Глушь

Когда пожарные потушат огонь, в доме найдут два обгоревших тела. В одном Ирина узнает отца, Владимира Терещенко, в другом — брата. Потом племянник Виталик расскажет, что видел, как их били и резали, он знает, кто это сделал, но боится сказать, ему пригрозили, что вернутся и вырежут всю семью. Ирина всё-таки уговорит его, и мальчик расскажет: один из убийц — Максим Бочкарев, местный. Другой всё кричал, что был на «эс-вэ-о». Ирина позвонит в дежурку, скажет, где может находиться Бочкарев. Там же полиция найдет и второго — Игоря Софонова, который, действительно, недавно вернулся с войны. Выяснится, что к этому моменту они успели зарезать и сжечь еще четырех человек — Светлану Лонину, двоих ее братьев, Константина и Диму, и их гостя.

Это произошло два месяца назад, в ночь на 1 августа, в селе Деревянное на берегу Онежского озера, в 30 километрах от Петрозаводска. Один из подозреваемых в убийстве шести человек — 37-летний Максим Бочкарев. В 22 года он впервые был осужден на девять лет за разбойное нападение и изнасилование. Вышел на свободу в мае 2017-го, а через полтора года снова попал на зону — за грабеж, кражу и угон автомобиля. Второй, Игорь Софонов, сел впервые по малолетке за грабеж и убийство, в 23 года вышел, на свободе побыл недолго, сел за грабеж и кражи. В какой-то момент они пересеклись на зоне с Бочкаревым.

Год назад, когда в России началась мобилизация, в каждом таком карельском поселке людей на войну забирали десятками. Еще больше шли добровольцами. Особенно с зон, которых в Карелии много. Впрочем, не только в Карелии. Софонов отбывал третий срок, когда Россия начала полномасштабную войну в Украине и зеков стали вербовать. Так он стал добровольцем. Потом добровольцы и мобилизованные стали возвращаться. Кто в гробу, кто в отпуск, а кто, как Софонов, по ранению. Но Бочкарев-то если с кем и воевал, так только в своем Деревянном с тетками в магазинах да с собственной женой, которую видели время от времени в синяках.

Может быть, после того, что случилось в Деревянном, тут боятся возвращения «героев спецоперации», у которых от войны нервы не в порядке? Двери запирают покрепче, собак сторожевых заводят? Нет. Как раз в таких «деревянных» лучше всего понимаешь: война войной, но есть еще просто бессмысленный и беспощадный русский быт.

«Все мы живем от звонка до звонка»

Прошло два месяца, а запах гари в Деревянном чувствуется до сих пор. Возможно, мне так только кажется. В конце концов, отопление в поселке везде печное. И у небольших частных домов, и возле многоквартирных деревянных бараков складированы дрова. Во дворах часто жгут мусор. Стараются делать это рядом с водокачками, где с одной стороны свисает шланг, чтобы набирать питьевую воду, а с другой — из трубы вода хлещет на землю, и оттуда через двор носят ведра в сортир.

Первая калитка, у которой я остановилась, открыта. За ней утопает в зелени аккуратный небольшой дом, дверь в доме нараспашку. На крыльце стоят резиновые сапоги и боты. Обхожу вокруг, стучу в одно окошко, в другое — никого. Минуты через три выходит женщина. Это Ольга Николаевна. Сейчас она на пенсии, а раньше работала медсестрой в детдоме.

— Сначала-то, после тех убийств, мы боялись, честно говоря, запираться стали, — признается она, вставляя ноги в боты на крыльце. — А потом как-то время прошло, поняли, что бояться нечего. Ну что с того, что один из них с войны пришел? Мы его не знаем, не местный он. Главный-то, Бочкарев, — наш, а он не воевал. Он тут давно куролесил, было очень много заявлений от соседей участковому, что он проходу людям не дает. Вот ему 38 лет, столько же я в поселке живу, а его до последнего времени почти не видела — кажется, он появлялся только между отсидками.

Мы идем по Лесной улице к одному из сожженных домов, Ольга Николаевна решила, что лучше меня отвести, чем объяснять дорогу. Она хорошо знала всех погибших и их родню. Особенно Иру Терещенко, вдову Артема.

— У него сестра Ира — и жена тоже Ира, — объясняет Ольга Николаевна по пути. — Сестра хорошая женщина, работает продавщицей у нас в магазине. А жену я часто видела сильно выпившей. Она детдомовская, росла в том детдоме, где я работала. Их было четыре девочки, сестры, Ира — самая старшая. Вроде бы она самая серьезная была, но остальные как-то устроились в жизни, а Ира… Родители у них тоже пили, поэтому они в детдом и попали. И Ире с Артемом тоже грозили, что детей отберут.

