«Если супруг оказался в концлагере, его заменят подходящим»

«Uyghurs lives matter» — надпись на майке. Это один из экспонатов с выставки азербайджанского (и экс-ленинградского) художника Баби Бадалова, проходящей сейчас в культурной столице Казахстана Алматы. Отсюда до Синьцзян-Уйгурского автономного округа Китая, где с 2014 года коммунистическая партия осуществляет геноцид уйгуров и других этнических и религиозных меньшинств, всего несколько сотен километров. Смысл произведения вполне очевиден. «Uyghurs» в шаблонном лозунге BLM выглядит так непривычно, что сразу думаешь: «Имеют значение? Правда?» Международное сообщество годами закрывало глаза на «Ситуацию» (наиболее точный перевод с китайского политического — «геноцид»), да и теперь, кажется, наблюдает за ней отстраненно, как за чужим и потому не очень важным несчастьем. А между тем стоило бы присмотреться, даже из сугубо прагматических соображений. Ведь «“Ситуация” — величайшая гуманитарная катастрофа нашего века и предвестник того будущего, которое, вероятно, наступит, если мы не сможем взять стремительно развивающиеся технологии под контроль». 

Это слова известного журналиста-расследователя Джеффри Кейна, чья книга «Государство строгого режима. Внутри Китайской цифровой антиутопии» недавно вышла в издательстве «Individuum». Как коммунистической партии в союзе с корпорациями удалось воплотить в жизнь то, что не привиделось бы в страшном сне ни Замятину, ни Оруэллу? Почему общество и западный мир не смогли оказать сопротивление китайской власти? На что похожа жизнь в «цифровом концлагере»? Наконец, 

В своей книге Кейн поднимает эти совсем не праздные, особенно для жителей авторитарных стран, вопросы. 

«Государство строгого режима» — небольшая, но при этом очень емкая книга, объединившая несколько трудносочетаемых жанров. Здесь и исторический очерк о китайской политике в Синьцзяне, и погружение в деловую жизнь технологических компаний, и политическая аналитика. А несколько личных историй позволяют читателю посмотреть на «Ситуацию» изнутри, глазами и нутром человека, вокруг которого планомерно обретают плоть самые жуткие ночные кошмары ХХ века. Исследование Кейна опирается на 165 интервью с уйгурскими беженцами, сотрудниками корпораций, чиновниками и учеными. Большая часть бесед растворяется в тексте до неразличимости. Но есть и несколько главных героев — например, IT-менеджер Ирфан, который помогал воплощать в жизнь цифровую антиутопию, ударившую по его родному региону, или Юсуф Амет, вынужденный шпионить на Китай, чтобы выкупить у властей свою мать. Стержнем «Государства строгого режима» оказывается история Майсем, студентки из Синьцзяна, которая обучалась в Турции и была мусульманкой. Достаточно веский повод, чтобы провести летние каникулы в концлагере. И никакие связи «хорошей семьи» не помогут. 

Кейн чередует эмоциональные фрагменты историй героев с суховатыми фактологическими и аналитическими блоками. Текст получается разнообразным, но, пожалуй, утрачивает структурную ясность. По прочтении книги в сознании точно появится выразительная картина происходящего в Синьцзяне, однако большинство деталей, скорее всего, выпадет из памяти. Немного будет и ясных, упакованных для читателя выводов. В этом смысле книга по-хорошему противоречит своему тоталитарному материалу. «Мы благодарны коммунистической партии!», «Любим партию, любим страну!», «Партия — это мои мать и отец!» — такими лозунгами часто вынуждены говорить герои Кейна. Но у читателя нет подосланного заботливой властью соглядатая. Он предоставлен самому себе и, пробираясь по сложенному автором лабиринту, волен самолично размышлять и делать выводы.

«Ситуацию» в Синьцзяне власть оправдывает борьбой с тремя «вирусами разума» (сама формулировка заставляет поежиться) — терроризмом, сепаратизмом и экстремизмом. По мысли Кейна, коммунистическая партия, начавшая «войну с терроризмом» в первые годы XXI века, решила воспользоваться американским 11 сентября для укрепления собственной власти. Уже тогда ее главными противниками стали экстремистские группы уйгуров-мусульман, однако до поры в регионе сохранялось относительное спокойствие. Начало катастрофическим переменам положили массовые беспорядки (только по официальным данным погибло 197 человек), случившиеся летом 2009 года в Урумчи, столице региона. Их сущностной причиной были межэтническое напряжение между коренным населением Синьцзяна (уйгурами) и приезжими ханьцами (китайским большинством), а также имущественное неравенство в пользу последних. Восстание было подавлено, последовали облавы, длительные сроки и казни. Аресты и похищения уйгуров, подозреваемых в преступлениях, продолжались несколько лет. Жесткая реакция властей только усугубила ситуацию. Немало молодых мужчин увлеклись радикальными идеями, отправились в Афганистан и Сирию, чтобы вернуться на родину с боевым опытом и бороться за независимость. В 2011–2014 годах усилились и террористические атаки со стороны уйгурских радикалов. 

