Пожилой диктатор vs первая любовь 

Еще недавно семья высокопоставленного военного и вероятного преемника вождя чувствовала себя превосходно. Вернее, так могло показаться со стороны. Вкусная еда появлялась на столе как бы сама собой. Соседи уважали и, что приятно, побаивались. Отцовская форма обрастала наградами, как дерево плодами. А сам отец с удовольствием делал постановочные счастливые фото семьи — для истории непременно прославленного в будущем рода. Тут приключилась, правда, мелкая неприятность. Старшая дочь Касандра влюбилась в фотоаппарат — влюбилась всерьез, как в редкого, внимательного молодого человека. Но тогда никто этого не заметил… В гости к семье частенько захаживал «Усатый дедушка». Увы, это трогательное прозвище разрешено использовать не всем — одной Касандре, которая почему-то «Усатому дедушке» полюбилась. Других, вообще-то, за такую фамильярность расстреливают, но ей можно, и это стоит ценить. «Усатый дедушка» постоянно приносил Касандре новых кукол, увлеченно играл с ней, сажал на коленки государственной важности и разговаривал с особой диктаторской нежностью — такой, когда в каждом ласковом словечке чувствуется железный привкус абсолютной власти. 

Как жаль, что тоталитарная «стабильность» недолговечна! «Счастье» рушится за один день, когда дядя и тетя Касандры оказываются «врагами народа», намеревавшимися взорвать «Усатого дедушку». Дорогой гость больше не жалует обманувший его дом. Глава семьи попадает в опалу и медленно сходит с ума от страха. Теперь домочадцам запрещено выходить на улицу, кишащую «врагами». Особняк постепенно превращается в бункер. Но и внутри не всё спокойно. Старшая дочь Касандра неразборчива в связях с предметами. После отношений с фотоаппаратом у нее возникает страстный роман с мостом. 

Сын Калеб наделен необычным даром. Одним прикосновением он безболезненно умерщвляет животных, которые тянутся к нему в надежде выхватить счастливый билет в небытие. Да-да, звери тоже «бегут от вас, господин президент»! Калеб — творческий «ангел смерти». Он скрывается от других обитателей дома в подвале, где собирает инсталляцию из трупиков животных. Это посвящение его тайной возлюбленной, дочке тех самых «предателей», тети с дядей. Но встреча с ней теперь вряд ли возможна. Есть еще младшая сестра Калия. Она до сих пор не произнесла ни слова, однако всё время рисует не по-детски гиперреалистичных животных. За «обезьяньим периодом» приходит «слоновий», а какой будет дальше? Если на рисунках появятся бабочки, то, по семейному поверью, родных художницы ждет гибель. Самый трудолюбивый «сеятель паники» на этот счет — супруга военного (мама). Она профессионально закрывает глаза на неурядицы близких, но охотно проводит с детьми сеансы психотерапии, реплики из которых впору бы добавить в словарь токсичного общения. 

Раньше отец не замечал всех этих странностей, однако теперь не намерен с ними мириться. В его арсенале проверенный набор пыточных (зачеркнуто) воспитательных инструментов — муштра, мотивирующий голод, комендантский час, вечернее покаяние за проступки и, разумеется, домашнее насилие. Пока отец «отращивает усы», Касандра и Калеб готовятся к бунту против него. А еще в доме развелось бессчетное количество мух, и, похоже, они действуют сообща с детьми-революционерами. 

Тут и отцовская страсть к медалям, и диктаторская к куклам, и безвыходный дом-бункер. Наконец, любовь Касандры к предметам и «некроархитектура» (искусствоведам на заметку!) Калеба. Кажется, здание романа (или всё-таки его «некроархитектура»?) на три четверти построено из этих метафор. При этом «Тирания мух» — необычный ночной кошмар. Его специфика — в телесности, грубой физиологичности, которая напоминает пастозные холсты Хаима Сутина с освежеванными тушами. 

Такая болезненная физиологичность часто отпугивает читателей. Но в тоталитарном контексте у нее есть особый смысл. Ведь одна из типичных черт диктатуры — самоизоляция от реальности. Попавший в опалу отец не помнит, как оплачивать покупки в магазине, и в самом будничных обстоятельствах смотрится инопланетянином. На его руках нет крови — только чернила. Он никого не пытал. Всего лишь отдавал приказы и шел обедать, пока подручные трудились, превращая арестованных в мясо. Живые люди при диктатуре обитают, терзаются и умирают в подвалах, надежно спрятанные под толщей земли. На поверхности же, наоборот, должен царить стерильный «бестелесный» порядок. Ведь страшно вдруг вспомнить, что управляешь не спокойными мертвыми цифрами! Элайне Вилар Мадруга безжалостно будит это тревожное воспоминание. Каллиграфический почерк, которым написаны расстрельные списки, подтекает кровью. Из стыков свежеуложенной дорожной плитки отчетливо сочится трупный запах. Физиологичность «Тирании мух» — доказательство преступления и одновременно форма протеста против преступной власти. 