Артем выпивал поменьше, чем жена. Но всё равно семья была на нехорошем счету у органов опеки. 

Хотя в поселке поговаривают, что неспроста к нему ночью Бочкарев пошел — могли у них быть, дескать, какие-то общие дела «по солям».

— Вот кто совсем безвинно пострадал — это Владимир Иванович, отец Артема, — вздыхает Ольга Николаевна. — Хороший был человек.

По пути она повторяет, что война тут ни при чем, уж она-то знает: участников «СВО» не надо бояться, нормальные они. В поселке было много мобилизованных. Недавно двоих хоронили. У нее тоже год назад мобилизовали сына и племянника.

— Боюсь за сына — это не то слово, — у нее вдруг срывается голос, она плачет. — Он звонит иногда, так мне бы хоть голос его услышать, хоть на полминуты, — уже полегче жить. Все мы живем от звонка до звонка. Это даже не страх. С этим встаешь, с этим ложишься, с этим живешь постоянно. Это внутри тебя постоянно сидит, только периодически выплескивается. Мой сын мог не пойти, у него киста в голове. Но он сказал: мама, я не могу ждать, пока нацисты к нам в дом придут.

В нацистов, которые вот-вот могли прийти к ним Деревянное из Украины, Ольга Николаевна тоже верит. Ну а как не верить-то?

— У нас доктор теперь живет, беженка из Донецка, — объясняет она. — В одном белье оттуда бежала. С куском снаряда, который к ним в квартиру попал. Жила тут с ребенком в отделении, где лежачие, потом им квартиру предоставили. От нее мы и знаем, какой там кошмар. У нее мама там осталась пожилая, отец больной. Так что, я думаю, вопрос не стоял так, что надо или не надо эту войну начинать. А то ведь сейчас там стало даже хуже, чем в 2014-м.

Противоречия в своих словах Ольга Николаевна не замечает. Ее сын и племянник служат в одной батарее и воюют где-то под Купянском. Сын уже два раза приезжал в отпуск, в марте и в июле, так что она знает, какими тихими они возвращаются. Ее сын, например, почти всё время молчал.

— Он у меня вообще немногословный, — торопится она добавить. — Племянник в субботу звонил, говорит, их так кассетниками обстреливают, что иногда в туалет не сходить. А один парнишка у них застрелился. Жена ему позвонила, сказала, что бросает. Как же это женщины не думают головой… У них и так там жизнь ненормальная. Спят на земле, полгода по землянкам. Еда, правда, есть. Те, кого вперед передвигают, оставляют для следующих на месте консервы. Наши пришли со своим, а когда уходили, тоже оставили запас. У нас тот год вообще был какое-то сумасшествие, у дочки еще рак нашли.

Наконец, мы подходим к дому, который горел первым. Там были убиты отец и сын, Владимир и Артем Терещенко.

«Стояла гробовая тишина»

Дом у Артема и Иры Терещенко был добротный и новый, только-только крышу положили и сантехнику поставили новую. Артем сам строил, а муж сестры ему помогал. Их дома были через улицу, могли в окна друг другу смотреть. Отец жил в пяти минутах ходьбы. Дом у него старый, Артем уговаривал отца переехать, но тот не хотел, ходил к внукам в гости.

— Брат рукастый был, — рассказывает Ирина Жамойдина. — Очень хороший был сварщик. На карьере работал, делал такое — не каждый сварщик туда подлезет. Его очень ценили. И печником мог быть, сам в доме печь клал. Ну вот с некоторыми дружками зачем-то общался. Они придут к нему, а он не выгоняет. К нему и Бочкарев ходил, я не раз его видела. Ну, выпивал Артемка, да. 

Пожар, как теперь установлено, начался в 2:15 ночи. Дети, Виталик и Аня, видели, как подожгли их дом. Перед этим били их отца. Виталик звонил тете, но Ира задремала и звонок не слышала. Тогда мальчик позвонил деду, тот прибежал на помощь сыну. Их обоих зарезали на глазах у детей.

— Тёма в тот день дрова колол, а Ира на дежурстве была, она санитаркой работает в больнице, — рассказывает Ирина Жамойдина. — Вечером они с ребятами поели, я видела, как в девять дети зашли в дом. Дальше я знаю со слов Витали. Артем лег спать, Аня тоже, Виталя смотрел телевизор. Тут начали колотить в дверь. Виталик не открывал, но двое выбили сначала одну дверь, а потом железную, там вмятина осталась. И ворвались. Бочкарева Виталик узнал. Брат проснулся, стал их выгонять. Ну и тут завязалось…

Примерно в это время, во втором часу ночи, Ирина по привычке посмотрела на окна в доме брата и увидела, что на веранде зажегся свет. Подумала, что Артем встал покурить. Тут вернулся с рыбалки ее муж, и они легли спать.