Поначалу власти отвечали точечными ударами, но в 2014-м решили сменить тактику. Чем дальше, тем менее уловимой делалась для них грань между террористами и уйгурами вообще. Режим действовал планомерно, шаг за шагом, и потому не всполошил граждан раньше времени. Майсем вспоминает, как сначала возник запрет на демонстрацию религиозной принадлежности (в т. ч. бороды и хиджаба) в автобусах во время спортивных соревнований. Вскоре он распространился на все общественные места. Затем Майсем впервые пришлось предъявить удостоверение личности, чтобы попасть в торговый центр. Еще немного времени, и повсюду на улицах ее родного Кашгара стали появляться тысячи камер видеонаблюдения… А через полтора года, в 2016-м, регион возглавит известный своей жесткостью Чэнь Цюаньго (до этого функционер занимался другим проблемным регионом — Тибетом. — Прим. ред.). Совсем скоро он внедрит новые технологии для контроля за населением, программу предиктивного полицейского учета (если искусственный интеллект считает, что в будущем вы совершите преступление, то зачем же дожидаться? Вас уже можно задержать!), и выстроит эффективную систему из сотен «центров перевоспитания». На момент написания книги в них находилось более миллиона человек. Коммунистическая партия действовала расчетливо. Зачем бросать лягушку в кипяток? Пускай вода нагревается постепенно. Всё-таки наша природная адаптивность, умение привыкнуть и приспособиться ко всему — палка о двух концах, которая в условиях психологически подкованной диктатуры легко оборачивается против самого человека.

Впрочем, темпы закручивания гаек в Синьцзяне во многом были связаны с технологическими ограничениями. Герой «Государства строгого режима» уйгур Ирфан, много лет работавший на систему, рассказывает, что долгое время в механизме контроля за населением не хватало главной детали — массива данных о своих гражданах. «ИИ нужна была информация: изображения лиц, социальные сети, сведения об уголовном прошлом, операциях с кредитными картами, а также любые другие данные, извлеченные из какой-либо деятельности или транзакций… У властей не хватало информации о собственной стране и ее населении». А без данных система распознавания лиц, которую разрабатывал Ирфан (и не только он, конечно), оставалась бессильна. По мысли Кейна, компартия не знала, как решить эту проблему. По счастью, рядом оказались IT-корпорации. Они протянули руку помощи растерявшемуся режиму. 

Важную роль в кампании по сбору сведений сыграло приложение We Chat, появившееся в 2011 году. Оно было удобно для общения (тем более что фейсбук и твиттер в стране заблокировали), позволяло вызвать такси, записаться на прием к врачу, расплатиться в супермаркете или устроить свидание. А власть наконец смогла заполучить нужные ей данные — скажем, выстроить взаимосвязи между людьми по их звонкам и сообщениям. Доступа к содержанию бесед у нее тогда еще не было. 

Обстоятельства складывались наилучшим образом! Уже в начале второго десятилетия китайские айтишники вплотную подошли к созданию глубинной нейронной сети, способной обучаться и обнаруживать закономерности между миллионами изображений. В середине 2010-х компании-конкуренты Megvii и SenseTime преуспели в создании технологии распознавания лиц. С 2010-го iFlyTek разрабатывала распознавание речи для перевода с уйгурского на мандаринский диалект. К 2015-му Hikvision нашла недорогую технологию производства камер наблюдения, способных издалека распознавать лица и голоса. Теперь государство могло позволить себе установить их буквально на каждом шагу. Сотрудничество с властью помогало перспективным компаниям увеличивать долю рынка и обгонять конкурентов. Как именно технологии будут использованы? В конце концов, это личное дело заказчика. Но не нужно так уж осуждать эти фирмы. Ведь перед компартией не устояли и американские компании и исследователи, а немало стран выдает Китаю уйгурских беженцев, меняя их, скажем, на выгоды от международной программы «Один пояс и один путь».

Книга Джеффри Кейна с самого начала буквально вталкивает читателя в мир Синьцзяна. Один день обычной уйгурской женщины, предельно насыщенный госконтролем. Есть, например, районный надзиратель — человек, который навещает вас ежедневно, чтобы убедиться, что в домашней библиотеке отсутствует религиозная литература, а в комнатах живут не более трех детей. Он наверняка спросит, почему вы вчера опоздали на работу или, например, давненько не выходили подышать свежим воздухом. Болеете? Тогда будьте любезны справочку в полицию занести. Этот надежный, как швейцарские часы, знакомый в какой-то момент может попросить вас установить в гостиной умную камеру, чтобы защитить ваши беседы от крамолы. Или, например, перекрасить стены из нехорошего синего (цвет уйгурского сопротивления) в богоугодный красный. 

Скорее соглядатаем, который будет жить с вами, помогая справиться с одиночеством. Впрочем, в определенном смысле он может стать и мужем: сложно отказать человеку, чьего слова вполне достаточно, чтобы отправить вас за решетку. 