Размышляя о заикании ее отца-военного, «Усатый дедушка» объясняет Касандре: «Я всегда знал: заика никогда не ошибается в словах… Медленная речь… повтор слога за слогом… это дает время подумать… Заикам нельзя доверять». А вот пример политической философии усов: «Если я засмеюсь, никто не сможет узнать этого наверняка. А если я зол, под усами незаметно, как я поджимаю губы. Усы — это как маска. Маска может быть оружием. И любой умный человек должен иметь хотя бы одну». Эти формулировки — яркие штрихи к психологическому портрету. 

Взрослый мир у писательницы расчетлив, осторожен и предельно неорганичен. Его естественное состояние — война всех против всех и хронический страх. Не случайно за стенами домашней крепости-бункера сразу начинается вражеская территория, да и внутри никто не чувствует себя защищенным. «Усатый дедушка» (как и безусый) не выглядит боязливым человеком. И всё же давно впитавшийся испуг незаметно живет в нем и управляет его судьбой, как актер — куклой-перчаткой. Хронический страх, ставший картиной мира. Так может, маска — это именно «Усатый дедушка», а скрывающийся под ней артист — страх, вытеснивший личность? 

Взрослые герои книги постоянно стремятся к порядку и дисциплине. Отец муштрует семейную «частную армию». Усатый лидер нации — хозяин в любом доме, которому не посчастливилось оказаться на территории его страны. Мать с ее принудительной «психотерапией» стремится подчинить внутреннюю природу детей. Желание держать в «сильной руке» нити всех марионеток — естественное следствие хронического страха и мироощущения «войны всех против всех». Понятный способ сделать вечно угрожающую реальность безопасной. Впрочем, добиться этого не так просто: действительность непременно станет сопротивляться.

Пространство «ночного кошмара» в книге вырастает как раз из борьбы между тоталитарным порядком и природой. Последняя слишком сложна и непредсказуема, чтобы встроиться в жесткий план диктатора. Чтобы подчинить, ее нужно умертвить — превратить в совокупность удобных вещей, которые будут отлично смотреться на заранее подготовленных местах. Скажем, на празднике в честь аннексированных территорий. Или, например, в окопе. Мадруга показывает умерщвление через атмосферу. Трупный запах от инсталляции Калеба через щели просачивается из подвала в дом. И везде мухи — всё больше и больше, а некоторые вылетают прямо из новых рисунков младшей сестры Калии. Не случайно сильнее всех их ненавидит отец. Похоже, мухи напоминают ему о хрупкости и скоротечности жизни, против которых и ведет свою наивную борьбу захваченный страхом диктатор.

Она для него — «любительница мостов». Друг для друга (как и для читателя) оба они те еще извращенцы. Но вряд ли это взгляд непредвзятого наблюдателя. Скорее, родительская тоталитарная трактовка, передавшаяся детям в виде подспудного чувства вины и желания компенсировать его за счет ближнего. В «любительнице мостов» и «убийце кроликов» нет ничего живого, достойного эмпатии. Чтобы брат и сестра смогли объединиться, им нужно освободиться от умерщвляющего взгляда тирана-василиска и, наоборот, оживить друг друга — увидеть чужую странность как свою. Тогда, может, у них и получится стать настоящим оппозиционным союзом. 

Пожалуй, главные из развернутых метафор книги заключены в жизненных стратегиях сестер и брата. Калия (отсылка к индуистской богине Кали) являет собой силу природы, одновременно созидающую и разрушающую. Не случайно главная угроза вопиюще неестественному укладу семьи исходит именно от нее. Калеб не просто «освобождает» зверей (главным образом смертельно больных) от жизненных мук, но строит из их тел памятник переменчивому устройству жизни. В его отталкивающем творчестве много сочувствия, но еще больше принятия смерти и, как ни парадоксально, принятия жизни. Не так легко полюбить существование, не смирившись с его скоротечностью и с уязвимостью собственного тела. Для охваченного страхом диктатора это вещи совершенно немыслимые. Так что Калеб — самый настоящий подпольщик, бросающий вызов тоталитаризму отца.

Когда мать пытается отучить Касандру от связей с неодушевленными предметами, дочка произносит очень важные слова: «В жизни не видела ничего более неодушевленного, чем папа». Здесь становится ясно, что романтические чудачества героини — тоже эффективная стратегия революционного сопротивления. Всё дело в умерщвляющем взгляде диктатора-василиска. Именно он превращает отца (как и мать, как и «Усатого дедушку») в обитателей поддельной реальности, которую вместо живых существ населяют куклы и декорации. Любовь же Касандры, наоборот, акт оживления мира и возвращения его элементам субъектности. А заодно вполне однозначный ответ на непраздный вопрос из первого абзаца: «Может ли быть нечто менее сексуальное, чем пожилой (любой) диктатор?» 

Самое печальное в этой метафоре — имя героини. Пророчествам троянской Кассандры не верили. Послания латиноамериканской тоже вряд ли услышат. Но есть и хорошая новость. Что-то подсказывает: принятие смерти и растущее из него принятие жизни спасет Калеба. А оживляющий и сопереживающий взгляд Касандры вырвет из морока тоталитарной псевдореальности ее саму. И, разумеется, это тоже послание.