— Детей убийцы не тронули, — говорит Ирина. — Виталик говорит, что Бочкарев хотел поджечь дом с ними, но Софонов выкинул их в окно, и они спрятались в кустах. Виталик позвонил в пожарку. А мы ничего не слышали, никаких криков, стояла гробовая тишина. Мы только увидели пожар. Тут уже и мы, и все соседи побежали.

Зачем Софонов и Бочкарев вломились в дом к Терещенко — неизвестно. Оба молчат, мальчика Ирина пока боится подробно расспрашивать, что он слышал. Но она тоже уверена, что не надо тех, кто на войне был, бояться.

— Наши парни ведь приходят в отпуск совершенно нормальные, — уверяет Ирина. — Ну, попьют здесь, кто-то делами занимается, кто-то расслабится. Многие же пьют. И обратно идут. Они все безобидные. Просто говорят же, что с такими статьями, как у Софонова были, на войну пускать нельзя. И с войны их нельзя отпускать.

Сгоревший дом семьи Терещенко восстановить невозможно, вдова и дети Артема живут теперь в опустевшей халупе деда.

— Ира очень хорошая, хоть и выпивала, — добавляет Ирина Жамойдина. — Сейчас она завязала, совсем не пьет, на нее так эта трагедия подействовала. Ухаживает за детьми, порядок в папином доме наводит. Люди у нас средства собрали, мы им машинку стиральную купили, плиту новую, микроволновку, чтобы детям еду подогревать, пока мама на работе. Ира занимается документами. Я ее поддерживаю.

«У нас тут одни магазины»

В Деревянном официально прописаны 1200 человек. Дома старые, люди в них должны знать друг друга всю жизнь. Чтобы спросить, кто вызывал пожарных к дому Лониных, я зашла во двор напротив, через улицу.

— А мне откуда знать? — горячится крепкий старичок Валерий Иванович.

— Вася вроде вызвал, — подходит его жена Наталья Константиновна.

— Ты-то откуда знаешь? — вскидывается Валерий Иванович. — Вася говорит, увидел дым с окон, а вызывал он или нет кого — кто знает. У меня вот улицу иногда спрашивают, а я чо, каждую улицу буду знать? Я по своей хожу, а остальные мне зачем?

Валерий Иванович отдыхает на лавке, а его супруга Наталья Константиновна возится в огороде. На ней надета теплая ядовито-зеленая кофта с символикой магазина «Пятерочка». Нет, она не работает там, они с мужем давно на пенсии, а кофту ей дочка принесла. Вот дочка — да, она продавщица. В Деревянном чуть ли не каждую женщину спроси — работает в магазине. Магазинов в поселке столько, что непонятно, как им хватает покупателей.

— А больше работать негде, — горестно соглашается Валерий Иванович. — Нет работы — и всё. Была раньше керамика, завод, — так загубили. Был завод, вагонку делал, — тоже тютю. Всё москвичи скупили и закрыли. Карьер есть, но туда больше городских берут. Молодежь, кто может, в город ездит работать. Кто не может — так перебиваются. Поэтому и наркота. Но это уже к начальству вопросы.

Просыпаются в деревнях рано. Но в пять утра, когда горел дом Лониных, соседи в доме напротив не видели и не слышали ни-че-го. Валерий Иванович так и говорит, по слогам. Вышли утром — ба! Машин-то понаехало! А что случилось?

— И хорошо, что мы спали, свет не горел, — кивает Валерий Иванович. — А то и к нам бы зашли. А дом этот не сгорел, он только начал гореть. Людей убили, да. А дом подожгли, но он не разгорелся. Там тряпки подожгли в комнате. Теперь дом бесхозный. У Лониных вроде тетка была, но мы фамилии ее не знаем.

Тетку Лониных зовут Светлана Митрукова. Она носила продукты племянникам, потому что те не работали.

— Неее, — тянет Наталья Константиновна, — один брат более-менее нормальный был, Костик, он работал трактористом. Жил с какой-то женщиной лет десять, потом что-то у них не заладилось, вернулся сюда. Старший, Димка, — колясочник, инвалид. Его иногда летом вывозили, а так он дома всегда был. Мы с ними не общались, только здрасьте — здрасьте.

Видимо, действительно не общались, потому что соседка знает не всё. У Костика в последнее время была парализована нога, поэтому он не работал. Дмитрий стал инвалидом только три года назад, после инсульта. Но про сестру их Светку соседи всё знают.

