но пожирающий собственных граждан. Уже не ради великой цели. Просто так.