Изобилие «умных» полицейских постов, зарешеченные гетто, куда можно попасть только по удостоверению личности, отдельные, «медленные» кассы для нацменьшинств, пропагандистские фильмы в офисе, доносы, медицинские проверки и сбор ваших ДНК в полиции, ежедневный обязательный прием противозачаточного средства (а некоторые сталкиваются и с принудительной стерилизацией), наконец, уже упоминавшийся предиктивный полицейский учет. Умные камеры, WiFi-снифферы и We Chat всегда рядом. Они, среди прочего, помогают формировать ваш социальный рейтинг. Пока вы «вызываете доверие», будете повсюду получать небольшие приятные бонусы. Это пряник. Зато «не вызывающие доверия» регулярно подвергаются санкциям. Например, им не продадут авиабилеты, могут не пустить в магазин и с высокой вероятностью отправят на перевоспитание в лагерь. 

Особое внимание Кейн уделяет психологии жителей цифровой антиутопии. Разобщенность, недоверие, отчужденная «самоизоляция» и постоянно подтачивающее чувство неопределенности — всё это довольно типичные черты подавленной тоталитаризмом личности. Но журналист делает интересный акцент. «Оглянись вокруг, — сказал политрук. — 

Когда охранники избивают их, они не плачут. Посмотри на всех этих учащихся… Между ними нет различий. Видно, что их разум един». Эта мысль еще не раз повторится в слегка измененной форме: «Люди (в центре перевоспитания) были машинами, а машины — людьми». «Чтобы выжить, каждый должен стать роботом, лишенным чувств». Вполне ясно, что Синьцзян в этом смысле — не уникальный случай. Идеал человека в тоталитарной системе — машина. Лишенная неконтролируемых аффектов, она в высшей степени управляема и функциональна. Функции, естественно, могут быть разными: кому — мобилизация, а кому — бессилие. Именно поэтому главный враг у тоталитаризма всегда один — природа. А его победа — подмена естественного внутреннего источника энергии искусственным светом иллюзии, который путем нехитрых манипуляций можно приглушить или распалить. 

Надзиратель, стремящийся стать роботом, конечно, проигрывает настоящей машине. Он может невольно посочувствовать своей жертве, поддаться эмоциям и допустить ошибку. Искусственный интеллект в этой роли куда компетентнее. Суть и причина главной победы китайской власти в Синьцзяне заключается как раз в этом: машина куда эффективнее помогает режиму превращать живое существо в машину. 

Государственническая идеология компартии, особенно в нынешней ее формации, ложится на благодатную конфуцианскую почву. Но в ней хватает и пережитков западного модернизма, который в глобальном культурном поле, думается, не сменялся ни постмодерном, ни (простите!) метамодерном. Последние смотрятся скорее поиском выхода из модернистской ловушки, и пока не слишком успешным. Вырождающийся модерн прикрывается разными личинами: не только китайским «прогрессивным» или путинским консервативным государственничеством, но и западной прагматичностью. На политическом уровне она, конечно, выглядит и культурнее, и приятнее (хотя и у нее хватает своих темноватых, а иногда и очень темных пятен). Здесь точно никто сверху не заставит вас стать машиной. Проблема в том, что, возможно, вы сами в какой-то момент этого захотите. Например, чтобы стать успешнее, повысить эффективность, угнаться за вечно уносящимся в прекрасное далеко прогрессом, чтобы безукоризненно соответствовать требованиям «новой этики» или просто понадежнее защититься от человеческих страстей и «слишком человеческой» уязвимости. 

Это очень понятное желание, но общепринятый (по крайней мере, на данный момент) гуманистический ответ — с ним опасно заходить слишком далеко. Если запереть свою природу в едва проницаемые границы жесткого порядка, не нанесет ли она, рано или поздно, ответный и разрушительный для организма удар? В жителях Синьцзяна, судя по книге, все последние годы копится внутреннее напряжение. Так не окажется ли китайский эксперимент слишком рискованным для самой власти? И не превратится ли система тотального контроля вдруг, неожиданно, в царство абсолютного хаоса? Даже Великая Китайская стена однажды рассыпется в пыль. Великая цифровая антиутопия выглядит куда уязвимее.

И последнее. Герои Кейна часто говорят, что возлагали большие надежды на технологии, которые, казалось, должны были обеспечить свободу и покончить с властными манипуляциями, а в итоге буквально обратили синьцзянских уйгуров в рабство. Похожее разочарование сейчас, скорее всего, испытывают многие. Они, технологии, как неожиданно выяснилось, сами по себе никакие — и приобретают тот или иной окрас в зависимости от рук, в которых оказались. Руки (и снова простите!) — неловкая метафора картины мира. Не случайно Джеффри Кейн посвящает часть книги портрету Си Цзиньпина, человека, сформировавшегося в безжалостные времена культурной революции Мао. Китайский лидер в этом смысле невольно оказывается еще одной метафорой. Есть современные, улетевшие далеко вперед технологии и страшно отставшая от них гуманитарная сфера, которая слишком долго и слишком многими считалась пустым, нерациональным занятием. Теперь становится очевидной вся опасность утраченного культурой баланса. То же и на личностном уровне, где, похоже, для многих жителей глобального мира установилась диктатура рациональности. Шаткое положение. Но, по логике вещей, раскачивающийся маятник постепенно должен прийти в равновесие.