У нее четверых детей забрали, а она алименты не платила, вот ее и посадили. В тюрьме познакомилась с мужиком, привела его в дом. Сожитель этот — армянин. Вот их всех четверых и убили.

Светлане было 37 лет, «сожителю-армянину» Владимиру Сергиенко — 75. Главным его достоинством была пенсия. Ее и пропивали в последнее время Лонины. Кроме них, у Сергиенко никого не было. Хоронить его оказалось некому. Деньги на похороны дал предприниматель-армянин, мастер по надгробиям, до тюрьмы Сергиенко у него работал сторожем. Поэтому все и решили, что убитый тоже был армянин.

Зачем нужно было убивать безобидных Лониных — никто не знает. Точно не ради грабежа. Дом Лониных стоит бесхозным всего два месяца, а участок зарос и захламлен так, будто люди тут не живут много лет. Светлану и Сергиенко резали, судя по одежде, спящими.

Известно только, что с вечера 31 июля Софонов и Бочкарев были в доме Лониных. Пили вместе самогонку.

— Когда я была на свидании у брата, он мне так и сказал: не знаю, мол, зачем я это делал, мы напились самогонки — и меня вырубило, — рассказывает Александра, сестра Игоря Софонова. — Мне и другие в Деревянном говорили, что такая у них самогонка.

«Вы что, не понимаете, что в России происходит?»

Очередной срок Игорь Софонов отбывал в Петербурге, в ИК-6 «Обухово». Когда он сел, Александра не помнит. Говорит, что не видела брата года четыре. В сентябре прошлого года, вспоминает она, брата взяли оттуда на войну, он говорил — в обмен на помилование. Но не в «вагнеровцы». Тогда уже зеков набирали и другие ЧВК.

— Насколько я знаю, их там сгруппировали и отправили в ЧВК «Шторм Z», — рассказывает Александра. — Но брат сам хотел на фронт. Он хотел исправиться в своей жизни. Не скажу, что он на войне сильно поменялся. Единственное, у него раньше было чувство юмора, он был такой весь налегке, а оттуда пришел такой серьезный, неразговорчивый. Ничего не рассказывал, говорил только, что системы нету, что никому они там не нужны. Хотел вернуться обратно в Луганск.

С войны Софонов пришел потому, что был ранен. Ему зацепило грудь, пуля прошла навылет. Денег за ранение, сказал он сестре, так и не заплатили. Александра не знает, как вообще недавний зек мог получать обещанные деньги на этой службе: у него не было никаких документов.

— Он же из мест лишения свободы вышел без документов, потом воевал, — объясняет она. — Происходило всё это в Луганске. Кто там будет его документами заниматься? Военник у него был луганский, по нему ничего было не сделать. Денег, которые обещали, он не получил. Может, Министерству обороны удобно брать таких? Приходит такой бывший зек с войны. К нему что, домой деньги привезут — на, мол, возьми? У кого-то нет родственников, которые могут заниматься документами. Кто-то вообще не вернется. 

Отлежав положенный срок в больнице, Софонов поехал в Петербург. Там он жил до посадки, зарегистрировал брак с женой Катей, о любви к которой много писал во «ВКонтакте». Потом, видимо, с любовью что-то не задалось, потому что с Александрой он уже делился планами жениться на медсестре, встреченной в госпитале.

— В Питере Игорь пошел на халтуры, потому что не на что было жить, — продолжает Александра. — Потом позвонил маме. Мама сказала, чтобы он ехал домой, в Карелию, она поможет документы делать. Он немного не сориентирован был. Мама договаривалась обо всем, паспорт уже почти был готов.

Но документы и вещи Софонова остались в Петрозаводске у еще одного их брата (всего их у мамы пятеро), а сам он вдруг приехал в поселок Деревянка, где живет и работает продавщицей в магазине Александра. Это от Деревянного 15 минут на такси.

— Он позвонил, потом приехал к магазину, — говорит Александра. — Я вижу, что он весь избитый. Отправила его домой спать. Потом Игорь рассказал, что в Петрозаводске на него напали в два часа ночи, избили, он утром очнулся — у него челюсть сломана. Сейчас скобы стоят. Он два дня у меня жил, не мог есть и разговаривать. На третий день стал что-то выговаривать.

Александра нашла оказию, чтобы брат из Петрозаводска передал вещи Игоря. Потом нашла машину, чтобы Софонов поехал в Петербург, а оттуда, как он и хотел, снова на войну. Это было 31 июля. Но с машиной они почему-то «не состыковались», и Софонов вернулся к сестре.

— Это было в 20:40, — помнит она точно. — Он позвонил Бочкареву, с которым вместе сидел. Сказал, что сейчас в Деревянке. Тот говорит: здорово, а я в Деревянном — приезжай, давай встретимся. Вот встреча так и произошла.

Александра уверена, что брат не мог зарезать шесть человек. Он и одного, настаивает сестра, не мог пальцем тронуть.

— На свидании он мне говорит: я не резал, — повторяет Александра. — Я ему верю, потому что знаю, на что Игорь способен. Я его спрашиваю: зачем ты туда пошел? Якобы Бочкарев сказал, что его отмудохали «вагнеровцы», надо пойти с ними разобраться. Игорь говорит: меня пьяного и переклинило.

«Стены-то крепкие, а крыша ох как течет»

Примерно в час ночи Бочкарев и Софонов ушли от Лониных, чтобы отправиться к дому Терещенко. Пока там тушили пожар, они выпивали еще в одном доме в Деревянном. У Проккоевых.

— У Маши Проккоевой они были, есть у нас такая гулена, — усмехается Ирина Жамойдина. — Бочкарев там любил погулять.

У Маши Проккоевой тоже есть брат — Андрей. Отсидел за кражи и уничтожение чужого имущества по пьянке. В 2017 году, как сказано в приговоре, Проккоев влез в чужой дом и поджег там какие-то тряпки. Дом сгорел дотла. Потом он влез в другой дом, украл там шуруповерт, дрель и молоток за 150 рублей. В третий дом он тоже влез, но красть там было нечего, поэтому просто побил стекла. За всё это Проккоев получил три года колонии. Это была его вторая ходка. Третий срок Проккоев получил за причинение тяжких телесных повреждений. Ему, говорят в поселке, оставалось досиживать два года, но летом 2022-го он пошел добровольцем в ЧВК «Вагнер», а летом 2023-го вернулся в родное Деревянное уже как герой. Здесь у него завязался роман с односельчанкой Яной Лигорьковой, продавщицей, — тоже, говорят, не всегда трезвой.

В таком составе компания собиралась в доме Проккоевых, пили самогон. В двадцатых числах июля Яна Лигорькова пропала, ее дочь подала в полицию заявление о розыске. Через три дня после гибели Терещенко и Лониных в компостной яме на краю села найдут тело убитой Лигорьковой.

Иногда с Бочкаревым видели еще одного жителя Деревянного — Романа Самусева. Он привлекался четырежды, впервые — по малолетке, за кражи, угоны и пьяное вождение.

— Сын у меня — хороший парень, — радостно улыбается Валентина Самусева, мама Романа. — Он пошел добровольцем… Как это называется-то… Се ве…

— Эс-вэ-о? — спрашиваю.

— Да! — еще шире улыбается Валентина. — Рома мне всегда помогал. Что? Работа? Ну как… По вахтам. Месяц работает — месяц дома. Разные работы: и монтажник, и бетонщик. Постоянной не было. Ну, выпивал, да, что такого. Сейчас иногда звонит мне: мама, всё хорошо. Приезжал в отпуск, такой весь, как вам сказать… Повзрослел. Денег присылает с этой… Как вы сказали?

— Эс-вэ-о, — повторяю.

Семья Самусевых живет на окраине Деревянного. Это место тут называют «большие дворы». Тут стоят три больших двухэтажных деревянных барака. Кажется, что дыры в перекошенных стенах видны насквозь.

— Стены-то — нет, крепкие, — не переставая улыбаться, возражает Валентина. — А крыша ох как течет.

Она ходит взад-вперед по большому двору, носит воду в мутном красном ведре. Я предлагаю помочь.

— Да нет, это в туалет, в бачок, — машет она рукой, а потом показывает на зеленый шланг, торчащий из металлической будки: — А вон в том кране берем питьевую. Я привыкла так ходить. Мне 71 год, а здесь я 52 года живу. Как приехала по распределению поваром — так 50 лет и отработала. Теперь на пенсии. Пенсия — слезы.

Кроме сына, у Валентины есть дочка, она работает официанткой в петрозаводском ресторане «Жемчужина». Им обещают, что бараки скоро пойдут под снос.

— Приезжала комиссия, так сказала, — сообщает Валентина. — Обещают уже в 2032 году дать нам квартиру бесплатно.

Пока ей бесплатно привезли дрова, чтобы топить печку в бараке. Сложили рядом в кустах. Такая помощь положена семьям героев, ушедших на фронт добровольцами.

— Сын не из-за денег пошел добровольцем, — торопливо добавляет Валентина. — Мама, говорит, надо кому-то идти нашу страну защищать от нацистов!

Роман Самусев дружил с Артемом Терещенко, поэтому Ирина, сестра Артема, знает, что в добровольцы он пошел действительно не из-за денег.

— Он мне так и сказал: я пойду на войну, чтобы не сесть еще раз, — рассказывает Ирина. — Они тут с Бочкаревым по магазинам воровали, говорят, еще какие-то соли распространяли, а Самусева за разбой хотели привлечь. Он уже под следствием был, но как-то смог пойти на войну.

Перед уходом на войну Самусев что-то не поделил с Бочкаревым, и тот, слышала Ирина, грозился сжечь их двухэтажный барак.

— Бочкарев дурной же совсем, — качает головой Ирина. — В июне бегал с топором, крушил магазины. Начал с «Красного и белого», потом «Пятерочка», у него там жена в последнее время работала. Там у него девочки кое-как отобрали топор. Его взяла полиция, увезли в Матросы.

«В Матросы» — так говорят о Республиканской психиатрической больнице, расположенной в поселке Матросы. Через пару дней Бочкарев вернулся оттуда в Деревянное. Почему его так быстро отпустили — никто не понял.

«На мне теперь вода, дрова, помои»

Дом матери Бочкарева в Деревянном покажет любой. Коричневый, покошенный, у самого шоссе, в захламленном дворе — три детские коляски, подарили соседи. Детей у Бочкаревых двое: дочке три года и сыну три месяца. В этом доме все и живут.

На крыльцо выходит очень худенькая нечесаная женщина. По ней не сразу поймешь: подросток, молодая мама или старушка. Это Лена, супруга Бочкарева.

— Мы с ним знакомы шесть лет, — рассказывает Лена. — Я жила в Новгороде, а он приехал к другу. Его друг с моей подругой встречался. С первой встречи у нас любовь. Через неделю мы уже съехались и стали жить вместе. Мы там сначала жили, потом сюда к его матери переехали.

— Мне трудно без мужа, — энергично кивает она в ответ на мой вопрос. — На мне теперь вода, дрова, помои — мало того, что двое маленьких детей. У него постоянной работы не было, но мы по крайней мере не голодали. А сейчас у свекрови пенсия, на нее живем, а я материнский капитал пока оформила только на одного ребенка. Ну и выплаты ежемесячные. Так и живем: у меня 17 тысяч, и у свекрови 14 тысяч. Дочка ходит в садик, там кушает. Маленькому смесь покупаем. Когда дочка появилась, муж брался за любую работу. Мы могли не поесть, но для дочки муж всегда и смесь купит, и фруктов. Всё-таки с ним легче было. Потом второй родился.

О том, что муж до их знакомства успел посидеть за изнасилование, не считая всего остального, Лена говорить не хочет.

— Я примерно знаю, за что у него прежние сроки были, но уверена, что этих преступлений, в которых сейчас обвиняют, он тоже не совершал, — равнодушно пожимает она плечами. — Мы шесть лет знакомы, он за эти шесть лет всего полтора года сидел. Он мне сказал, что можно развестись. Но я подумала: а какую я с этого буду выгоду иметь? Решила не разводиться. Передачки ему я возить не буду, он же знает, в каких условиях мы живем. Пускай крутится, как может. Я к нему на свиданку съездила — так и сказала.

«Столько дебилов вокруг»

Железная дорога — один из главных работодателей в этих краях. Поселок Деревянка она делит на две неравные части. По одну сторону — частный сектор, по другую — сросшиеся в глубоко советские времена деревня с городом. Там панельные многоэтажки, стены в грязных потеках, а под окнами — огороды. Магазинов тут, если считать на душу населения, еще больше, чем в Деревянном. 

— У нас много пошло добровольцами, — говорит продавщица магазина «Первым делом» Галя. — Из-за денег шли. Работы-то нет. У меня знакомый, Леня, у него двое детей, жена, квартира в ипотеку. Он из-за денег ушел. Приходил сюда в отпуск — и обратно, а жена живет как на пороховой бочке. Я в школе работала в том году. У одной учительницы сына забрали, а муж пошел добровольцем. Тоже из-за денег. Он ранение получил, остался без ноги. Его обратно домой не вернули, до сих пор мотают из гарнизона в гарнизон. Протез не дали. Три миллиона выплатили — вот, пожалуйста, сам. Жена его, бедная, вся черная ходит. На хрен, говорит, эти деньги.

Мы продолжаем разговор, обсуждаем трагедию в Деревянном. Хлопает дверь. Сухопарый седой человек только заходит — и Галя, не спрашивая, достает ему бутылку. А сама договаривает фразу. Седой человек, сразу поняв, о чем мы, недобро усмехается.

— Воины приходят «доблестные», мать их, — сплевывает он на пол. — Спецоперацию же Путин организовал.

— Да при чем тут Путин? — всплескивает руками Галя, косясь на меня. — Это всё Пригожин!

— При чем тут Пригожин? Путин всё… Тварь такая… Хуже Гитлера этот сраный Путин!

Я стою, затаив дыхание. Мне интересно, кто этот человек и что еще он скажет.

— Столько дебилов вокруг! — распаляется седой. — «Хохлы — сволочи!.. Что ты Путина ругаешь, он хороший». А что тут не понимать-то? У меня же мозги есть. Он же сам напал первый, сволочь. Напал на страну, убивает женщин, детей, б… Города с землей сравнивает! Это что? Это нормально? А идиоты верят. Будут сейчас возвращаться — без рук, без ног…

— У нас вон Сашка Григорьев пришел в отпуск — веселый-веселый, — перебивает Галя. — Он не на передовой был, а в тылах. В отпуск пришел с войны, побыл две недели — и обратно. А Ванька Лукконен пришел убитый вообще. Он на передовой был. 

— А я в поезде ехал с одним, — продолжает седой. — У него легкое на одной ниточке болтается. Деньги все пропил. Хотел обратно идти, а не берут. Инвалид уже полный, сдохнет через полгода. А денег-то ему где теперь взять?

Он забирает свою бутылку, мы с Галиной молча смотрим, как закрывается за ним дверь.

«Если их всех в холодильниках держать, не хватит Питера»

Улица Поселковая проходит по частному сектору Деревянки. Если подниматься по ней дальше, аккуратные дома с цветниками сменяются перекошенными халупами. Лабиринт ведет вверх — там улица Посадочная, одноэтажные бараки. Их сносить никто не собирается, о Посадочной словно все забыли. В бараке № 3 открыта входная дверь, заходи любой. Я свечу телефоном в темном коридоре, там спит кошка. Из комнаты выходит немолодая женщина с очень усталым лицом.

— У нас тут четыре барака было, один сгорел, — рассказывает Нина Дмитриевна Кондратьева, пригласив меня в комнату и усадив за стол перед окошком. — Я всю дорогу живу в бараке. С 1973 года. Тут у меня два сына родились — Сережа в 1974-м и Женя в 1976-м. Потом еще дочка. Муж тут умер. Потом сын младший умер. Барак у нас весь гнилой, он 1952 года постройки. Прокурор уже приезжал. Посмотрели — и уехали. Квартплата была 178 рублей в месяц, а теперь — 280. Скоро за воду еще будут брать. А за водой надо ходить под горку. Зимой особенно страшно, обратно только на карачках. Туалет на улице. Я насчет дров заикнулась, чтобы привезли. Мне ответили так: возят дрова только тем, у кого в семье кто-то воюет. А ваш, дескать, уже погиб, вам дрова не положены.

На входе в барак прибита блестящая металлическая табличка: «Семья бойца ЧВК Вагнер отдавшего жизнь за Россию».

— Мне еще дали такие же бумажные, — грустно говорит Нина Дмитриевна. — И награды его отдали. И денег дали. Все, сколько обещали, наличными. Я так боялась, что по дороге ограбят, но меня племянник на машине из Питера привез, а деньги в банк отнес.

О том, что сын пошел на войну в Украине, «отдавать жизнь за Россию», Нина Дмитриевна не знала. Она вообще могла не узнать, где сын.

— Сережа с тюрьмы туда пошел, — рассказывает она. — Тут его друзья подставили, вот его и посадили за убийство. А он у меня мухи в жизни не обидел. В 2020 году его забрали, дали восемь лет.

В декабре 2022-го, за неделю до новогодних праздников, Нина Дмитриевна собрала большую сумку с продуктами и повезла в сторону Петрозаводска, «на Птицефабрику», — так называется поселок, где расположена ИК № 9.

— Приезжаю, а мне говорят: у нас его нет, — разводит она руками. — Я пошла в спецчасть. Мне говорят: ничего вам сказать не можем, не имеем права. Я передачу вытряхнула перед ними, говорю: как же так, я мать, у него никого нет, кроме меня. Ничего мне не сказали. Я пошла к начальнику тюрьмы, он от меня спрятался. 

Еще когда Нина Дмитриевна была в колонии, какая-то сердобольная женщина посоветовала: вы, дескать, заявление напишите на имя начальника, так он разговаривать не будет, а на письменное может и ответить. Заявление Нина Дмитриевна написала сразу, то есть в декабре. А сама тем временем попросила знакомого потихоньку поузнавать, где ее сын.

— Он быстро узнал, звонит мне и говорит: их таких много, все ушли добровольцами, — продолжает Нина Дмитриевна. — Ну, я и успокоилась.

Ответ из колонии пришел в апреле. Начальник официально извещал гражданку Кондратьеву, что на территории колонии ее сына нет. И всё. За два месяца до этого, в феврале, она Сережу своего похоронила.

— В феврале мне звонят с Ленинграда. С Питера то есть, — рассказывает Нина Дмитриевна. — Звонит мужчина: вы мама? Да, говорю, я мама. Что случилось? Он и говорит: сын ваш погиб. Я как заору… Сначала не поверила. Милицию на ноги подняла — думала, что мошенники. На второй день этот мужчина перезванивает: я, говорит, понял, что вы не в таком состоянии были, а вам надо приехать в Ленинград. В Питер. Ну, что делать… 13 февраля я была у этого мужчины. Там большое такое здание, написано… Где он был-то, как это называется? Вагнер, да.

Нина Дмитриевна позвонила племяннику в Петербург, тот ее встретил, повез в офис ЧВК «Вагнер». Там ее спросили, будет ли она забирать тело сына и сама хоронить. Потому что не все забирают. Она сказала, что, конечно, будет.

— Мне дали 100 тысяч рублей, сказали, что завтра вечером его привезут, — Нина Дмитриевна ненадолго замолкает, по тюлевой занавеске на окне ползет муха. — Племянник Андрюша меня повез домой. Вечером слышу — машина пришла. Привезли цинковый гроб, положенный в обычный гроб, и венок. Поставили в коридоре. Занести в комнату не могли, тут у нас места нет, не развернуться. Я расписалась в документах. Андрюша спрашивает: он у вас что, не в холодильнике был? А этот, который привез, отвечает: если их всех в холодильниках держать, не хватит Питера, они у нас в подвале на цементном полу лежат. Парни, которые с Андрюшей были, крышку подняли — говорят, там всё хлюпало. Мы крест купили и на следующий день похоронили сына. На моем месте. Я для себя место держала, а положила Сережу. Теперь там моя мама, младший сын и Сережа.

— Он у меня настоящий мужик был в доме, умел делать всё, — улыбается Нина Дмитриевна. — Всегда веселый, бабки у нас тут души в нем не чаяли. И снег откидает, и дров принесет. Муж у меня болел и умер, у младшего сына заражение крови было, тоже умер. Пришел с армии весь издерганный, стало ему плохо, увезли в больницу, 21 день он был в коме, потом год еще дома прожил, а в 2010-м умер. Сережа был старший, ему 11 сентября было бы 49 лет.

С деньгами «вагнеровцы» Нину Дмитриевну не обманули. Она сначала хотела квартиру купить дочке с внучкой, а то у них в поселке ни школы нормальной, ни детсадика. Но с той квартирой, что подходила, их кто-то опередил, а на другую денег не хватило. Теперь она делает ремонт у себя в комнате в бараке № 3. А живет пока в соседской.

— Куда я отсюда уеду? — пожимает она плечами. — У меня тут все на кладбище. Мне печку новую сделали, пол подняли, потолки скоро делать будут. Потом линолеум на пол положат. Проводку еще надо поменять. Дров купила две машины, буду жить потихоньку.

Свет в окошке для Нины Дмитриевны — внучка Катенька. Ей шесть лет, и она помнит дядю Сережу.

— Она всё спрашивала: где Сережа мой? — говорит Нина Дмитриевна. — Мы с дочкой не говорили ей, отвечали, что на заработки поехал. «А он мне привезет что-нибудь?» — спрашивает. Я пойду куплю что-нибудь и говорю: вот это Сережа тебе послал. Потом уже ей сказали, что Сережа погиб на войне. Она мне говорит: бабушка, зачем он на войну пошел?

Нина Дмитриевна выходит на крыльцо, чтобы меня проводить и еще раз табличку на стене погладить. Говорит, что в Деревянном на днях еще двоих хоронили. А одного парня, Володю Манакова, родные найти не могут. Я прошу Нину Дмитриевну всё-таки закрывать входную дверь в барак, мало ли что.

— Теперь я ничего не боюсь, — улыбается она. — Мне Сережу очень жалко. Если бы можно было меня и мою жизнь взять, чтобы только его вернуть, я бы всё отдала. Никому эта война не нужна. Я б его своими руками разорвала…

Она замирает. Я тоже молчу. И тут, словно стряхнувшись, Нина Дмитриевна с какой-то чудовищной ненавистью в голосе повторяет:

— Своими руками бы разорвала. Зеленского этого.